"Тов. Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Жалоба Брик, по-моему, правильна. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву, привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин".
Не затруднился Сталин и вопросом, кому поручить "восстановление справедливости" в отношении Маяковского. (А возможно, это ему подсказал Я. Агранов.) Казалось бы, дело касается чисто литературных вопросов. Уже функционирует унитарный Союз писателей – "инженеров человеческих душ", под рукой – сменивший Луначарского нарком просвещения А. С. Бубнов, зав. Отделом печати ЦК ВКП(б) Б. М. Таль, рядом – такие специалисты по части идеологии и словесности, как Л. 3. Мехлис, А. С. Щербаков. Но нет. Письмо прошло по линии НКВД, через Агранова, и исполнение поручено Н. Ежову, в то время, как мы уже знаем, ревностному куратору органов внутренних дел от ЦК партии, а фактически – от Сталина.
Исполнитель столь же зловещ, сколь вроде бы и неожиданен. Однако, как видим, его появление вполне логично следует из изложенной версии событий. Особенно несвойственен Ежову, так сказать, "позитивный характер" следующей из резолюции работы – пропаганды наследия погибшего поэта. Правда, есть в резолюции и знакомые слова: "Безразличие… преступление. Жалоба Брик правильна".
4
Наблюдательный читатель мог обратить внимание и на такие любопытные совпадения.
В некрологе на смерть Маяковского "Памяти друга", подписанном Я. Аграновым и другими, в первой же фразе говорится о гибели "одного из крупнейших писателей-революционеров нашей эпохи". В тексте самого письма Л. Ю. Брик есть такие слова: "Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского, и он еще никем не заменен и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции". В резолюции Сталина – "Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи". Что это? Словесные штампы "нашей эпохи"? Возможно, возможно.
Впрочем, ни Сталин, ни авторы некролога или письма в своих определениях не были оригинальны. Еще в 1923 году Лев Троцкий писал: "Маяковский – большой, огромный талант. Принятие Маяковским революции естественнее, чем у кого бы то ни было из русских поэтов" [См.: Троцкий Л. Д. Литература и революция. М., 1924. C. 110; Он же. Футуризм // Владимир Маяковский: Pro et contra. М., 2006. С. 811–812]. А. В. Луначарский в сопроводительном письме для загранпредставительств при отъезде поэта в заграничную поездку в 1924 году указывал: "Маяковский является одним из крупнейших и талантливейших поэтов современной России". Так что для появления очередной легендарной фразы Сталину вместе с Аграновым долго думать не требовалось.
Здесь, однако, мы должны сделать еще один экскурс в прошлое. Дело в том, что у Агранова, помимо вроде бы альтруистической "борьбы за справедливость" в отношении Маяковского или желания помочь Л. Брик, был еще и определенный личный интерес именно в таком обороте дела.
Маяковского довольно сильно травили его противники при жизни. Далеко не все они унялись и после его смерти.
15 апреля 1930 года в "Правде" был опубликован уже цитировавшийся выше некролог "Памяти друга", подписанный группой товарищей поэта. А 26 апреля 1930 года группа руководителей РАПП (Л. Авербах, В. Ермилов, B. Киршон, Ю. Либединский, А. Селивановский, В. Сутырин, А. Фадеев) направила письмо Сталину и Молотову. В нем, в частности, говорилось:
"Уважаемые тов. Сталин и Молотов.
Как и следовало ожидать, самоубийство В. Маяковского сильно обострило ряд болезненных явлений в среде советского правительства и части молодежи. Ошибка родилась из того, что некоторые коммунисты от имени группы "близких друзей Маяковского" выступили вместе с "лефовцами" со статьей в "Правде" (№ 104) и тем самым стерли черту между партийной оценкой Маяковского и апологетически-спекулятивной позицией его бывших литературных соратников" [Цит. по: Правда. 1988. 22 июля. С. 4].
