Да, все упоминаемые Б. Янгфельдтом "возлюбленные" Маяковского начиная с 1924–1925 годов – Элли Джонс, Н. Брюханенко, Т. Яковлева, В. Полонская – это совсем не "любовные приключения", не "побочные связи" на фоне "единственной героини в жизни и творчестве Маяковского"! С каждой из них поэт готов был связать свою судьбу.
Почему же не произошло изменения "семейного положения" холостяка Маяковского? Вот тут можно было бы говорить в том числе и о Л. Ю. Но, конечно, уже не как о "единственной героине в жизни и творчестве Маяковского".
Однако пора уже обратиться и к основному корпусу переписки Маяковского и Лили Брик, представленной в книге Бенгта Янгфельдта.
И здесь нас ожидает также немало сюрпризов.
Немного статистики. Всего в книге представлено 416 текстов – писем, записок, телеграмм. Но вот парадокс! Почти три четверти из этого числа – 298 – относятся к периоду 1924–1930 годов, то есть к периоду, когда Маяковский был уже "свободен от любви"!.. А если к этому добавить еще 36 писем-записок 1923 года, когда "в отношениях между Маяковским и Л. Ю. произошел сдвиг", что же остается на собственно "любовную переписку"? Менее пятой части?!
Напомню, что вся эта переписка – из архива Л. Ю. Брик. Можно, конечно, предположить, что переписка первых лет просто хуже сохранилась – война, революция, опять война, переезды, квартирные мытарства. Все это, безусловно, имело место. Но главным было не это. Именно с 1924 года Маяковский превращается в "кочующего поэта". Лекционно-поэтические турне, длительные заграничные командировки, отчетные выступления по Союзу и т. п.
Аналогов такой "подвижности" среди советских писателей того периода практически нет [См. напр.: Катанян В. А. Маяковский. Литературная хроника; М., 1985; Лавут П. И. Маяковский едет по Союзу. М., 1968].
Хотя внешне отношения поэта с Бриками остаются вполне "добросердечными", но жить под одной крышей с ними ему становится морально все труднее. В Москве поэт задерживается лишь тогда, когда этого требуют издательские или театрально-постановочные дела либо недомогание.
В этом кочевом образе жизни ничего не меняется и после получения Маяковским отдельной четырехкомнатной квартиры в Гендриковом переулке для себя и Бриков, "куда он переехал с Бриками в апреле 1926 г., после завершения необходимого ремонта". Более того, желание поэта окончательно размежеваться с Бриками переходит на практические рельсы. Брики теперь как-то устроены с жилищем, какие-то сугубо моральные обязательства перед ними Маяковским выполнены. И, еще не успев как следует отпраздновать новоселье, поэт в апреле же вступает в жилищный кооператив, уже персонально! Дата вступления в учетной карточке – 30.IV.1926 (Государственный музей В. Маяковского).
В дальнейшем он вновь и вновь вступает в жилищные товарищества – в 1928 году, в 1930 году. [Интересен и такой факт. 4 декабря 1929 года в клубе "Пролетарий" Маяковский присутствовал на организованном редакцией журнала "Даешь" обсуждении рабочей аудиторией пьесы "Баня". В конце вечера его попросили прочитать несколько своих стихотворений. Поэт, как свидетельствует стенограмма, в заключение сказал: "Товарищи, я даю обещание аудитории прийти на специальный стихотворный вечер рабочих, а сейчас прочту еще одно стихотворение о предоставлении мне жилой площади. Хотя у меня такой еще нет, но она мне очень нужна (смех, аплодисменты. Читает)" (Маяковский В. Полн. собр. соч. М., 1959. Т. 12. С. 400). Речь, очевидно, идет либо о стихотворении "Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру", написанном в январе 1928 года, либо о только что написанном стихотворении на подобную же тему "Отречемся" (первоначальное название "Старое и новое". Дата под стихотворением – 22–23 ноября 1929 г.). Таким образом, "жилплощадь" (а точнее, "семью") в Гендриковом поэт своей не считал! Хотя охранное письмо (ордер) на эту квартиру от Моссовета получил именно Маяковский, а не Брики. Прекращение жизни со своими "ближайшими друзьями" Бриками "и духовно, и большей частью территориально, вместе" осознается поэтом насущнейшей необходимостью.]
Изучение рассматриваемой переписки отечественными исследователями в общем контексте биографии и творчества Маяковского, по существу, только начинается. Мои наблюдения неизбежно фрагментарны и не претендуют ни на полноту, ни на окончательность выводов.
