Он шел быстро, иногда вприбежку: задержался у директора. Оля сделала шаг-другой навстречу, смотрела безмолвно, лицо ее было полно ожидания.
- Хоть увидела перед отъездом… Еще минута-другая и я бы ушла, подруги ждут. Теперь на вахте начнутся расспросы, угрозы и все такое. Утром я уже не увижу тебя?
- В гараже мне сказали: быть к пяти часам. Попутная машина до Ягодного.
- Значит, я не зря ждала. Попрощаемся?
- Нет, Оля, прощаться не будем. До свидания. Так точней. При первой возможности я приеду. Или ты сама приедешь. Буду писать на Савенкова, мы договорились, - голос Сергея срывался. - А сейчас скажу тебе самое главное: не забуду! Я дождусь тебя, твоей свободы дождусь. Дай обещание и ты. Нам просто нельзя друг без друга.
- Я буду ждать. Обещаю. Мне очень грустно… Глаза ее были полны слез.
- Можно тебя поцеловать?
- Что ты! - Она боязливо оглядывалась по сторонам, но придвинулась поближе к нему и ответила на поцелуй.
И сразу же оглянулась. Вдруг кто увидел? Кажется, никто. А лицо уже горело, раскраснелось. Все это так необычайно, так скоро…
- Обещаешь? - Сергей уже забыл, что она дала такое обещание.
- Да, да, до свидания! Я побегу, Сережа, дольше нельзя, никак…
И не приходило в голову, что все их испуги, предосторожности несуразны, противоестественны. Страшиться возникшей любви? Почему?!
Сергей вернулся в лабораторию, постоял у окна, поглядывая в ту сторону, куда ушла Оля, удивляясь, радуясь и боясь за нее. События последних дней, такие непредсказуемые, определяли будущее.
Он постелил на голом диване свою куртку, снял и сложил на манер подушки комбинезон, хотел лечь, как вдруг вошел Савенков. И Сергей замер в ожидании.
- Не удивляйтесь, Сергей Иванович, - несколько смущенно начал разговор энтомолог. - Я специально хотел вас застать одного. Я более или менее догадываюсь о том, как складываются ваши отношения с моей сотрудницей. Так вот, она славная девушка. Но у нее впереди еще много месяцев лагеря, а таким молодым, как вы или она, ждать подолгу не всегда удается. Вы понимаете меня? Осмелюсь высказаться в том духе, что поберегу ее от всяких там… Но и вас прошу сохранить - как бы это лучше сказать? - привязанность, что ли? Если это серьезно.
И посмотрел на Сергея через толстые стекла очков с каким-то отцовским, добрым ожиданием. Сергей смутился, никак не мог найти слов, просто сказал:
- Я благодарю вас… Спасибо. Большое спасибо, мы действительно… Правда, нам очень сложно думать о будущем, которого не знаешь… Но такое чувство, что мы близкие.
- Я вам верю. Я только потому и пришел, чтобы услышать от вас. Достаточно нам трагедий. За ее судьбу какая-то ответственность и на мне.
Он снял очки, близоруко огляделся, прошелся по комнате туда-сюда и вдруг светло улыбнулся.
- Бог даст. Бог даст. Как это говорят: веруй, надейся и жди… Вы здесь всем понравились. Этот энтузиазм… После лагеря люди почти всегда пришиблены, по себе знаю. А вы словно бы и не прошли всей этой страсти. Характер?
- Мой отец эстонец, а мать рязанка. Может, эстонский характер?
- Вполне возможно. Держите марку и дальше. Твердость убеждений нам очень нужна. Как и творческий дух. Только он спасает от скольжения вниз - от человека к рабу. Мы все проходим этот нелегкий экзамен - возвращение к человеку разумному, хомо сапиенс, так, кажется? Или хомо фабер, я что-то спутал. Вы утром уезжаете? В пять? Ну, тогда я вам пожелаю счастливой дороги. Вашу руку!
И ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Сергей улегся на жестком диване, забросил руки под голову. И улыбался. Без этого последнего разговора романтическая история казалась бы повисшей в воздухе. Савенков поступил действительно как отец. Вот снова появился на его пути славный человек, которых, наверное, так немного среди горестных реальностей Колымы, среди зла и позора. Везет ему, что ли?..
Он не проспал. За окном просматривалось серое утро, морось; сквозь нее - унылые, как на похоронах, редкие удары рельсы в лагере, там подъем. Да, скоро шесть. Морозов влез в свои одежды и бегом побежал к гаражу.
Машина уже была выведена, мотор прогревался. Шофер сидел в кабине. Рядом с ним восседал какой-то вохровский начальник.
- Ну, что? Поехали? - спросил шофер и включил скорость.
И снова трасса, мимо покинутого прииска "Майорыч" с его неприкаянным кладбищем, а дальше некрутой подъем на прижим, где дорога узко высечена в крутобокой горе; слева каменный отвес, в туманной глуби катятся воды холодной и страшной Колымы, река причудливо изгибается, обтекая горные выступы и, полная мрачных тайн, уходит к далекому отсюда Ледовитому океану.
Эти видения смутно проносились в голове Сергея. А думал он о другом…
За прижимом то и дело визжали тормоза, машина осторожно спускалась в просторную долину Дебина, затем повернула вправо, оставила позади знакомые казарму и поселок Дебин, лагерь и реку за ним. И, прибавив скорость, покатилась на север, домой.
Домой? Это слово вызвало у Морозова печальную улыбку.
Облачность редела, вскоре показалось солнце. Трасса уже пылила, где-то впереди был поселок Ягодный.
Сергей задремал. А когда мимо с грохотом прошли встречные грузовики, он открыл глаза, поднялся, встал за кабиной и увидел черные силуэты тополей - жителей долин.
За двумя плешивыми сопками в сторону от трассы уходила малоприметная дорога. Не она ли ведет на "Серпантин", самую страшную из тюрем Колымы, в которую с приисков свозили - а, может, и сегодня свозят? - обреченных на смерть. Спросить бы шофера, эти ребята все знают. Но как спросишь, если сбоку сидит охранник?..
Вот и Ягодный. Здесь Морозову нужно искать другую попутную машину. Вынужденная остановка.
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
1
В центре Ягодного Сергей постучал по кабине, машина остановилась, он спрыгнул, поблагодарил шофера и шагнул на пешеходную дорожку.
Печать новостройки ощущалась во всем облике Ягодного. Его возраст едва ли перевалил за пять-шесть лет. В этот тихий и теплый день одноэтажные дома плотной рубки, в три и шесть окон, желтыми своими стенами и белыми крышами гляделись на фоне темной зелени очень уютно, даже красиво. Кое-где за двором и штакетником просматривались маленькие огороды, поблескивали стекла самодельных тепличек и парников. Прорисовывались и параллельные улицы, и разномастные цепочки домишек справа и слева от центральной улицы.
Конечно, не всех колымчан держали в лагерях до смерти, бытовиков и кое-кого по пятьдесят восьмой освобождали, когда кончался срок, а при Берзине даже за хорошую работу день засчитывался за два. Так на Колыме постепенно зародилась и оформилась категория советских граждан второго, пожалуй, даже третьего сорта. Вторыми тогда считались несудимые по какой-то причине горожане-работяги и крестьянская колхозная масса без паспортов.
Понятно, что бывшие заключенные не всегда торопились уехать на "материк". Они не искушали судьбу и оставались на месте. Мастерили себе жилье на окраинах поселков. В дело шли брошенные или краденные доски, старый брезент, ржавые листы железа, ломти дерна с ближнего болота. Устраивали крошечные оконца из стеклянных кусков, навешивали дверь, обитую брезентом или мешковиной, и учились жить "на воле", подрабатывая, кто чем может, только не в осточертевшем забое.