Это был уже прямой упрек ему, коммунисту Агранову, чья подпись стоит первой в "группе товарищей". Конечно, нет сведений, знал ли Яков Саулович о письме рапповцев, но по роду своей деятельности должен был знать. Кляуза была тем более неприятна, что задевала служебный авторитет крупного чекиста в глазах его молодых сотрудников. В свое время именно Агранов ввел таких чекистов, как М. Горб, Эльберт, 3. Волович, в круг "лефовцев". И подписи некоторых из них также появились в числе "группы друзей" под некрологом.
Этим, однако, дело не ограничилось. В развитие идей рапповской кляузы по официальному поручению Я. М. Молотова (и, очевидно, с согласия Сталина) 19 мая 1930 года в "Правде" была опубликована статья Л. Авербаха, В. Сутырина и Ф. Панферова "Памяти Маяковского". Как видим, даже своим названием она "уточняла" предшествующую – "Памяти друга".
Вот несколько фраз из этой большой "подвальной" статьи: "Вступая в РАПП, Маяковский говорил: "РЕФ – это та дорога, которая ведет по пути в РАПП".
"Партийный ли вы сейчас?" – спрашивали его. – "Нет. Приобретенные навыки в дореволюционные годы крепко сидят". Эти откровенные и правдивые слова дают очень много для понимания Маяковского, – куда больше, чем устные и печатные воздыхания многих "посмертных друзей" Маяковского, канонизирующих поэта как непогрешимого пролетарского классика. Вся жизнь и творчество Маяковского были и останутся навсегда примером того, как надо перестраиваться и как трудно перестраиваться…" и т. д. и т. п.
А вскоре Л. Авербах издал свою брошюру под тем же названием – "Памяти Маяковского", повторявшую положения правдинской статьи и выдержавшую в 1930–1931 годах три (!) издания. (Таков парадокс: один из первейших издателей Маяковского при его жизни умудрился стать первым автором книги о поэте после его смерти. Как видим, шустрые умельцы "перестраиваться" и обвинять других в собственных грехах были и в те времена.)
Вернемся, однако, к статье в "Правде". Это уже был печатный (и где – в центральном органе партии!) "щелчок по носу" Агранову. Но, похоже, что в своем поучающем раже авторы явно "превысили свои полномочия". В то время, в 1930 году, у Якова Сауловича еще не было реальных возможностей воздействия на эту группу РАПП, возглавляемую Авербахом, родственником и протеже его прямого начальника – Г. Ягоды. Теперь, в 1935 году, такой случай представился.
К этому времени РАПП был распущен. В августе 1934 года состоялся I Всесоюзный съезд Союза писателей. Дело было, конечно, уже не в мелочной отместке Авербаху и прочим. Своей резолюцией Сталин ставил как бы "знак качества" и подтверждал справедливость оценок Маяковского, данных авторами "Памяти друга" еще в 1930 году. Еще заметим – у рапповцев: "Жизнь и творчество Маяковского были и останутся навсегда… как надо перестраиваться и как трудно". У Сталина, в назидание оным: "Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим. Безразличие к его памяти и его произведениям". Поэтому-то Яков Саулович и не стал предпринимать каких-то самостоятельных шагов по ускорению выполнения даже ранее принятых решений об увековечивании памяти Маяковского. Указание на высшем уровне – вот это было весомо!
5
Но еще более важным было для Агранова понимание того, что, организовывая письмо Брик Сталину, он, в сущности, просто предвосхищал, угадывал желание самого Сталина, ибо тот уже сам ждал повода, чтобы лично вмешаться в текущий литературный процесс в стране. Созданный как бы для удобства административного управления творческой интеллигенцией, единый Союз советских писателей пока не во всем оправдывал ожидания Сталина.
Выступивший на I Съезде писателей с докладом о задачах поэтического творчества в СССР Н. И. Бухарин заявил, что выступает по поручению партии. Кратко отметив заслуги В. Маяковского и Демьяна Бедного, упомянув об отдельных удачах ряда молодых авторов, он в качестве образца для советских поэтов назвал Б. Пастернака.