По первой сотне писем (и комментариям к ним) можно довольно детально проследить, как в переписке Маяковского и Бриков вырабатывался и устанавливался определенный оформительский "этикет", все эти ласкательно-"зверячьи" обращения и подписи – Лисик, Кисик, Детик, Кис, Волосит, Кошечка, Щен, Счеп и т. д. Многочисленные "целую", "тоскую", "скучаю" и т. п.
В целом (но не всегда!) этот антураж сохраняется и после "сдвига в отношениях" между Маяковским и Л. Ю., в письмах 1924 – 1925-го и последующих годов. Понятно (но это надо здесь подчеркнуть!), что он уже не несет прямой смысловой нагрузки, а в значительной степени является лишь формальным атрибутом установившегося почтового оформления.
Если же отбросить весь этот иронично-любовно-"футуристический" антураж, то останется одно, главное: деньги, деньги, деньги.
Маяковский (речь идет о письмах уже после 1923–1924 гг.): "Завтра посылаю телеграфно деньги", "Послал телеграфно 250 долларов", "Получила ли ты деньги? Я их послал почтой", "Получи сорок червонцев Молодой гвардии". И обратно "любовные" послания – от "переведи немедленно телеграфно денег" до "Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста!"
А сколько еще червонцев было получено Бриками без почтово-телеграфного посредничества – "телефонно", "очно".
В адресованных Брикам письмах поэта встречается и такое выражение: "Я выдоен литературно вовсю". Да, доить эти ребята, эти "ближайшие друзья" умели. И Маяковский работал на износ.
В этой же "любовной" переписке Маяковского с Л. Брик существует один весьма любопытный пробел. За все три месяца своего пребывания в США в 1925 году Маяковский не написал ей ни одного письма! Он ограничивался лишь посылкой кратких, чисто деловых телеграмм, с большими – до месяца! – перерывами. Нередко – лишь после двух-трех телеграфных напоминаний Лили Юрьевны. Так, телеграмма из Москвы в Нью-Йорк 18 августа 1925 г.: "Скучаю, люблю. Телеграфируй. Лили" – остается без ответа. 4 сентября – новое напоминание: "Куда ты пропал. Лили".
На эту настораживающую особенность их переписки еще по "неполной информации" – письмам и телеграммам, опубликованным в 65-м томе "Литературного наследства" в 1958 году, – обратил внимание американский исследователь Эдвард Браун [Brown E. Mayakovsky. A Poet in the Revolution. Prinseton, 1973. P. 290]. Высказав свои соображения о возможных причинах этого, он отметил, что столь длительное молчание Маяковского давало, конечно, Лиле Юрьевне повод для беспокойства.
Действительно, беспокоиться было от чего. Такая невнимательность – при существовавшей договоренности, что Маяковский постарается на месте "пробить" визу в США и для Лили Брик! Такая необязательность, притом что сама Лиля Юрьевна нервничала, "сидя на чемоданах", не зная, то ли дожидаться визы в США, то ли ехать на отдых в Италию. (Какой, кстати, ограниченный выбор был у бедняжки! В те-то, весьма "спартанские" времена. И все – за счет Маяковского!)
В. Маяковский во время своей поездки в Америку. 1925 г.
И дело тут, конечно, не в отдаленности. Ведь и из Гаваны, и из Мексики, где Маяковский побывал, прежде чем пересечь границу Соединенных Штатов, он исправно посылал в Москву и подробные письма-отчеты, и довольно пространные телеграммы. Но вот – США. 16 октября Лиля Юрьевна телеграфно сообщает Маяковскому в Нью-Йорк, что она уже выехала в Италию и ждет от него дальнейших известий по адресу Постпредства в Риме. Поэт же 19 октября чисто механически посылает ей очередную "дежурную" телеграмму по-прежнему в Москву!
Да, и сухость, и редкость телеграмм, и невнимательность поэта весьма красноречивы.
В Нью-Йорке Маяковский регулярно встречается с семьей своего друга юности Давида Бурлюка, у которого подрастают двое сыновей. Здесь поэт встретил и полюбил Элли Джонс. Это была его первая любовь после столь болезненно пережитой им любовной драмы 1922–1923 годов с Лилей Юрьевной.