Ягодный был центром Северного горнопромышленного управления. В две стороны от него в те годы работали прииски "Ат-Урях", им. Горького, "Хатыннах", им. Водопьянова, "Бурхала", "Штурмовой" с сетью отдельных лагерей и забоев, большая часть из которых шахтного типа. Деревянное двухэтажное здание в центре поселка занимало Управление, оно стояло чуть в стороне от шумной колымской трассы. По ней ежесуточно проходили сотни автомашин.
Морозов устал от тряски в кузове, ему хотелось лечь, "покемарить" хоть час-другой. Он огляделся, увидел маленький истоптанный сквер, эстраду, выкрашенную в грязно-коричневый цвет, ряды скамеек перед сценой и жалкие остатки кустов по сторонам.
Минут пять он сидел, оглядывался, зевнул раз-другой и не удержался, положил сверток под голову, ладонь под ухо, колени к животу - классическая поза умудренного невзгодами странника - и уснул.
Менее чем через час его сон был прерван грубым окриком:
- Встать!
Сергей мгновенно сел, еще не понимая, где он и что случилось.
- Руки на колени! - послышалась команда.
Перед ним стояли два охранника, а командовал третий с лычками сержанта на погонах. Широкое скуластое лицо выдавало в нем калмыка или киргиза.
- Кто такой? - кобура на поясе сержанта была отстегнута.
- Проезжий, - хрипло ответил Сергей. - В Сусуман еду.
- Документы! - и протянул лапу.
Сергей полез в карман. Как он ненавидел сейчас этого человека! Должно быть, его чувство отразилось и на лице, было замечено во взгляде; калмык вдруг сделал шаг назад, а ладонь его легла на кобуру.
Командировочное удостоверение старший патруля разглядывал минуты три, его узкие глазки недоверчиво сверкали. Потребовал паспорт. И тоже читал, перелистывал медленно и не без подозрительности.
- Что делаешь в Ягодном?
- Жду попутную машину.
- Она к скамейке подъедет?
- Устал от дороги, уснул. Сейчас пойду на трассу.
Бдительный наряд мог бы и уходить, но черный штамп в паспорте все-таки насторожил сержанта.
- За что сидел? - спросил он.
- За пьянку, - все более сердясь, брякнул Морозов. - Алкоголик я. Когда выпью, не помню, что делаю.
И сержант успокоился, подобрел. Он протянул паспорт. С такими бродягами все просто. А вот с врагами народа, даже если у них паспорт… Скажи Сергей правду, его непременно отвели бы в райотдел НКВД, там очень просто мог отсидеть в камере, до выяснения личности, и день, и неделю. И никто не понес бы наказания "за бдительность".
Наряд ушел, Сергей опять лег, потянулся, но сна уже не было, досада, даже злость владели им. Вот такая жизнь "на крючке".
В шоферской столовой пришлось показывать командировку, после чего ему дали обед. А вскоре он уже сидел в кузове грузовика на тяжелых мешках с крупой. По сторонам мелькали серые и голые сопки, уныло смотрелись в долинах перемытые бугры пустой породы, лес показывался только в узких распадках. В этом каторжном краю было грустно и просторно.
Впереди замаячила одинокая остроголовая гора; сквозь версты проглянул знакомый Морджот.
На каком-то крохотном поселке дорожников пассажир из кабины вышел, Сергей перебрался на его место. Молодой шофер прежде всего узнал, кто он и откуда. И проявил повышенный интерес. Агроном?.. Первый раз везет агронома. Вдруг придется побывать в его совхозе, где огурцы-помидоры. С некоторой неловкостью сказал мечтательно:
- Слышь, а я уже начисто забыл, какой у огурцов запах. Четвертый год здесь, почти два провел за проволокой, столько же - за баранкой. И все на крупе и всухомятку.
- Куда теперь едешь? - спросил Сергей.
- Далеко. На Аркагалу. Не бывал в тех краях? Шахты угольные и еще какие-то. Одним словом - каторга.
- Лагеря?
