В рассказе племянника Дельвига есть по-своему замечательная деталь: оказывается, что его двадцатилетний брат Александр действительно мог рассердиться, вспылить, поссориться в том случае, если его спутники вели себя на улице недостаточно "серьезно и обдуманно". В момент, когда происходила описанная сцена (то есть в 1830 году), большинство любомудров было на несколько лет старше этого двадцатилетнего Александра; но такой стиль поведения установили именно они еще в самом начале 1820-х годов. И, быть может, особенно интересен и многозначителен тот факт, что этот стиль наиболее типичен именно для молодости любомудров - и среди них Тютчева. Мы еще увидим, что как раз в зрелом и даже пожилом возрасте Тютчев был нередко склонен и к резким, и даже, если угодно, к озорным высказываниям и поступкам, - во всяком случае, в гораздо большей степени, чем в молодые годы.
Это же можно сказать и о других любомудрах. Так, в 1857 году пятидесятилетний академик (!) Шевырев закатил пощечину издевавшемуся над Россией космополитически настроенному графу Бобринскому - сыну горячей покровительницы Дантеса графини Софьи Бобринской. За этот поступок Шевырев был уволен из Московского университета, где он был одним из ведущих профессоров, и выслан из Москвы (стоит добавить, что Бобринский был очень крепкого сложения и почти на двадцать лет моложе Шевырева и, вступив с ним в драку, едва не убил его). Хорошо известно, что от молодого Шевырева, от Шевырева-любомудра как раз нельзя было ожидать подобного поступка.
Небывалая юношеская серьезность и сдержанность любомудров объясняется тем, что они видели истинное призвание и высшую ценность человеческого бытия в напряженной духовной жизни, в глубоком движении мысли. Все, что могло нарушить йто состояние, представало в их глазах как нечто недостойное и мелкое. Этот стиль поведения был присущ именно и только поколению любомудров: их преемники в литературе и мысли, люди 40-х годов, вели себя уже совсем по-иному; достаточно вспомнить о неистовости Белинского в- повседневных спорах или, с другой стороны, о Константине Аксакове, готовом, как казалось Герцену, даже пустить в ход свои крепкие кулаки…
Это страстное поколение явно повлияло на старших - любомудров, которые в 1840-1850-х годах становятся значительно менее "сдержанными" в своих внешних проявлениях, что отчетливо выступает, скажем, в поздней деятельности Хомякова, Мельгунова и самого Тютчева. Но, конечно, общий стиль поколения так или иначе сохраняется. Очень характерно замечание Герцена о том, что ему приходилось "спорить… и сердиться на Хомякова, который никогда ни на что не сердился" (чего никак нельзя было бы сказать о таком человеке герценовского поколения, как Константин Аксаков).
Не так давно один известный журналист между прочим написал: "Тютчев. Странный, удивительный человек… Он всегда был служащим, но как нелепо звучит: "чиновник Тютчев"!.. Философ. Природой любовался, но и размышлял над ней. И это строгое лицо, запавшие щеки, тонкие очки, которые еще больше сушат весь облик. Он непохож на поэта". Это рассуждение стоило привести потому, что журналист выразил представления, характерные для многих людей. Первое, что необходимо здесь опровергнуть, - слова "странный, удивительный человек", очевидно подразумевающие "непохожесть" Тютчева, его решительное отличие от современников - тем более современных ему поэтов. Но в действительности Тютчев был вполне характерным представителем, типичным сыном своего поколения. Он явно непохож на людей предшествующего, декабристского и последующего (40-х годов) поколения. Но он вовсе не "странен" рядом с Киреевским, Одоевским, Максимовичем и другими, или, если говорить о поэтах, Веневитиновым, Шевыревым, Андреем Муравьевым. Все они в течение того или иного времени были "чиновниками" (а не, скажем, офицерами), все они главным образом "размышляли", у всех у них были "строгие" и даже, если смотреть со стороны, в чем-то "сухие" лица. В портретах Тютчева нетрудно заметить много общего с портретами Веневитинова и Ивана Киреевского, Хомякова и Владимира Одоевского.