Именно здесь поэт особенно остро почувствовал необходимость разорвать слишком затянувшееся для него тягостное "тройственное согласие", необходимость покончить с этим якобы "семейным счастьем" в обществе своих "ближайших друзей" Бриков. Отсюда, издалека, такой разрыв представлялся не только вполне естественным и необходимым, но и, по-видимому, не слишком уж сложным практически. (Отдадим должное и интуиции Брик. В письме от 3 августа 1925 года она пишет Маяковскому в Нью-Йорк: "Кланяйся Бурлючку. Какой он? Не смей забывать меня!!! Твоя Лиля".)
Вернувшись из США в Европу, поэт 14 декабря 1925 года встречается с Лилей Брик в Берлине.
Она специально приезжает сюда из Италии. Но именно после возвращения Маяковского из Америки его отношения с Л. Ю. Брик изменились. Они больше никогда не были близки физически. Лиля Юрьевна традиционно трактует этот факт "в свою пользу": "Когда он вернулся из Америки, он не стал требовать нашей физической близости. Он был достаточно умным и все, конечно, хорошо понимал, он как бы сказал себе: "Если я буду настаивать на своих притязаниях, она вообще может бросить меня". И это было действительно так, т. к. я уже решила больше не продолжать наши интимные отношения" Что ж, будем считать, что "экстрасенсорные" способности Лили Юрьевны помогли ей предугадать намерения самого Маяковского. В этот же вечер, 14 ноября, в берлинской гостинице поэт зашел в ее номер, дверь которого была предусмотрительно не заперта, и, к ее удивлению, заявил: "Спокойной ночи. Больше я никогда не буду к тебе приставать" [Ann and Samuel Charters. I love: Te story of V. Mayakovsky and Lili Brik. New York, 1979. P. 279].
Как видим, приняв принципиальное решение о разрыве с Бриками, Маяковский остается честным, чистым и в личных отношениях с Лилей Юрьевной. А прибыв в Москву, поэт сразу же начинает уже упоминавшиеся квартирно-кооперативные хлопоты. Затем, еще не отдохнув как следует после полугодового зарубежного путешествия, уже в январе выезжает в лекционное турне по стране.
Любопытно, что вскоре, в февральских (1926 г.) телеграммах из Ростова, Краснодара, Баку в Москву, Маяковский вновь проявляет халатное невнимание к сообщениям Лили Юрьевны об изменениях в ее адресе.
Итак, перед нами – целая серия формальных "отписок" человека, живущего своей особой жизнью, занятого своими заботами. Лишь по деловой необходимости, из деликатности, из боязни очередного безобразного скандала (вспомним, например, "размолвку" декабря 1922 г.) поэт продолжает переписку, сохраняя ее "ритуальные" стилевые особенности. (И заключительный аккорд. 1930 год. Ося и Лиля Брики вояжируют по Европе: Англия – Голландия – Германия. 7 апреля 1930 года из Лондона в Москву отправлена открытка с игриво-капризным текстом, адресованным Маяковскому и его собаке Бульке: "Милые щенки. Придумайте, пожалуйста, новый текст для телеграмм. Этот нам надоел. Лиля, Ося". На открытке – почтовый штемпель получения: "Москва, 11.4.30". Через три дня Маяковского не стало.)
Все эти "мелочи", к сожалению, не находят должного отражения в комментариях Б. Янгфельдта, ибо не укладываются в принятую им "концепцию Маяковского". Зато, комментируя фразу из письма Маяковского от 15 июля 1926 года из Крыма в Москву – "Я получил за чтение перед санаторными больными комнату и сел в Ялте на две недели", – Б. Янгфельдт сообщает, что "в начале августа Маяковский и Л. Ю. Брик провели вместе около двух недель в пансионе "Чаир" близ Кореиза". Подтверждением этому, очевидно, должна служить и известная фотография, приводимая в изоблоке книги: "Л. Ю. Брик и В. В. Маяковский. Пансион Чаир, Крым. Август 1926 г.". Действительно, на фруктовом киоске на заднем плане фото можно прочесть название "Чаир". Однако В. А. Катанян в своей "Литературной хронике Маяковского" (в том числе и в ее последнем, 5-м издании 1985 г.) писал по этому поводу: "В каком санатории жил Маяковский – неизвестно". Неужели Василий Абгарович, исследователь весьма дотошный и скрупулезный, последние 40 лет проживший с Л. Ю. Брик, так и не удосужился уточнить у нее этот факт?
