О челобитной Григория Отрепьева игумену Елисею об отпуске в Острог с укоризной вспоминал Варлаам Яцкий: "И он Гришка похоте ехати к воеводе киевскому ко князю Василию Острожскому". Тем самым Григорий Отрепьев нарушал прежний договор, бывший у чернецов между собою - идти в паломничество к Святым местам. Игумен Елисей Плетенецкий не стал разбираться в счетах московских монахов между собой и дал им примечательный ответ (и урок одновременно), сказав: "Здеся де в Литве земля волная, в коей кто вере хочет, в той и пребывает".
Варлааму Яцкому пришлось подчиниться Григорию и остаться с ним, потому что игумен Елисей Плетенецкий отправил их в Острог всех вместе: "Четыре де вас пришло, четверо и подите". В этих словах содержится некая загадка. Ведь сам Варлаам Яцкий рассказывал о том, что, когда они уходили из Москвы, их было трое - он, Григорий Отрепьев и Мисаил Повадин. Скорее всего, четвертым оказался "Ивашко вож", но возможна еще одна версия, которая весьма привлекательна для тех, кто склонен увидеть в самозванце настоящего царевича! О четырех монахах, ушедших из Москвы, рассказывалось в "Сказании о царстве царя Феодора Иоанновича" (компилятивном памятнике, созданном в середине XVII века). Двое из них - Григорий Отрепьев и Мисаил Повадин. А двое других - чернец Венедикт и чернец псковского Крипецкого монастыря Леонид. Имена всех четверых названы и в антигодуновских памятниках более раннего времени - "Повести, како отомсти всевидящее око Христос Борису Годунову" и "Повести, како восхити царский престол Борис Годунов" (она представляла собою переработку "Иного сказания"). Чернецом Венедиктом мог быть тот самый постриженник Троице-Сергиева монастыря, который свидетельствовал на освященном соборе о жизни Отрепьева в Киево-Печерском монастыре. Но этот чернец Венедикт признавался, что "сбежал в Клев из Смоленска", а не из Москвы.
Загадочный чернец Леонид, упоминающийся в "Повести, како отомсти" и "Повести, како восхити", - реальное историческое лицо. Он известен по более поздним актам времени обороны Смоленска при царе Василии Шуйском. Свидетельство "Сказания о царстве царя Феодора Иоанновича" о том, что Григорий Отрепьев поменялся именами со старцем Леонидом, выглядит интригующим: "…повеле зватися чернцу Леониду своим имянем Гришкою, а сам он еретик дерзнул назватися царским имянем". Однако более заслуживает доверия все-таки версия "Иного сказания", автор которого исключил упоминание о монахах Леониде и Венедикте как о спутниках самозванца.
Такова особенность позднейших литературных памятников Смутного времени - ставшие известными детали биографии самозванца включались в рассказ летописей и сказаний о "Росстриге". По сообщению очевидцев, в Путивле в 1605 году какого-то человека заставят изображать Григория Отрепьева, и его можно отождествить с монахом Леонидом. Однако деталей ухода Григория Отрепьева из Москвы до появления "Извета" почти никто не знал. Отсюда и возникающая путаница с именами, обстоятельствами и временем тех или иных событий. Очевидно, что авторы летописей и сказаний пытались убедить своих читателей, что Григорий Отрепьев очень рано отказался от своих монашеских одежд и имени, едва ли не с того самого момента, как ушел из новгород-северского монастыря в Литву.
Не проясняет здесь ничего и обычно хорошо осведомленный Варлаам Яцкий. По его словам, он боролся с отступничеством Гришки от веры, с тем, что тот скинул монашеское платье, а о том, что тот назвался "царевичем" у князя Адама Вишневецкого, узнал вместе со всеми. Хотя можно допустить, что Григорий Отрепьев еще раньше открылся своим спутникам в Литве, но Варлаам Яцкий об этом умолчал.