В. О. Ключевский писал о декабристах: "В них мы замечаем удивительное обилие чувства, перевес его над мыслью". Про любомудров вполне можно было бы сказать обратное: мысль перевешивает чувство. В том, что Тютчев был поэт-мыслитель, поэт-философ, усматривают нередко его личное, индивидуальное своеобразие. Но это совершенно неправильно; философская направленность Тютчева являет собой как раз общее, типическое свойство всего его поколения.
С этой точки зрения, тютчевское поколение решительно отличалось от поколения декабристов, которые были, так сказать, людьми чувства и действия. Уже говорилось, что любомудры на какое-то время накануне 14 декабря были захвачены порывом старших своих братьев. Но и до этого момента, и после него они твердо шли по иному пути. Декабристы действовали, а любомудры стремились стать орудием "самопознания народа", достичь, по выражению Веневитинова, той "степени" развития, "на которой он (народ. - В. К.) отдает себе отчет в своих делах и определяет сферу своего действия". В этом отношении любомудры сделали неоценимо много. Они преобразили самый характер развития русской культуры.
Веневитинов со всей резкостью писал в 1826 году: "…у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить… При сем нравственном положении России одно только средство представляется тому, кто пользу ее изберет целию своих действий. Надобно бы совершенно остановить нынешний ход ее словесности и заставить ее более думать, нежели производить…"
Конечно, это по-своему слишком радикальная и односторонняя программа. Нельзя не видеть также, что без героического деяния декабристов невозможно было бы и дальнейшее движение отечественной мысли; это остается непреложным, если даже посчитать, что декабристы потерпели полное поражение. Но нельзя не видеть и другое: духовная работа любомудров имела столь же необходимое значение, как и героическое деяние их предшественников. И любомудры были естественной и закономерной сменой на авансцене идеологии и культуры. Дело здесь не в том, что они обладали большей основательностью, чем декабристы. Дело в том, что именно они могли и должны были на совершенно, казалось бы, иной дороге продолжить русское историческое творчество.
Любомудры, как уже говорилось, вступили на эту самую дорогу задолго до 14 декабря - уже на грани 1810- 1820-х годов. Из этого вроде бы надо сделать вывод, что они были гораздо дальновиднее декабристов, были своего рода пророками. Но такое представление означало бы грубое упрощение проблемы. Ибо каждая стадия развития имеет свое собственное, как бы даже самоценное значение. Достаточно сказать, что без декабристов, без всей их деятельности не было бы Пушкина, хотя впоследствии Пушкин глубоко воспринял и вклад любомудров в русскую культуру.
В 1823 году совершается замечательное по наглядности расхождение путей двух поколений: декабристы готовятся выйти на площадь, чтобы делать историю, а любомудры идут в архив Коллегии иностранных дел, чтобы понять историю…
Кто же из них был более прав? Сама такая постановка вопроса безнадежно упрощает суть дела. Из исторической перспективы можно ясно увидеть, что и то, и другое было необходимо. Ведь именно любомудры "не растерялись" после поражения декабристов и достаточно широко и активно осуществляли свои цели.
К сожалению, в книгах о той эпохе часто господствует, так сказать, абсолютная "идеализация" декабристов и, соответственно, принижение или даже отрицание деятелей, шедших иным путем. В газете "Правда" от 27 февраля 1983 года справедливо говорилось о подобной трактовке декабристов: "…если вспомнить известные ленинские слова о первых революционерах из дворян: "Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа", - то необходимо будет признать, что очень часто наши авторы ограничивали свои творческие задачи показом именно "узкого круга", а народ представал в их произведениях лишь как объект размышлений "лучших людей из дворян". Если быть до конца историчным… то ведь надо показывать реалистически беспощадно и удаленность от народа этих действительно лучших представителей русского дворянства".
Это по-своему понимали любомудры. Один яз них, Хомяков, в 1823–1825 годах был гвардейским офицером в Петербурге и постоянно общался с декабристами, особенно с Рылеевым и Александром Одоевским, печатался в декабристском альманахе "Полярная звезда" и т. п. Есть все основания полагать, что если бы Хомяков не взял летом 1825 года долгосрочный отпуск и не уехал за границу, он так или иначе оказался бы под следствием по делу декабристов.
