В гробовом молчании они вернулись домой.
Сергей не знал о том, что после их ухода спор продолжался еще долго и возобновился на другой день, но ни к чему не привел.
Ему было ясно, что он уйдет. Куда? Он не думал об этом.
Последняя ночь Сергея в доме Зверева прошла без сна. Наутро он сложил в бабушкин чемоданчик свои пожитки.
- Куда же ты, Сережа! Вернись! - дрогнувшим голосом сказала Анна Сергеевна"
Он покачал головой и молча поцеловал ее руку.
Мальчики Мотя и Леля со слезами на глазах провожали третьего мушкетера.
Ветер рванул с головы шапку. Москва открылась перед ним огромная, необъятная, страшная…
Мимо по сугробам тащилась обледенелая водовозная бочка. Кричали голодные галки. У Зачатья звонили в дребезжащий маленький колокол.
Он сел в конку и поехал на Неглинную к Мише Слонову.
"Неужто, - думал он, - я не прокормлю себя за пятнадцать рублей от уроков!"
В сумерках в тот же день Сергея окликнула стряпуха:
- К вам, что ль, барыня?
Выйдя в прихожую, он узнал тетушку Варвару. Не подняв вуалетки, она коротко сказала;
- Одевайся-ка! Нечего тебе тут делать.
Сергей растерянно посмотрел на нее, однако повиновался.
У подъезда дожидался извозчик. Мелкий колючий снег жалил лицо.
Губы у Сергея дрожали.
- Ну, полно, полно! - она погладила его руку. - Не чужие же мы! Будешь у нас. Комнату в мезонине я уже приготовила. Найдем и фортепьяно… Как же так? Знаю я этого ирода. Вся Москва знает. Не дам я тебе пропасть!
Глава четвертая "ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВ"
1
За прошедшие четыре месяца Сергей так врос в семью Сатиных, что у него просто не хватало духу поступить по-своему и уехать на лето в Новгород к бабушке.
Ему дали отдельную теплую комнату в мезонине, где он мог успокоиться и перевести дыхание после пережитых бурь.
Как ни странно, добившись того, о чем раньше не смел и мечтать, Сергей в эти первые месяцы у Сатиных ничего не сочинял. Были, правда, попытки в оперном (!) жанре. До наших дней сохранились эскизы сцен на сюжеты "Эсмеральды", "Бориса Годунова", "Мазепы", лермонтовского "Маскарада", но только эскизы…
Дети - Наташа, Соня, Володя - с первого же дня полюбили его. Правда, Варвара Аркадьевна строго-настрого наказала: "Серейте в его скворечне не мешать!" Но вечерами, когда Сергей бывал дома, наверху вокруг фортепьяно собирались все.
И каждый спешил выложить свои новости. Особенно не терпелось выболтаться ровеснику Сергея Сашку. Он просто не давал никому говорить.
Сергей, если был в ударе, начинал импровизировать на фортепьяно.
Когда сошел снег, зеленый двор позади дома стал площадкой для игры в мяч. Никогда позднее уже не вернулись эти серенькие апрельские дни! Милы были Сергею зардевшиеся лица Наташиных подруг, эта свобода, это ключом бьющее веселье после четырехлетнего заключения в стенах музыкальной бурсы.
В мае 1890 года проездом через Москву Сатиных навестила Елизавета Александровна Скалон с тремя барышнями-дочерьми.
Сергей уже слышал о сестрах Скалон, племянницах Варвары Аркадьевны по мужу. Знал также, что живут они в Петербурге и отец у них очень важный и ученый генерал.
В это утро у Сережи не спорилась фуга на тему Генделя, и, как назло, его впервые отвлекли от работы.
- Вот мои любимые девочки, - сказала тетушка, притянув к себе всех троих. - Сережа, знакомьтесь. Вы должны подружиться.
Сергей мрачно поклонился, и несносные волосы занавеской упали на глаза.
Сестры переглянулись: "С таким подружишься!"