Когда странствующие монахи летом 1602 года пришли в Острог, то они получили в дар книгу. 14 августа на ней была сделана запись - кажется, в два приема, но одним и тем же почерком. Сначала было написано: "Лета от Сотворение миру 7110-го месяца августа в 14 день сию книгу великого Василия дал нам Григорию з братьею с Ворламом да Мисаилом". Затем под именем Григория было подписано "царевичу московскому" и изображена подпись: "Констянтин Констиновыч нареченный во светом крещеный Василей Божиею милостию пресветлое княже Острозское, воевода Киевский".
Запись на книге не может окончательно считаться аутентичной, доказать ее принадлежность Григорию Отрепьеву невозможно. Хотя если принять текст записи как еще один аргумент в истории царевича Дмитрия, то она подтверждает известия сказаний о Смуте, говоривших о том, что Отрепьев рано стал объявлять о себе как о царевиче. В любом случае оставалось еще ровно два года до того момента, когда будет собрано войско самозванца для похода в Московское государство.
Григорию Отрепьеву не удалось пробиться, как он того желал, к князю Константину Острожскому, православному магнату, покровителю наук и книгопечатания. Башни Острожского замка надежно охраняли его от более серьезных нашествий, чем приход назойливых просителей. Ничем особенным основателя Острожской академии московский монах, лишенный знания языков и начал европейской учености, привлечь не мог. Разве что своим рассказом про "царевича". Однако нунций Клавдий Рангони, наводивший справки об Отрепьеве, выяснил, что гайдуки из свиты киевского воеводы грубо вытолкали Григория Отрепьева. Сам князь Константин Острожский открещивался от сомнительного знакомства с самозванцем, а вот его сыну, князю Янушу Острожскому, этот московский хлопчик оказался знаком, он даже знал, что монах Григорий жил где-то в Дерманском монастыре, находившемся под покровительством его отца.
Хронология путешествия Григория Отрепьева в Литве неясна. Как говорил Варлаам Яцкий, лето 1602 года московские паломники провели в Остроге, и это подтверждается записью на книге, подаренной им князем Василием-Константином Острожским. Осенью же их разделили: Варлаама и Мисаила послали в Троицкий Дерманский монастырь, а Григорий "съехал в Гощею город к пану Госкому". Там, в арианской школе в Гоще, которой покровительствовал киевский каштелян и маршалок двора князя Константина Острожского Гавриил Гойский, случился переломный момент в биографии Григория Отрепьева.
Внешне это выражалось в том, что, по словам Варлаама Яцкого, Лжедмитрий "иноческое платье с себя скинул и учинился мирянином". Но этим поверхностным изменениям должен был соответствовать более глубокий пересмотр в Литве всей прежней жизни дьякона Григория. Самозванец делал выбор в пользу узнанных в Литве начал веротерпимости, защитивших его от назойливой опеки Варлаама Яцкого в Киеве, а потом и в Гоще. Не стесняясь своего прошлого, Григорий Отрепьев решил учиться - как писал Варлаам в "Извете", "учал в Гощее учитися по латынски и по полски и люторской грамоте".
То, что вызывало осуждение, граничащее с ужасом, у правоверных московских людей, самозванец воспринимал более расчетливо. Он понял главное: пытаясь обрести поддержку в Речи Посполитой, надо хоть как-то научиться объясняться по-польски. Но и прямолинейных ходов у него не было, он больше не стал добиваться славы в православных обителях, чтобы все-таки обратить на себя внимание неприступного князя Острожского. Не переметнулся он немедленно к католикам, что оттолкнуло бы от него православных казаков Запорожской Сечи, на которых он очень рассчитывал в будущем. В соревновании двух вер - православия и католичества - он сначала заинтересовался… третьей - арианством, протестантским течением анабаптизма, принявшим название древней ереси. Ариане IV века считали Бога Сына творением Бога Отца и пытались оспорить основной догмат Церкви об их единосущем характере.