Но хорошо известно из рассказов современников, что Хомяков еще в 1824 году решительно оспаривал идею военного переворота, уже овладевшую тогда декабристами. "Вы хотите военной революции, - говорил он. - Но что такое войско? Это собрание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым он поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность своему назначению, станут распоряжаться народом по произволу и сделаются выше его?" После этих слов "рассерженный Рылеев убежал с вечера домой". Хомяков же сказал князю Александру Одоевскому, что тот-де "вовсе не либерал и только хочет заменить единодержавие тиранством вооруженного меньшинства".
Очевидно, что критика Хомякова основывалась на отвлеченных, абстрактных нравственно-философских принципах, которые, в сущности, неприменимы, когда речь идет о реальной политической борьбе. Кстати сказать, дочь Хомякова записала такое его общее суждение о декабристах: "Всякий военный бунт сам по себе безнравственен". Здесь отвлеченность постановки вопроса выступает со всей очевидностью. И все же в глубине, в подтексте хомяковских высказываний есть своя несомненная правота. Ведь Хомяков подразумевает, что декабристы собираются действовать целиком и полностью без народа, помимо народа. Владимир Одоевский позднее, в связи с одной из статей Герцена, писал о декабристах: "Они говорили народу, но не с народом". И в высказывании В. И. Ленина "Страшно далеки они от народа", не очень "научное" слово "страшно" чрезвычайно уместно.
Военный переворот, который совершается заведомо без всякого участия народа, чрезвычайно легко, даже естественно может вылиться в военную диктатуру…
И есть своя правота в народной песне о декабристах, записанной выдающимся советским фольклористом Н. Е. Ончуковым:
Придумали, братцы, бояришка думу крепкую:
"Кому, братцы, из нас да государём быть?
Государём быть, да акитантом слыть?
Государём-то быть князю Вильянскому,
Акитантом слыть князю Волхонскому"…
Рассадили их по темным кибиточкам,
Развозили-то их да по темным тюрьмам.
Только учитывая все это, можно верно понять созданное в 1826 году стихотворение Тютчева "14-ое декабря 1825", где он выразил то понимание и ту оценку события, которые характерны для любомудров в целом.
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, -
так начинает Тютчев. Известный исследователь жизни и творчества поэта Г. И. Чулков писал: "…невозможно истолковать первые два стиха в том смысле, что декабристы были развращены собственным своеволием… Нет, поэт сказал то, что хотел сказать: "Самодержавие развратило декабристов, и оно же казнило их".
Это действительно так; декабристы, действуя без народа, в сущности, могли только заменить самовластье царя своим самовластьем - таков, надо думать, смысл тютчевских строк. И далее поэт говорит:
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена…
Г. И. Чулков заметил, что "поэт, по-видимому, не вполне отождествляет свою мысль с …народным приговором". Но это слишком осторожное предположение; из дальнейших строф тютчевского стихотворения как раз вполне очевидно, что поэт ни в коей мере не склонен "поносить" имена декабристов. Тютчев только верно отражает ту самую объективную историческую ситуацию - "страшно далеки они от народа". Но, ясно сознавая истинные намерения своих старших братьев, он говорит:
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!Едва, дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула -
И не осталось и следов.
Единственный упрек - если только это можно назвать упреком - в "безрассудности" мысли, что совершенно закономерно для человека поколения любомудров. Да, Тютчев полагал - и для этого, несомненно, были серьезные основания, - что декабристы никак не могли одержать победу. Это, кстати сказать, совпадало с чисто жертвенным самосознанием некоторых декабристов. Сам Рылеев не раз высказывал убеждение в неотвратимости гибели, - в частности, в своих знаменитых стихах: Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает…
Александр Одоевский восклицал накануне 14 декабря: "Умрем, ах, как славно мы умрем!.."
Об этом, собственно, и говорит Тютчев, создавая жестокий, но глубоко поэтический образ "скудной крови", которая, "дымясь, сверкнула на вековой громаде льдов". Можно сказать, что Тютчев преувеличил мощь империи, изображая ее как "вечный полюс", который почти невозможно "растопить", как "вековую громаду льдов", дышащую "зимой железной". Но в 1826 году неимоверно трудно было думать по-иному. В то же время в стихах нет. конечно же, никакого "поношения" декабристов (хотя иные авторы работ о Тютчеве и пытались это вычитать в данном стихотворении). Сам образ сверкнувшей "на вековой громаде льдов", как ослепительная искра, крови исключает такое истолкование.