- Они тоже будут с нами летом в Ивановке, - добавила тетя Вава.
- Ах, какая радость! - пробурчал Сергей еле слышно и снова поклонился. Он все еще злился, не зная на кого: на Генделя, на сестер Скалон, приехавших не вовремя, или на себя самого.
Пожалуй, он и забыл бы про них, если бы не постоянные разговоры про Ивановку, разгоравшиеся за вечерним чаем, особенно когда приходил Саша Зилоти. Слушая, Сергей хмурился. Пыль, жара и утомительное многолюдство. Вот все, что сулила ему эта хваленая Ивановка! А он должен работать не покладая рук. Взялся за лето сделать фортепьянное переложение "Спящей красавицы". Заказ был дан издателем Юргенсоном по настояниям Зилоти и с ведома Петра Ильича.
Но все сложилось по-иному.
Упругий топот копыт заглох на проселке. Усадьба зеленым островом надвинулась из степи. Слева открылся огромный синий пруд в камышах и мелком ивняке, дощатая купальня, высокий желтый омет прошлогодней соломы.
Вся Ивановка высыпала навстречу, и Сергей на мгновение совсем растерялся. Три семьи съехались на лето: Сатины, Зилоти, Скалоны с няньками, горничными и гувернантками.
За стол, накрытый на большой веранде, село семнадцать человек. Вся эта шумная компания, как он понял, уже хорошо спелась. Веселые иносказания летали через стол, как мячи, вызывая здесь и там шумные взрывы смеха.
Чувствуя на себе быстрые любопытные взгляды, Сергей внутренне ершился и скупо отвечал на вызовы Сашка с дальнего конца стола.
Из разговора он узнал, что старшую Скалон зовут Татой. Ей пошел двадцать второй год, Леле же было только шестнадцать, а младшей, Верочке, - пятнадцать.
Горьковато пахло отцветающей сиренью. Наперебой щелкали соловьи. В густой тени булькал фонтан, ежеминутно заглушаемый говором и смехом. В эти первые часы Сергей чувствовал себя в Ивановке чужим.
Но новый день, начавшийся ранним щебетом птиц, принес с собой неожиданности.
За завтраком, как и давеча, было шумно. Но вот Александр Ильич, бессменный председатель за столом, сложил салфетку и, глянув на часы, многозначительно кашлянул. Все разом поднялись, и веранда вмиг опустела.
Из окон дома грянуло патетическое вступление к фортепьянному концерту Грига. Тетушку обступили крестьяне, приехавшие лечиться, девушки сели за учебники и диктанты, детвора закопошилась в песке, малиновки защебетали в саду. Дядя Сатин еще на рассвете уехал в поля.
Опомнясь от неожиданности, Сергей ушел в отведенную ему прохладную и тенистую комнату рядом с лестницей и разложил на столе, стульях и даже на кровати листы партитуры Чайковского,
В старом парке царила тень, теснились липы и клены. В молодом пахло свежескошенным сеном; на широких полянах цвели одуванчики, островками стояли березы, орешина, пушистые елки.
Но когда Сергей выходил в поле, его охватывала внезапная тоска. Бескрайняя даль теснила дыхание. Что там, за этой плоской чертой, за дымчатой полоской лиловой дали? Та же полынь, бурьян, молочай, кое-где зеленые полосы озими, загорелые плоские холмы. Только на востоке, на невидимом косогоре безнадежно машет крыльями мельница.
И прошла, наверно, неделя, прежде чем он почувствовал, что земля и здесь та же, что и на Волхове. Стоит только припасть щекой к теплой ее груди, и он услышит ее дыхание.
Вся Ивановка от мала до велика обожала Александра Ильича, его лукавое добродушие, искрящееся в голубых глазах, мальчишеский смех и богатырский раскатистый голос, его блестящий, ослепительный дар музыканта. Даже его слабости - фантазерство и временами паническая мнительность, - казалось, делали его еще привлекательнее.