Что ж, сделано это было не без своеобразного одобрения самого Сталина, несколько ранее удостоившего Пастернака телефонным разговором о судьбе недавно высланного в Воронеж О. Мандельштама, ордер на арест которого был подписан, кстати сказать, Аграновым. Думаю, что смягчение участи Мандельштама связано не столько с чьим-то конкретным заступничеством, сколько с пониманием Сталиным необходимости создания благоприятной атмосферы перед приближающимся I Всесоюзным съездом писателей. Известно, что Н. И. Бухарин написал Сталину записку по поводу Мандельштама, где была фраза: "Пастернак тоже беспокоится". Похоже, в данном случае общение Бухарина со Сталиным не ограничивалось только разговором об арестованном поэте. Видимо, в июне 1934 года речь шла о предстоящем съезде писателей, о докладе на нем Бухарина и об особой роли Б. Пастернака в советской поэзии. Так что Бухарин имел не только "поручение партии" выступить на съезде писателей. В той или иной форме имелось и личное одобрение Сталиным общей направленности бухаринского выступления.
Борис Пастернак, поэт, далекий от повседневных горячих тем, трудно воспринимаемый читательскими массами, в принципе устраивал Сталина в роли "первого поэта страны", отведенной ему Бухариным. Но каковы же ответные шаги? Конечно, Пастернак сейчас активно переводит грузинских поэтов, в том числе и их стихи о Сталине. Но сам что-то не спешит с похожими. А в сборнике "Второе рождение" (1934 г.) большое стихотворение "Волны", написанное к тому же на темы Грузии, он посвятил Н. Бухарину!
Сталин знал, что на съезде писателей слова Бухарина о Маяковском и Пастернаке не нашли поддержки. Однако летом 1935 года следует еще один жест сталинской милости: по личному распоряжению Сталина Пастернак включается в состав немногочисленной советской делегации на Парижский конгресс в защиту культуры. Там его дружно приветствуют как крупнейшего поэта Советской страны. И что же? В октябре Пастернак уже ходатайствует перед Сталиным об освобождении арестованных близких родственников А. Ахматовой. (За какой-то застольный анекдот были арестованы Н. Н. Пунин, муж Ахматовой, и Л. Н. Гумилев, ее сын.) Через несколько дней они были освобождены. Но эта "неуправляемость" Пастернака стала уже раздражать Сталина.
Слева направо: Борис Пастернак, Владимир Маяковский, Тамизи Найто, Арсений Вознесенский, Ольга Третьякова, Сергей Эйзенштейн, Лиля Брик. 1924 г.
Все-таки самый лучший писатель – это мертвый писатель. Такой уже не опасен, нового он не напишет и не скажет. А если он был лучшим, то и останется лучшим. Так что, указав на недооценку Маяковского, можно не только отметить еще одну ошибку Бухарина. Чаще вспоминая Маяковского, можно поменьше говорить и о Пастернаке. Наконец, положительная оценка Маяковского, безусловно, встретит благоприятный отклик среди молодых партийных и творческих работников.
Был и еще один повод для такого оборота дела. Сталин в 30-е годы внимательно следил за политическими выступлениями оппозиционеров за рубежом. И в первую очередь – за публикациями Троцкого. (Кстати, предоставление всех подобных материалов было весьма важной обязанностью зав. Отделом печати ЦК ВКП(б) Б. М. Таля – одного из адресатов рассматриваемой резолюции вождя.) Вскоре после гибели Маяковского в берлинском журнале "Die Literaturische Welt" (№ 39 от 23 сентября 1930 г.) появилась статья Л. Д. Троцкого "О положении советского писателя". В ней есть такие слова: "Маяковский не сделался основоположником пролетарской литературы и не мог им сделаться, – не мог по тем же основаниям, по каким невозможно построение социализма в одной стране" [См. также: Троцкий Л. Д. Самоубийство В. Маяковского // Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). Париж, 1930. Май. № 11. С. 39–40].