Богословский спор о Троице в начале XVII века также отрицал некоторые постулаты символа веры, принятого на Никейском соборе в 325 году. Воображение далеко могло увести непривычного к дискуссиям монаха Григория. В арианской школе ему заново предстояло задуматься об отражении истины в книгах Священного Писания, принять Христа как человека, признать за церковными таинствами только их обрядовую сторону, задуматься о соотношении светской и церковной властей. Читал ли он при этом труды Фауста Социна, главного учителя ариан, другие полемические книги против католиков, - неизвестно. Известно другое, что польская шляхта чтила этого ополяченного итальянца, жившего неподалеку от Кракова. Так Лжедмитрий сразу же соприкоснулся с самыми острыми и "модными" вопросами той эпохи в Речи Посполитой. Он не мог быть полноценным участником этих споров, но на любого шляхтича московский монах, слышавший нечто о Социне, должен был произвести впечатление.
Ряд арианских идей, дававших рационалистическое истолкование природе Божества, мог повлиять на Лжедмитрия, обретшего в Гоще большую степень личной свободы и явно ставшего иначе относиться ко всей обрядовой стороне церкви, отрекаясь от своего рукоположения в дьяконы. Однако не стоит забывать и простой мотив, связанный с тем, что голодные лета переживались не только в Московском государстве, но и в Речи Посполитой. Автор "Баркулабовской летописи" описывал, "яко ж в тых роках 600, 601, 602 великие силные были незрожаи, также голоды, поветрее, хоробы, бо в летех тых бывали летом великие морозы, силные грады". Даже если "гнев Божий" в виде "непогоды", по свидетельству жителя белорусских земель, пощадил в 1602 году Киев с Волынью, все равно эти места должны были привлечь многих спасавшихся от голода. Поэтому латинские глаголы и спряжения не должны были стать самым тяжелым испытанием для гостя, проведшего в Гоще зиму и весну 1602/03 года.
Остановка у ариан, ставшая "рубиконом" для Лжедмитрия, заставляла его идти дальше, если он еще не оставил свои мысли называться "царевичем". Когда не получилось (да и не могло получиться) стать доверенным человеком князя Константина Острожского, Григорий Отрепьев выбрал других православных магнатов - князей Вишневецких. Они были не менее, если не более интересны ему. План Лжедмитрия, вероятно в деталях обдуманный в голодную гощскую зиму, был прост: вина в том, что он, "царевич", вынужден скрываться в Литве, лежала на нынешнем царе Борисе Годунове, и, чтобы "вернуть" себе царство, надо было идти походом на Москву. Кого мог привлечь безвестный московский "царевич"? Только врагов Бориса да казаков, которые пошли бы воевать за жалованье и военную добычу. Вся эта конструкция достижения Московского царства держалась на уверенности самозванца, что он истинный царевич, поэтому все его поддержат, как только он объявит о себе. Как ни странно, но все сработало, подтвердив, что в простоте действительно бывает какая-то сила, побивающая разумные доводы.
Князья Вишневецкие идеально подходили для того, чтобы помочь Лжедмитрию, тем более что он им тоже мог оказаться нужен. С середины XVI века, со времен первого гетмана Запорожской Сечи князя Дмитрия Ивановича Вишневецкого, прозванного казацким атаманом "Байдой", этот род православных магнатов Великого княжества Литовского был хорошо известен в Москве. Князь Дмитрий Иванович, выводивший свое происхождение от великих князей литовских, даже какое-то время был служилым князем Ивана Грозного, получив во владение Белев с уездом. Князья Вишневецкие сумели вести наступательные войны с Крымом и Турцией, они защищали оказавшееся исторически разделенным православное население прежних Новгород-Северского и Черниговского княжений. Земли с московской стороны назывались "Северой", "Сиверой" или Северской землей. "Украинные" же земли со стороны "Литвы" оказались во владении князей Вишневецких, активно их осваивавших, строивших свои села и городки там, где недавно были пустые места от столетних войн и татарского разорения. Таким образом, пограничные споры между Москвой и Литвой были прежде всего личным делом князей Вишневецких.