Вера Павловна Зилоти, урожденная Третьякова, была человеком совсем иного склада. Мелочно-злопамятная и нелепо-ревнивая, она служила вечной мишенью для остро отточенных язычков. Александра Ильича игра забавляла, и он не прочь был сам подлить масла в огонь, оказывая преувеличенное внимание барышням.
Сестра Сатина - Елизавета Александровна Скалон внешностью совсем не походила на брата, огромного добродушного медведя.
По-своему была она и добра и совсем не глупа, но она твердо решила использовать это лето в Ивановке, чтобы искоренить тлетворное влияние на девочек безрассудного отцовского баловства. Ее обязанность - привить дочерям сознание долга перед обществом, в которое им суждено вступить. Если у старшей, Таты, есть еще зачатки здравого смысла, то младшие нередко приводят ее просто в отчаяние.
Присматриваясь к сестрам Скалон украдкой, Сергей еще не придумал, как себя с ними держать.
Сестры, в свою очередь, пытались разгадать, что за птица такая этот долговязый кузен. Еще длиннее делали его высокие сапоги, подпоясанная шнурком белая косоворотка и белая же сдвинутая на затылок парусиновая фуражка. Давеча в Москве он показался девочкам довольно противным зазнайкой. Здесь, в Ивановке, он кажется каким-то другим, даже улыбается.
Однажды в бильярдной, где стояло пианино "для всех и вся", Тата предложила Сергею поиграть в четыре руки. Сергей глянул на нее чуть свысока (ох, уж эти барышни!), однако согласился и взял с полки Четвертую итальянскую симфонию Мендельсона.
- Справитесь?
- Попробую, - коротко ответила она.
Тата играла очень музыкально, хотя и без всяких пианистических приемов. Лишь очень немногие из консерваторских товарищей Сергея так легко и безошибочно читали ноты с листа, как эта по-казавшаяся ему самоуверенной "барышня-генеральша".
Ледок недоверия треснул.
На третий день Тата на правах старшей уже отчитывала Сергея за воображаемую провинность.
В Ивановке любили давать друг другу шуточные прозвища. Так Тата сделалась "Ментором".
Добрая, пылкая и обидчивая Леля была всего на год старше Верочки, но непременно хотела быть взрослой и в девичьих распрях неизменно брала сторону старшей сестры. Она обожала танцы и носила в сумочке портрет известной балерины Вирджинии Цукки, за что ее, Лелю, и прозвали "Цукатиком".
Верочку за крайнюю ее впечатлительность дразнили "Психопатушкой". Тогда это было новомодное словечко. Были, разумеется, и другие имена. Сестры с детских лет за что-то прозвали девочку "Брикки-Брикушей". Сережа про себя называл ее "Беленькой". Как и других, его забавляли ее ребячьи выходки, вечные перебранки с Сашком, который, будучи ее соседом за столом, в пылу ораторского вдохновенья обязательно заезжал локтем в ее тарелку. Храбрая, маленькая Брикки в долгу не оставалась, но среди всеобщего смеха, под укоризненным взглядом матери ужасно краснела.
Шел июнь. Отцветал троицын цвет. Пахло липой. В открытые окна из сада залетал тополевый пух и кружился по комнатам, будя нежные мысли и безотчетные желания.
В саду распевали иволги. Земля жаждала ливня.
А за чертой усадьбы шла своя, совсем иная жизнь. Ветер гонял волны по серо-зеленому морю ржи, кружил клубки перекати-поля, вздымал на большаке вихрящиеся столбы черной пыли.
Солнце палило немилосердно. Звенели жаворонки, а коршун стоял в поднебесье, сторожа добычу.
На свекловичном поле пестрели сарафаны полольщиц.
Долог час до заката! Только и радости - разогнуть на минуту измученную спину в прилипшей от пота холщовой рубахе, глянуть из-под черной, как земля, ладони на марево, дрожащее над дальним косогором, да выпить глоток уже теплой воды из длинногорлого кувшина, укрытого на меже в чахлой тени подсолнуха.
