Даже сама природа, казалось, сопротивлялась приходу самозванца в Москву. По крайней мере, так позднее переосмыслили события московские летописцы. Царский поезд двигался из Серпухова сначала к реке Московке, где "встретоша его со всем царским чином, и власти приидоша и всяких чинов люди". Потом в Коломенском была последняя остановка перед въездом в столицу: "Дню ж тогда бывшу велми красну, мнози же люди видеша ту: над Москвою над градом и над посадом стояше тма, окроме же града нигде не видяху". Грозовые облака над Кремлем среди ясного дня давали простор для толкований, но не стоит сомневаться, что 20 июня, в отличие от более позднего времени, все предсказания были вполне благоприятны для царя Дмитрия Ивановича.
Торжественную встречу нового царя в Москве описал отец Андрей Лавицкий: "Впереди ехала польская кавалерия, сверкая оружием; за ней следовали в большом количестве московские sclopetarii (стрельцы. - В. К.), среди которых литаврщики, rhedos (царские колесницы. - В. К.) и много коней, причем последние были повсюду роскошно украшены золотыми ожерельями и драгоценными камнями; далее следовала в большом количестве московская конница, позади ее - множество священников со своими епископами, владыками и патриархом". Конечно, это был уже не сведенный со своей кафедры патриарх Иов, а его местоблюститель рязанский архиепископ Игнатий-грек, первым из церковных иерархов признавший самозванца и щедро вознагражденный им за предательство прежнего святителя. Всю процессию сопровождали выносные хоругви, евангелия и иконы.
Первая встреча в Москве, где Дмитрий Иванович "сниде с коня", была на Лобном месте. Царь оправдал ожидания, первым делом "прииде ко крестом и начат пети молебная". Нарушала торжественность момента "литва" из окружения нового царя: его свита осталась сидеть на конях "и трубяху в трубы и бияху в бубны". Так сообщают московские источники, но и отец Андрей Лавицкий вспоминал, что "едва не оглох" от биения литавр, находясь в толпе зрителей. Однако радость была общей, и тогда еще не думали об обидах и предъявлении счетов.
Сколько раз чернец Григорий Отрепьев проходил этой дорогой от Лобного места до Чудова монастыря! И вот теперь ему впервые приходилось идти по ней с царскими почестями. В глазах людей он уже окончательно - сын Грозного царя. Иначе разве дозволили бы ему коснуться гробов его "родителей" в Архангельском соборе, стали бы слушать молитвы и рыдания, обращенные к отцу и брату? Деталь эта столь же важна, как и молитва Бориса Годунова в кремлевских храмах при вступлении в царский чин для подтверждения преемственности своей несостоявшейся династии с ушедшими Рюриковичами. Присутствовавший при встрече Дмитрия на Лобном месте хранитель Архангельского собора архиепископ Арсений Елассонский описал, как "после великой литии" и "благословения архиереев" все прошествовали в соборный Успенский храм. Сначала там "по чину" царь поклонился святым иконам, а потом пошел в другой "соборный храм Архангелов", где "поклонился" гробам царей Ивана Васильевича и Федора Ивановича и "заплакал". Несмотря на величие момента и тернистый путь, пройденный этим человеком к своей цели, это было всего лишь одно из действий незавершенной драмы. Сходство с актерской игрой состояло в том, что царь Дмитрий Иванович по-прежнему рассчитывал на зрителей, поэтому "громким голосом" произнес давно продуманный и отрепетированный текст:
"Увы мне, отче мой и брате мой, царие! Много зла соделаша мне враждующие на мя неправедно, но слава святому Богу, избавляющему мя, ради святых молитв ваших, из рук ненавидящих мя и делающих мне с неправдою, воздвизающему от земли нища, и от гноища возвышаяй убога посадити его с князи, с князи людей своих".
Дальше Дмитрий "провозгласил перед всеми, что отец его - царь Иоанн, и брат его - царь Феодор", и присутствовавшие в храме "громогласно" подтвердили это. Вспоминая произошедшее, архиепископ Арсений задумается над словами Писания: "Богатый возглаголал и вси похвалиша, и слово его вознесоша даже до неба". Но тогда царю Дмитрию Ивановичу, обосновавшемуся в царских покоях в Кремле, оставалось наслаждаться тем, что цель была достигнута. Его признали освященный собор, Боярская дума и все жители столицы.