Незадолго до появления Лжедмитрия в Брагине у князя Адама Вишневецкого случилась небольшая война между московскими стрельцами и княжескими гайдуками, закончившаяся тем, что по приказу Бориса Годунова были сожжены спорные городища Прилуцкое и Снетино. В Московском государстве считали, что они были поставлены на "государевой стороне". Король Сигизмунд III предпочел не вмешиваться и не ссориться с восточным соседом. Следовательно, князьям Вишневецким нужно было самим думать о том, как компенсировать свои потери и ответить обидчику - царю Борису Годунову.
Лжедмитрий приехал в Брагин к самому слабому из князей Вишневецких, представителю младшей ветви рода князю Адаму Вишневецкому. В характере князя Адама любовь к шумному веселью и питию сочеталась с истовой поддержкой православия. Все это Григорий Отрепьев должен был увидеть, вступая в мае 1603 года в "оршак" княжеских слуг. (Он пропал из видимости старца Варлаама после "Велика дни" - Пасхи, приходившейся по юлианскому календарю на 24 апреля.) Имея опыт подобной службы у боярина Михаила Никитича Романова, погибшего в ныробской земляной тюрьме, Григорий Отрепьев мог сравнить свою холопскую службу в Москве с княжескими выездами в Речи Посполитой. Однако что за перспектива могла быть у московского хлопчика, хотя и имевшего навыки удальца, которые он потом будет демонстрировать в царских охотах, но все же чужеземца? Год, проведенный в "Литве", был достаточен для того, чтобы имевший острый ум Григорий Отрепьев понял, как действовать дальше. И вот наступил самый важный момент в его истории, связанный с окончательным преображением вчерашнего московского чернеца в сына Ивана Грозного, потомка великокняжеской и царской династии Рюриковичей…
На этот раз у Григория Отрепьева не могло быть никаких экспромтов и шуток. Он хорошо подготовился к тому, чтобы разыграть свою партию, изобразить болезнь, в которой и открылся духовнику, назвавшись московским "царевичем". Впрочем, детали в истории открытия "тайны" царевича известны из русских, а не польских источников, что несколько снижает достоверность таких свидетельств. Князь Адам Вишневецкий вообще говорил, что этот человек случайно появился в его доме и сразу открыл ему свои планы. Автор же канонического для восприятия Смуты "Нового летописца", напротив, приводил детальный рассказ о "болезни" Отрепьева. Ей посвящена отдельная статья летописи: "О Гришке ж, како назвася царевичем лестию будто перед смертию":
"Той же окаянный Гришка дияволом научен бысть: написа список, како преставися царь Иван и како царевича Дмитрея царь Федор отпусти на Углеч и како повеле ево Борис убити и како будто ево Бог укрыл; в его место будто ж убиша углецково попова сына, а ево будто крыша бояре и дьяки Щелкаловы по приказу будто ся отца ево царя Ивана, и како будто ево не можаше укрыть и проводиша ево в сю Литовскую землю".