И опять и опять до темноты в глазах… Там, среди слепящего зноя, усадьба манит душистою тенью, прохладой. Стрекочут кузнечики. И все чудится, будто звенит что-то. Степь ли, в ушах ли - не понять!
2
Со "Спящей красавицей" у Сергея дело решительно не спорилось. Словно сама злая и коварная фея Карабос коснулась этих страниц своим смертоносным веретеном.
Пойти за советом к Александру Ильичу было совестно.
В чем же дело? Что мешало ему? Лень? Нет. Эта работа для Петра Ильича была для него делом чести.
А в то же время все чаще им овладевала совершенно необъяснимая рассеянность. Он нередко ловил себя на том, что, позабыв о "Красавице", сидит, подперев голову руками, глядит в чащу жасмина за окошком и не видит ровно ничего. А слышит, вернее слушает, что-то совсем другое. Это "что-то" вилось и реяло вокруг него и вот-вот должно было зазвучать. Он ждал и мучился, но слышал только слабый, непрестанный томящий звон.
Услыхав за окошком чей-то возглас "Митя приехал!", Сергей бросил карандаш и вышел на крыльцо.
Дмитрий Ильич был в ту пору фактически единоличным управителем огромного нарышкинского имения Пады, в двадцати верстах от Ивановки. Как все Зилоти, он был высок, плечист, говорлив, при этом не прочь прихвастнуть и порисоваться, Сергей увидел его в кругу смеющихся девушек. Он хохотал и острословил. Темный кофейный загар и кудрявая бородка делали его похожим на голубоглазого цыгана.
В глазах у Верочки, устремленных на гостя, Сергей прочитал застенчивое обожание.
Сам того не замечая, едва ли не с первого дня, он наблюдал украдкой за этой девочкой, тоненькой как камышинка. Почему-то ему хотелось знать, чем живет и томится эта хрупкая, едва раскрывшаяся душа. Однажды Верочка полушутя сказала, что у нее сердце - вещун, все предвидит и предчувствует заранее.
Как и всегда, ее высмеяли. А Сергею почему-то запомнилась эта простодушная выдумка.
Митя нашумел и уехал, оставив после себя чувство легкой одури и запах дорогого трубочного табака.
Но когда несколько дней спустя он вернулся, Сережа вмиг догадался, что на этот раз предчувствия солгали Брикуше и "сердце-вещун" ей неправду сказало.
Верочка шла одна, печально потупясь, сбивая зонтиком одуванчики. Потом села на краешек крыльца, невеселая, в стороне от общего смеха и болтовни.
В дальней роще за парком, не умолкая, куковала кукушка.
Кто-то длинный, скрипнув ступенькой, присел рядом.
- Вера Дмитриевна глядит сурово, как настоящая генеральша. Боязно даже подойти к ней бедному странствующему музыканту…
Сидя рядом, он протянул ноги до нижней ступеньки. "Какая каланча!" - подумала Верочка и улыбнулась.
- Вот так-то лучше! - сказал он. - Можно вас посмешить?
Сам не зная почему (с ним это редко случалось), Сергей сбивчиво, перескакивая с одного на другое, повел разговор о Новгороде, о бабушке и зверевской бурсе.
Позабыв свои огорчения, она слушала жадно. Еще бы: с ней говорят, как со взрослой! И он понял, что не нужно третировать ее, как подростка. У девочки был живой ум и прирожденное чувство юмора. Все это, правда, уживалось с присущей возрасту наивностью, как и застенчивость - с отчаянным и безоглядным озорством. Глаза ее менялись ежеминутно - вспыхивали и потухали, старались понять хорошенько, сочувствовали, печалились и улыбались. Словно впервые он увидел эти ямочки у нее на щеках, от которых все лицо порой озарялось нежным, неуловимым светом.
Сергей по утрам работал теперь с разрешения Елизаветы Александровны на веранде у Скалонов. Тут рояля не было слышно, одни иволги да овсянки. Иногда на минуту украдкой забегала Верочка и, прижав палец к губам, неслышно исчезала. После ее ухода Сергей еще долго чему-то улыбался.