Тютчев оказался неправ только в одном - в утверждении, что "не осталось и следов". Достаточно вспомнить о явившихся через десятилетие на общественную арену Герцене и Огареве, чтобы убедиться в неуничтожимости этих следов…
Но сразу же следует сказать, что Герцен, вдохновлявшийся героическим примером декабристов, продолжал их дело уже на совсем другом уровне - на уровне гораздо более высокой культуры мысли и с гораздо более глубоким историческим сознанием. И в этом отношении он, как и его сверстник Станкевич, опирался на духовное творчество любомудров.
В 1832 году двадцатилетний Герцен рекомендует своему другу (рано умершему) Николаю Астракову диссертацию любомудра Максимовича "О системах растительного царства" (1827), советуя "прочесть это изящнейшее творение по сей части мира, философское направление и высокое понятие о науке - и науках естественных".
В 1835 году Герцен пишет Николаю Кетчеру о вышедшем тогда в свет произведении Владимира Одоевского: "Читал ли ты в "Московском наблюдателе" статью "Себастиан Бах"? Что за прелесть. Она сильно подействовала на меня".
Как уже говорилось, на рубеже 1830-1840-х годов несколько выдающихся любомудров стали основоположниками славянофильства. Герцен в течение 40-х годов все более решительно борется с славянофильскими концепциями. Но, во-первых, он не изменяет своей самой высокой оценки деятельности любомудров в дославянофильский период. Так, 21 декабря 1843 года, когда борьба "двух станов" (по герценовскому определению) уже разгорелась вовсю, он записывает в дневнике: "На днях пробежал я 1 № "Европейца" (журнал, который в 1832 году издавал Иван Киреевский. - В. К.). Статьи Ив. Киреевского удивительны; они предупредили современное направление в самой Европе, - какая здоровая, сильная голова, какой талант, слог…" Стоит заметить, что характеристика - "предупредили современное направление в самой Европе" - была для того времени в устах Герцена высочайшей, ни с чем не сравнимой похвалой (лишь много позднее он стал относиться к европейской мысли значительно более критически), и что очень трудно назвать какие-либо другие явления тогдашней русской культуры, о которых Герцен мог бы сказать нечто подобное.
Непримиримо споря с бывшими любомудрами, Герцен не переставал ценить их глубоко разработанную философскую культуру. 21 декабря 1842 года он записал: "Вчера продолжительный спор у меня с Хомяковым о современной философии. Удивительный дар, быстрота соображения, память чрезвычайная, объем пониманья широк, верен себе… Необыкновенная способность. Я рад был этому спору, я мог некоторым образом изведать силы свои, с таким бойцом помериться стоит всякого ученья… Консеквентность (последовательность. - В. К.) его во многом выше формалистов гегельянских… Опровергая Гегеля, Хомяков не держится в всеобщих замечаниях, в результатах - нет… он идет в самую глубь, в самое сердце, то есть в развитие логической идеи".
Оценки Герцена поистине более чем беспристрастны, - ведь речь идет о заведомых его противниках. При всей остроте полемики он не может не воскликнуть (1843 год): "Что за прекрасная, сильная личность Ивана Киреевского!"
Значительно позднее, в 1861 году, Герцен писал об уже покойных братьях Киреевских и Хомякове: "…закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать… они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.
С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии".
Еще позднее, в 1867 году, Герцен написал: "Середь ночи, следовавшей за 14 декабрем… первые, закричавшие "земля", были московские славянофилы".
Собственно, тогда они не были еще славянофилами - Герцен называет их так, по сути дела, "задним числом". Еще в 1826 году Дмитрий Веневитинов как бы сформулировал цель своего поколения: "…философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств - вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следственно, своей нравственной свободы… в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления".
То, что стремились создать - и во многом действительно создали - любомудры, только в самом общем смысле может быть названо "философией". Дело шло о сотворении национального и личностного самосознания, - притом не об его, так сказать, предметном и дифференцированном содержании, но о целостном организме, о живой реальности самосознания.