Часть вторая
ЦАРЬ ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ
Глава первая
ПЕРВЫЙ ИМПЕРАТОР
Венчание на царство
Царю Дмитрию Ивановичу предстояла еще коронация в Кремле, без которой он по-прежнему не имел полных прав на престол. "Чин венчания" должен был проводить патриарх, но с устранением Иова патриаршее место оказалось вакантным. Поэтому первым делом по вступлении в Москву царя Дмитрия Ивановича стало избрание нового предстоятеля Русской церкви.
Никто прямо не обвинял Иова в том, что он поддерживал Бориса Годунова и обличал "расстригу". Царствование Дмитрия Ивановича началось с того, что он пригласил к себе правящих архиереев и, сохраняя уважительную форму обращения к бывшему патриарху, предложил избрать нового владыку церкви: "Патриарх, святейший отец наш, господин Иов - великий старец и слепец и не может пребывать на патриаршестве, посему обсудите, чтобы назначить вместо него другого патриарха, кого вы изберете".
Однако ни для кого не была секретом истинная причина "слепоты" Иова, стоившая ему патриаршего престола. Правящие архиереи готовы были поддержать нового царя, но в них не сразу исчезла приверженность к опальному Иову. Более того, произошел даже небольшой церковный "бунт", потому что иерархи попытались оставить Иова на патриаршестве: "поговоривши все единодушно друг с другом, решили: пусть будет снова патриархом святейший патриарх господин Иов". Но на большее членов освященного собора не хватило. Под давлением обстоятельств им пришлось "перерешить" и избрать того, кто оказался наиболее подходящей кандидатурой для царя Дмитрия Ивановича. "Законно все архиереи единогласно избрали и нарекли" в патриархи бывшего рязанского архиепископа Игнатия. То, что выбор был несвободным, подтверждается и тем, что избирательный "кодекс" прежде утверждался царем и "синклитом" - Боярской думой. 30 июня, в воскресенье, "на память славнейших 12 апостолов", архиепископ Рязанский Игнатий был поставлен в патриархи Московские и всея Руси. "А преже был Кипрским архиепискупом в Греках и пришел к Москве при царе Федоре, - так излагал биографию второго русского патриарха автор "Нового летописца". - Царь же Борис не позна в нем окаянном ерести, посла его на Рязань". Однако более осведомленный архиепископ Арсений Елассонский сообщал о том, что патриарх Игнатий в Греции был "епископом Ериссо и Святой Горы" на Афоне. Сведения источников о времени его приезда в Москву противоречат друг другу; скорее всего, он оказался в Москве как посланник константинопольского патриарха и приехал на венчание на царство Бориса Годунова в 1598 году. С 1603 года Игнатий находился на рязанской кафедре и, как и рязанские дворяне Ляпуновы, первым перешел на сторону самозванца на его пути в Москву.
После литургии и чина интронизации нового патриарха царь Дмитрий Иванович устроил большой "стол" во дворце. По воспоминанию одного из участников этого действа, на нового патриарха и других архиереев широкой рекой пролились царские "дары" "и все возвратились домой с великою радостью". Оказавшийся послушным церковный синклит заседал вместе с Боярской думой и решал многие важные государственные дела. В состав высших церковных иерархов вошел бывший архимандрит Чудова монастыря Пафнутий, возведенный на Крутицкую митрополию (сан митрополита Сарского и Подонского был вторым по значению после патриарха в перечне чинов освященного собора). В церковном соборе времен Лжедмитрия I встречаем будущего патриарха Гермогена (в это время митрополита Казанского), новгородского митрополита Исидора и ярославского Кирилла. Еще недавно все они призывали свою паству к молебнам за умершего царя Бориса Годунова и благословляли приход на царство царя Федора Борисовича. Теперь надо было славить другого царя.
Вопреки распространенным предубеждениям и подписанной им самим "ассекурации" Юрию Мнишку, царь Дмитрий Иванович не стремился искоренить православную веру и привести страну к "латинству". Он не просто не притеснял ни в чем церковь, а вел себя так, как должен был вести себя православный государь. Сразу после смены власти в Кремле возник вопрос о духовнике нового царя. Духовниками прежних государей, начиная с Ивана Грозного, становились протопопы кремлевского Благовещенского собора. Традицию нарушил лишь царь Борис Годунов. Не случайно благовещенский протопоп Терентий сразу же обратился к новому царю с посланием, в котором проповедовал превосходство "священства" над "царством". Однако он не преуспел в своей попытке; его идеи не произвели впечатления на царя Дмитрия Ивановича. Терентия сменили и отправили служить в другой храм.