В первой части этой летописной статьи присутствуют мотивы истории, идущей от Лжедмитрия, такой, какой она сохранилась в передаче князя Адама Вишневецкого, писавшего донесение королю Сигизмунду III. Только это касается общих сведений о судьбе царевича Дмитрия. Больший акцент в ней сделан на тех частностях, которые могли обсуждаться в царствование Бориса Годунова в Москве, а не в доме князя Вишневецкого. Например, деталь о том, что был убит некий сын угличского попа, явно была несущественной в польских версиях, в то время как в летописи ей почему-то придавали значение. А ведь это противоречило "Следственному делу" о гибели царевича Дмитрия. Обвинение боярам и могущественным дьякам Щелкаловым - любимчикам Ивана Грозного, испытавшим охлаждение к себе при правителе Борисе Годунове, тоже было значимо прежде всего для московского дворца. И совсем неизвестно, какими путями был занесен в Москву дальнейший рассказ о притворстве Лжедмитрия, которым он достиг желанной цели - признания своего выдуманного царского происхождения:
"Сам же злодей, по дьяволскому научению ляже, будто болен, едва будто может слово отдати. Той же писмо сохрани у себя тайно под постелю и повеле призвати к себе попа будто исповедатца и злым своим лукавством приказываше попу тому: "по смерти моей погреби мя честно, яко же царских детей погребают; и сия тебе тайны не скажу; а есть тому у меня всему писмо вскрыте под моею постелею; и как отойду к Богу, и ты сие писмо возми и прочти ево себе втайне, никому ж о том не возвести: Бог уже мне так судил". Поп же, то слыша и шед, возвести то князю Адаму. Князь же Адам прииде к нему сам и вопрошаше ево во всем. Он же ничево ему не отвещеваше. Князь Адам же у нево под постелею начат обыскивати. Он же будто крепляхуся, не хотяще будто тово свитка дати. Той же князь Адам, взят у нево сильно и посмотрив тот свиток, и впаде в ужас и не ведяше, что сотворити; не хотя тово утаити, взят ево и поеде с ним х королю на сойму".
"Новый летописец" достаточно однозначно говорит о притворстве Лжедмитрия. Самозванец точно рассчитал, как будет воспринята "предсмертная" исповедь царского сына, открывшего свою тайну только духовнику и просившего, чтобы обо всем стало известно лишь после его смерти. Конечно, русских людей очень интересовали обстоятельства появления "царевича Дмитрия" у Вишневецких, и они могли услышать об этом от самого князя Адама во время его приезда в Москву к царю Дмитрию (а потом еще и во время другого его визита - к Лжедмитрию II в Тушино). Однако чем больше рассказывал князь, тем больше должно было появляться фантастических деталей. В итоге в качестве главной версии утвердился простой сюжет: объявление Григорием Отрепьевым себя "царевичем" в болезни, мнимой или настоящей.
Вопреки мнению автора "Нового летописца" князь Адам Вишневецкий не испытывал от рассказа никакого "ужаса". Первоначально, как он написал канцлеру Яну Замойскому, его даже одолевали закономерные вопросы, уж слишком невероятной казалась вся история. Князь Адам большое время пребывал "in dubio" (в сомнении), причем настолько, что ему пришлось впоследствии оправдываться перед канцлером Яном Замойским, что он не сразу его обо всем известил. Но потом к Дмитрию приехали какие-то два десятка "москвичей" и признали в нем того, кому Московское государство принадлежало "iure naturali" (по праву происхождения). В полном соответствии с принципами римского права, которому когда-то учился князь Адам Вишневецкий, он стал трактовать свои сомнения в пользу подопечного. Для хозяина Брагина появился отличный повод повеселиться…
Король Сигизмунд III сам обратился к князю Адаму Вишневецкому тогда, когда до него дошли слухи о том, что кто-то в его землях назвался сыном Ивана Грозного. До "сойму" (сейма), упомянутого в "Новом летописце", оставалось еще больше года. Веселый князь сильно постарался, чтобы разнести слухи о московском "господарчике" по своим знакомым и родственникам. А среди них были как другие Вишневецкие, так и знать из главных магнатских родов - Замойских, Радзивиллов, Сапег, Ходкевичей.
Варлаам Яцкий записал в "Извете" о преображении вчерашнего чернеца Григория в "царевича": "А тот князь Адам бражник и безумен, тому Гришке поверил и учинил его на колесницех и на конех ездити и людно". В воображении рисуется некое подражание римским триумфам, хотя все могло быть и проще: на Варлаама произвело впечатление само передвижение в княжеских каретах и мирском платье вчерашнего чернеца, которого возили "представляться" при магнатских дворах.