Известно, однако, другое: летом 1926 года Л. Ю. Брик провела две недели в Крыму с поправляющимся после тюремного заключения А. М. Краснощековым. Если же посмотреть на упомянутую фотографию, на ней можно легко увидеть возле сидящей на скамье Л. Ю. мужскую трость (!). Она хорошо видна на фоне светлого платья Брик. Маяковский, сидящий на отдельном стуле, в свою очередь, также держит в руках традиционную для него массивную палку. Не Александр ли Михайлович, оставив свою тросточку, дал возможность запечатлеть (или сам запечатлел) это непродолжительное свидание нашей "пары"?
Нет, пансион "Чаир" памятен для Маяковского отнюдь не совместным фотографированием с Брик. Тут поэт познакомился с Наташей Хмельницкой, студенткой из Харькова. Были письма, встречи. В воспоминаниях Б. Я. Горожаниной, жены харьковского друга поэта (Государственный музей Маяковского), читаем: "О Наташе Хмельницкой Маяковский говорил, что "хорошая бы была она ему жена, да не знает, что на это скажет его рыжий котенок" (т. е. Л. Ю. – В. Д.).
И здесь мы прикасаемся к одной из граней жизненной драмы поэта, человека, выглядевшего настоящим "горланом-главарем" в своей общественной ипостаси и почти беззащитного, очень ранимого, весьма мягкого, даже нерешительного в узком "семейном" кругу.
Момент окончательного шага, кардинального "территориального" и иного размежевания с Бриками постоянно оттягивается, откладывается. Как за своего рода спасательный круг, способный "бесконфликтно" вытолкнуть его из болота "ближайших друзей", хватается Маяковский за попытки жениться то на Н. Брюханенко, то на Т. Яковлевой, то на В. Полонской.
"Необеспеченность тыла" угнетает поэта, несомненно, сказывается и на его творческой деятельности. "В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг" ("Я сам", главка "1926-й год", добавленная к прежнему тексту 1922 г. в 1928 г.). Антимещанская, антибытовая тема, сатирическая струя творчества (и ранее сильные у Маяковского) в этот период приобретают прямо-таки шекспировское звучание. Одновременно строятся некие идеализированные схемы стерильного "будущего", якобы автоматически "снимающего" всякие "бытовые" коллизии ("Клоп", "Баня", "Письмо Кострову" – о "ревности к Копернику" (?!) и т. д. и т. п.). Трагедия поэта, пытающегося разрешить конкретную личную жизненную драму методами социально-идеологического уровня.
Конечно, не дремлют и его "ближайшие друзья". Поэту вновь в качестве эликсира жизни рекомендуется чтение "любимой книги" – "Что делать?" Чернышевского. ("Любимой" – для кого?) По воспоминаниям, это была последняя книга, которую Маяковский читал перед смертью. В повседневном общении Лиля Юрьевна не упускает случая намекнуть на "непропорциональность фигуры" Маяковского, некрасивые зубы. Поддерживаются его сомнения в том, что женщин привлекает к нему не чувство, а слава поэта. В общем, несмотря на фактический разрыв "любовных отношений", Лиля Юрьевна продолжает настойчиво и ревниво опекать В. Маяковского.
Вспоминает художница Е. Лавинская: "Лето 1927 года. Лефовские "жены" говорили: "Володя хочет жениться на Наташе Брюханенко, это ужасно для Лилечки". И на самом деле, Лиля ходила расстроенная, злая. Ко мне в то время она заходила довольно часто, и тема для разговора была одна: Маяковский – Брюханенко. Она говорила, что он, по существу, ей не нужен, он всегда невероятно скучен, исключая время, когда читает стихи. "Но я не могу допустить, чтоб Володя ушел в какой-то другой дом, да ему самому это не нужно"" [Лавинская Е. А. Воспоминания о встречах с В. В. Маяковским // Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. С. 340].
А в августе 1927 года Н. Брюханенко и В. Маяковский были вместе в Крыму. Лиля Юрьевна вдогонку за уехавшей 13 августа в Крым к Маяковскому Н. Брюханенко посылает ему письмо от 17 августа, которое заканчивается иезуитской "просьбой": "Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься!.. Твоя Киса" (вместо подписи – рисуночек "киски") (с. 167). Публикатор этого письма Б. Янгфельдт, готовивший свою работу в тесном контакте с Лилей Брик, по поводу последнего многозначительного многоточия в письме (перед "подписью" Л. Брик) пишет: "Письмо датировано Л. Ю. Брик. По не зависящим от нас причинам оно печатается без последнего предложения" (с. 252). Но что же это за "последнее предложение"?