К сожалению, единственное упоминание в источниках о новом духовнике царя Дмитрия Ивановича содержится в поздней грамоте 1620 года по спорному делу князя Ивана Михайловича Барятинского с владимирским Рождественским монастырем. Челобитчик ссылался на то, что спор о земле нельзя было решить, "потому что Рожественого монастыря архимарит был Ростриге духовник". Не исключено, что обиженный князь Иван Барятинский, не получивший спорные земли, мог просто преувеличить степень близости архимандрита Исайи к самозванцу. Однако важнее здесь понятный современникам контекст: они не подвергали сомнению сам факт того, что владимирский архимандрит мог оказывать влияние на царя Дмитрия. При выборе царского духовника из владимирского Рождественского монастыря могло иметь значение то, что эта обитель, в которой хранились мощи Александра Невского, высоко стояла в иерархии русских монастырей, ее место было сразу за Троице-Сергиевым монастырем. Архимандрит Исайя происходил из жителей Сольвычегодска, в миру его знали как попа Ивана Лукошкова и "знаменщика" усольской певческой школы. Лжедмитрий-Григорий Отрепьев как бывший "крылошанин" еще ранее мог проявлять интерес к знаменитым образцам "Лукошкова" церковного пения, и это повлияло на призвание Исайи во дворец. Позднее, в 1606 году, упоминался еще один царский духовник; им в соответствии с традицией был благовещенский протопоп Федор.
В дни перед интронизацией патриарха Игнатия в конце июня 1605 года в Москве происходили очень важные события, имевшие отдаленные последствия для всего царствования Дмитрия Ивановича. Их героем суждено было стать одному из первейших бояр, князю Василию Ивановичу Шуйскому. Больше всего в Москве ждали подтверждений истинности царевича Дмитрия именно от Василия Шуйского. Он уже неоднократно свидетельствовал о смерти царевича, начиная с того самого мая 1591 года, когда в Угличе случилось непоправимое несчастье. Шуйский помогал разоблачать расстригу Григория Отрепьева при царе Борисе Годунове, и в столице не должны были забыть его речи, обращенные по этому поводу к народу.
При въезде царя Дмитрия Ивановича в Москву все, конечно, смотрели на будущего самодержца. Были и те, кто узнавал бывшего чернеца Григория Отрепьева, но они, по словам летописца, "не можаху что соделати кроме рыдания и слез". История сохранила имена других людей - тех, кто не слезами, а речами обличения встретил самозванца. О них написал Авраамий Палицын в "Сказании": "Мученицы же новии явльшеся тогда дворянин Петр Тургенев, да Федор Колачник: без боязни бо того обличивше, им же по многих муках главы отсекоша среди царьствующего града Москвы". Однако москвичи, предвкушая радость новых коронационных торжеств, не восприняли предупреждений этих несчастных, "ни во что же вмениша" их казни.
Не менее, чем на царя, люди смотрели на его ближайших бояр, пытаясь понять, действительно ли у них на глазах происходит чудо возвращения "прирожденного" царевича. Самозванец придумал тонкий ход, чтобы обезопасить себя от их возможной нелояльности. Когда он въезжал в Москву, то посадил к себе в карету главу Боярской думы боярина князя Федора Ивановича Мстиславского и боярина князя Василия Ивановича Шуйского. Так, окруженный первейшими князьями крови, оказывая им почет своим приглашением, он одновременно держал под присмотром бывших главных воевод воевавшей против него рати Бориса Годунова.
Встреча царя Дмитрия Ивановича не могла быть свободной от слухов, и лучше всего их могли подтвердить или опровергнуть царевы бояре. Жертвой одного из таких откровенных разговоров, подслушанных соглядатаем, стал боярин Василий Шуйский. Царю Дмитрию Ивановичу быстро пришлось столкнуться с тем, что за видимостью покорности может скрываться измена. Слишком уж неприятным, видимо, было раболепие, с которым встречали "истинное солнышко наше", настоящего царевича, поэтому кому-то из тех, кто подходил с поздравлениями к Шуйскому (говорят, что это был известный зодчий и строитель Смоленской крепости Федор Конь), боярин якобы высказал то, что думал на самом деле: "Черт это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить. Не царевич это, но расстрига и изменник наш".
Конечно, слова эти прошли через многократную передачу и не могут быть восприняты как протокольная запись сказанного боярином на самом деле. Однако можно обратить внимание на совпадение акцентов в разговоре Шуйского со своим торговым агентом и речами несчастного Федора Калачника, кричавшего собравшейся на казнь толпе: "Се прияли образ антихристов, и поклонистеся посланному от сатаны".
Итак, пришествие "царевича" из ниоткуда явно смущало жителей Москвы, и боярин князь Василий Иванович Шуйский имел неосторожность подтвердить их опасения.