С тех пор как Сергей подружился с сестрами Скалон, ему не хотелось держаться особняком. Но, случалось, в самый разгар веселья он неожиданно исчезал. Сперва девушки обижались, покуда не поняли, в чем дело.
Все та же песня манила, звала за собой музыканта, дразня и что-то обещая. Он не обманывал себя. Он знал, это не прелюдия, не ноктюрн, не романс, но его первый концерт для фортепьяно с оркестром идет к нему навстречу. Он уже здесь, совсем близко… В шуме деревьев, в щебете птиц, в протяжной песне девушек в час заката, в кукующем эхе за прудом и в дерзком, вызывающем тремоло лягушачьего оркестра Сергей угадывал его приближение.
Шаг за шагом из случайных, разрозненных попевок вырастала медленная часть будущего концерта.
А вот и главная, быть может, "причина всех причин"… Сергей провожал ее глазами, а она шла по дорожке в любимой красной кофточке с цветной косынкой, брошенной на плечи, легкий рассыпчатый шелк ее волос светился под небольшой соломенной шляпкой, шла, ничего не чуя и улыбаясь своим мыслям.
Ни Сергей, ни Верочка не заметили, как у них появились свои маленькие, впрочем совсем невинные, секреты.
Но вдруг в безмятежную идиллию ивановского лета нечаянно вплелась тревожная нота.
Однажды ради приезда гостей привычный распорядок за столом был нарушен, и Верочка оказалась рядом с Сережей. Длинные язычки насмешников заработали. Сашок через стол посылал Сергею бутафорские цитаты из придуманного им философа Бенердаки. Сергей отвечал ему в тон похоронным басом. Верочка смеялась до слез.
Александр Ильич покрикивал на Сашка:
- Цунька, перестань!.. Цунька, помолчи!..
Вдруг тетушка Варвара, давно наблюдавшая за развеселой компанией, избрала своей жертвой Верочку и среди наступившей паузы спросила, как ей нравится ее новый сосед.
- С моим сыном вы что-то все время ссоритесь.
Среди наступившей тишины все глаза устремились на Верочку.
Поперхнувшись от неожиданности, Брикки стала алее мака.
В ту же минуту Сергей поймал на себе взгляд мадам Скалон, долгий, внимательный, предостерегающий, и почувствовал, что тоже краснеет неведомо почему. Страшная минута потонула в болтовне и смехе.
Сергею стало до боли жаль девочку. Зачем ее так обижают! В течение нескольких дней она, казалось, избегала его. Он понял, что насмешницы сестры совсем заклевали ее.
Вскоре все прошло, однако не забылось.
В канун Ивана Купалы девушки собрались гадать о суженых. За прудом горел, не угасая, погожий закат.
На дальнем конце мостика возле купальни, перешептываясь, возились с венками.
Сергей и Сашок, подогнув ноги, сидели в слабо качающейся лодке на позиции молчаливых и иронических наблюдателей. Оба отчаянно курили, отгоняя комаров.
Венки поплыли по меркнущей воде, но, видимо, не так, как девушки ждали.
Возвращались через парк молча, врозь и почти ощупью. Не доходя красной аллеи, Сергей услышал рядом слабый скрип песка под чьими-то шагами.
- Кто тут? - спросил он шепотом в притворном испуге.
Было совершенно темно.
- Ш-ш!.. - раздалось в ответ.
Он наклонился, вглядываясь во мрак. И в эту минуту прямо перед ним раскрылись невидимые ладони. На них тихим и слабым фосфорическим светом горел огонь светлячка. Отблеск его на одно мгновение вызвал из тьмы нежное очертание улыбающегося девичьего лица.
Вдруг слабый шелест платья, и все пропало.
Все прошло и развеялось прахом, но тихий слабый огонек Ивановой ночи, может быть, долгие годы спустя светил Сергею в пути.