К концу 1935 года социализм в СССР, по словам Сталина, был "в основном построен". Пора было официально утвердить и главного поэта "нашей эпохи".
Как видим, нет ничего удивительного в том, что Сталин положительно реагировал на письмо Брик, что "все обошлось хорошо". И надо сказать, этот тщательно продуманный Аграновым ход оказался действительно очень эффективным.
6
Обратимся к дальнейшему рассказу Л. Ю. Брик: "Меня принял секретарь ЦК Ежов. Сначала он подробно расспросил, все ли так обстоит на самом деле, как изложено в письме. Я сказала: "Вы же могли бы это уже проверить". Он усмехнулся: "А мы уже проверили". Малоприятный, надо сказать, был человек. Продержал меня полтора часа" [Слово. М., 1989. № 5. С. 79].
А может быть, при разговоре присутствовал и третий участник – Я. С. Агранов? И "мы уже проверили" – это значит, что Яков Саулович уже проинформировал Ежова без излишних в этих условиях проверок, что факты соответствуют действительности. Иначе как можно было провести проверку многих пунктов письма, прямо относящихся к работе Моссовета, минуя его председателя – Булганина ("Книг в магазинах нет, кабинет Маяковского не организован, библиотека-музей – тоже, Моссовет отказал в деньгах" и т. п.)? Вместо этого у Л. Брик: Ежов "позвонил Булганину – председателю Моссовета. Прочитал ему мое письмо, потом, после многозначительной паузы, добавил: "А вот что думает об этом хозяин!.."" [Слово. М., 1989. № 5. С. 79]. Ясно, что Булганину ничего о такой постановке вопроса известно не было. Да и общее время беседы ("полтора часа!"), и неожиданно смелый для, казалось бы, столь официальной обстановки выпад Лили Юрьевны ("Вы же могли бы это уже проверить") говорят о том, что беседа носила вполне дружеский, непринужденный характер и каждый участник сцены "хорошо знал свою роль".
Продолжим хронику событий в изложении Брик. Итак, Ежов, кроме того, "при мне позвонил Мехлису в редакцию "Правды". Сказал ему: "Брик обратилась с письмом к хозяину". И прочитал ему резолюцию Сталина. "Надо соответствующим образом подать в завтрашнем номере. Открыть эпоху Маяковского. Брик к тебе приедет". Из ЦК я поехала в редакцию "Правды", там готовилась полоса с крупным аншлагом: "Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. И. Сталин".
Она вышла на следующее утро".
А теперь – эти же события в изложении В. А. Катаняна:
"Лиля в тот же день (т. е. выйдя из ЦК. – В. Д.) позвонила в Ленинград и все рассказала Осипу Максимовичу, который не мог отлучиться из Малого оперного, где шли в то время репетиции "Камаринского мужика". Потом звонила Александре Алексеевне и сестрам, с которыми поддерживались нормальные отношения. Потом Николаю Асееву и Семе Кирсанову. Они вскоре прибыли прочесть все своими глазами. Радовались. Вечером мы с Л. Ю. поехали в "Правду". Я сидел у И. Г. Лежнева, пока Мехлис беседовал с Лилей Юрьевной" [Катанян В. А. Не только воспоминания // Дружба народов. 1989. № 3. С. 224–225].
Сравним цитаты. Так как же все-таки: "Из ЦК я поехала в редакцию "Правды" или "Вечером мы с Л. Ю. поехали в "Правду"? (Курсив мой. – В. Д.)
И дальше. Что же было: "Там готовилась полоса с крупным аншлагом. Она вышла на следующий день"? Или (процитируем Катаняна далее): "Мехлис тоже не выказал особого восторга и просил разрешения у Л. Ю. скопировать резолюцию, но сделал это неаккуратно (или, может быть, решил чуть подредактировать текст?). В появившейся через несколько дней литературной странице "Правды", посвященной Маяковскому (5 декабря), две фразы из этой резолюции, получившие вскоре мировую известность, были напечатаны с ошибкой. Вместо "лучшим и талантливейшим" – "лучшим, талантливым". Пришлось потом поправлять – в передовой "Правды" 17 декабря 1935 года. В этот день было объявлено о переименовании Триумфальной площади в Москве в площадь Маяковского".