В самые первые дни царь Дмитрий Иванович еще стремился продемонстрировать, что никому не будет мстить за прежние службы Борису Годунову. В "деле Шуйского" в любом случае это выглядело бы как месть. Поэтому царю Дмитрию было выгоднее добиться лояльности князей Шуйских, в то время как другие бояре были не прочь устранить своих вечных конкурентов руками самозванца. Для решения участи Шуйского было созвано подобие земского собора. Во всяком случае, делу не побоялись придать широкую огласку и именно совместному заседанию освященного собора и Боярской думы предложили решить участь братьев князей Шуйских. Князя Василия Ивановича даже не арестовывали. Он вместе с другими членами Думы приехал в Кремль, не зная, что будет решаться его судьба и что он будет так близок к смерти.
Царь Дмитрий держал на соборе речь как продолжатель "лествицы" князей Московского царствующего дома. Он обвинил весь род Шуйских в том, что "эта семья всегда была изменническою". Дмитрий переходил в наступление и осуждал желание самих Шуйских искать царства ("задумали идти путем изменника нашего Бориса"). О самом главном вопросе - своей "прирожденности" - царь говорил вскользь, приводя дополнительные доказательства измены всех трех старших князей - Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских: "Не меньшая вина, что меня, вашего прирожденного государя, изменником и неправым наследником (царевичем) вашим представлял Василий перед теми, которых следует понимать такими же изменниками, как он сам; но еще в пути, едучи сюда, после только что принесенной присяги в верности и повиновении, они все трое подстерегали, как бы нас, заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы. Почему, хотя и в мощи нашей есть, но мы не желаем быть судьей в собственном деле, требуем от вас и желаем слышать ваше мнение, как таким людям следует заплатить".
В соборном определении по делу князя Шуйского говорилось об умысле на убийство царя Дмитрия Ивановича. Это подтверждается ходившими по Москве слухами о порохе, подложенном в кремлевских покоях. Пример Шуйских должен был показать, как новый царь собирался расправляться с изменниками. Изначально был выбран не обычный для московских царей путь казни по одному царскому слову, а нечто другое - совместное решение бояр, которым была доверена судьба рода Шуйских. И боярин князь Василий Иванович быстро сумел приспособиться и к этим правилам игры. Ход суда над Шуйскими известен в изложении Станислава Немоевского - родственника Мнишков, который рассказал об этом деле в своих записках. По словам мемуариста, боярин Василий Шуйский стал каяться в произнесенных словах перед царем, освященным собором и Думой: "Виноват я тебе, великий князь Дмитрий Иванович, царь-государь всея Руси, - я говорил, но смилосердись надо мною, прости глупость мою, и ты, святейший патриарх всея Руси, ты, преосвященный митрополит, вы, владыки-богомольцы, и все князья и думные бояре, сжальтесь надо мною страдником, предстаньте за меня, несчастного, который оскорбил не только своего государя, но в особе его Бога Всемогущего".
Однако мольба князя Василия Ивановича Шуйского о предстательстве была тщетной. В источниках сохранились сведения, что за него просила мать царя Дмитрия - инокиня Марфа, но это явная ошибка: царица-инокиня к тому времени еще не успела вернуться в Москву. Даже польским секретарям приписывали заступничество за Шуйских. Правда, видимо, заключалась в свидетельстве "Нового летописца" о том, что все предали в этот момент опальных князей: "На том же соборе ни власти, ни из бояр, ни ис простых людей нихто же им пособствующе, все на них же кричаху".
Дело дошло до плахи. Подобно тому как Борис Годунов наносил удары по старшему в роде, царь Дмитрий также решил наказать первого из братьев Шуйских. Все понимали последствия такой политической казни в самом начале царствования Дмитрия, и это был тот шанс, которым воспользовался боярин князь Василий Иванович. Даже стоя на площади в окружении палачей, с обнаженной шеей, он продолжал просить о помиловании - но не ради себя, а ради славы того государя, в подлинности которого он теперь клялся: "Монархи милосердием приобретают себе любовь подданных", пусть все скажут, что Господь дал "не только справедливого, но и милосердного государя".
Вряд ли это было истинное убеждение боярина князя Василия Шуйского: он торговался, чтобы выговорить сохранение жизни. Тогда, на беду себе, самозванец решил его пощадить. Подобные признания были нужнее новому царю, чем голова его боярина. По сведениям иезуитов из свиты царя Дмитрия, казнь была назначена на 10 июля (или 30 июня по юлианскому календарю). В этот воскресный день на престол вступал патриарх Игнатий, и совсем негоже было омрачать его интронизацию жестокой расправой.