Конечно, в этих эпизодах Катанян ближе к истине. Но и он проговаривает не все. Понятно, что в "Правду" поехали не из ЦК, а действительно вечером. И не просто вечером, а тогда, когда освободился Яков Саулович, чтобы должным образом представить в редакции "интересы Маяковского". Да и Ежов, похоже, сказал Мехлису по телефону: не "Брик к тебе приедет", а "к тебе приедет Агранов".
Иначе просто трудно понять, почему действительно Лиля Юрьевна не поехала в редакцию сразу же из ЦК: был звонок Ежова, Мехлис на месте. Однако она едет в свою квартиру на Арбат, обзванивает друзей, те приезжают, радуются. А время идет. Трудно иначе понять и то, почему вдруг Катанян, в то время уже видный маяковед, не стал сопровождать Брик при ее визите непосредственно в кабинет Мехлиса. И уж совершенно непонятно, почему в этом эпизоде сама Лиля Юрьевна говорит: "Я поехала в редакцию", даже не упоминая своего спутника Катаняна, во время написания воспоминаний (1968 г.) – теперь уже ее мужа! Это, однако, легко психологически объяснить нежеланием вообще упоминать о спутниках, присутствовавших при посещении "Правды".
Что касается аншлага в "Правде", то его не было. 5 декабря на четвертой полосе "Правды" вышла "Литературная страница", посвященная В. Маяковскому. В редакционной статье "Владимир Маяковский" сообщалось:
"Только что вышли из печати очередные два тома (IX и X) Полного собрания сочинений В. Маяковского. Но произведений Маяковского издается у нас недостаточно. После смерти поэта предполагалось организовать кабинет Маяковского при Комакадемии. Но этого кабинета и по сей день нет. Когда до товарища Сталина дошли все эти сведения, он так охарактеризовал творчество Маяковского:
– Маяковский был и остается лучшим, талантливым поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Надо популяризировать лучшие произведения Маяковского. Пора покончить с безразличием к памяти лучшего, талантливого поэта нашей советской эпохи".
Как видим, цитата действительно дана с ошибкой (причем дважды). Но, конечно же, эта ошибка не была преднамеренной.
Не странно ли, что Мехлис "попросил разрешения (!) у Л. Ю. скопировать резолюцию"? То есть Мехлис сам делал "копию с копии". Не логичней ли было попросить оставить экземпляр письма с копией резолюции в редакции? Ведь для этого, собственно говоря, Лиля Юрьевна туда и приехала. Судя по цитированной выше редакционной статье в "Правде" от 5 декабря, она писалась с использованием всего текста письма. Таким образом, в редакции "Правды", безусловно, был полный текст письма, а не только "копия с копии" резолюции.
Не проще ли так: Агранов помимо Л. Брик привез с собой (а затем увез) и подлинник письма с резолюцией Сталина. Это письмо было здесь же, в присутствии Якова Сауловича (бумага-то – служебная!), перепечатано редакционной машинисткой. Однако при виде столь "почетного гостя" (к этому времени Агранов был уже дважды награжден орденом Красного Знамени, а "Правда" буквально только вчера – 27–29 ноября – на первой странице публиковала постановление ЦИК о присвоении Я. С. Агранову звания комиссара Госбезопасности и его портрет!) у машинистки слегка "задрожали коленки", и возникли ошибки в тексте.
Напомню также, что в резолюции Сталина говорится: "Тов. Ежов, привлеките к делу Таль и Мехлиса". Таким образом, по всем правилам делопроизводства Мехлис должен был расписаться на подлиннике в том, что до него резолюция доведена. Сама Лиля Юрьевна, как видим, полностью обходит вопрос, что и как было в редакции.