- Каторга, - повторил он. - Настоящая. Для тех, кому был дан расстрел, а его заменили пятнадцатью, а то и двадцатью годами. И в шахту. Наручники, цепочка - и к тачке. Хватай-катай-вози. Смена кончается, их по собачьему проходу из проволоки - прямо в барак, на ноги кляц-кляц - железки, лезь на нары. Телогрейки черные, на спине и шапке - белый туз, ну, как в старых картинках про декабристов. Чтобы целиться верней, если оступился и не туда пошел. Сам видел, когда дрова к ним в зону привозил для начальства. Во местечко!
- Не верится, - подавленно сказал Сергей. - Чтобы в двадцатом веке, да еще у нас… Ну, ладно, насильники, убийцы там. А эти кто такие?
- Которые на товарища Сталина покушались. Шпионы которые. Ну, вредители тоже. Грамотные. Только грамота им ни к чему, так я понимаю. Живыми оттуда не выходят. Ногами вперед - и в яму.
- А кто же уголек добудет, когда всех ногами вперед?
- Других привезут. Карусель, будь здоров!
Минут пять ехали молча. Сергей глубоко вздохнул, отогнал страшное видение. Сказал: - Ну, брат…
- Ты вот что. Никому про это самое… Иначе нас обоих, понял?
- Не беспокойся.
Опять помолчали. Шофер прокашлялся и вспомнил об огурцах.
- Если заеду, угостишь?
- Спросишь агронома. - И назвал себя. - Угощу.
- Я не так, не задарма, - поспешил сказать шофер. - Я за деньги. Почем они за кило?
- Не продаются. А угостить - угощу. Вспомнишь и запах, и вкус. Сам-то из каких краев?
- Клепиковский я. Есть такой городок близко от реки Оки. В лесах-болотах. Не слышал?
- Бывать не бывал, а знаю. Я ведь тоже рязанский. Из Скопина.
- Ну, земеля! - шофер и ладони от баранки оторвал. - Непременно заеду! Потолкуем про родные края. Вот куда нас турнули. На край света.
- Аркагала - край?
- Была - край. А теперь трасса оттуда пошла заворачивать дальше на запад, еще одна ветка на север, туда нынешним летом везли и везли. Кого только нет! Все из новых областей, потом от Балтийского моря, которые присоединились. Здоровые мужики, а уж напуганные - страсть! Чего не спросишь - ни слова не скажут, только белыми ресницами хлоп-хлоп. И отворачиваются.
- Не понимают нашего языка?
- Вроде понимает. Не хотят они разговаривать с русскими. Во, какую мы славу себе заработали! Потому как - штыком работали.
На Колыме уже ходил слух о том, что происходило на Западной Украине, в Литве, Латвии, Эстонии, куда вошли наши войска и встали лицом к лицу с германскими войсками на новой границе. Вспомнились польские солдаты и офицеры, работающие сегодня на прииске "Светлом". Сколько же лет должно пройти, чтобы редкие уцелевшие, их дети и внуки могли глянуть на русского человека с улыбкой дружелюбия? Холодная Колыма постепенно становилась тюрьмой не только для "врагов народа", но и для соседних славянских народов - международным концлагерем! И это в сороковом году, когда сам воздух уже был пропитан ужасом близкой кровопролитной войны, которой миновать нельзя…
Трасса огибала дальние подступы к Морджоту, снеговая шапка на его вершине с южной стороны была несколько приподнята, с противоположной опускалась ниже, как белая панама, залихватски одетая набекрень.
Перед самым Берелехом Сергей увидел новую дорогу, узкую и щебенистую, в ухабах от множества автомашин. Она уходила точно на север.
- Не знаешь, куда по этой дороге?
- К черту в пекло, - бросил шофер. - Там один за другим прииски. "Мальдяк", "Ударник", "Хатакчан", "Буркандья" и еще какие-то поменьше, где не был, не пришлось. Веришь, нигде деревца не увидишь, на десяток километров - все порубили, чтобы обогреться. Уголь приходится туда возить. А он курной, без поддувала не горит. Мерзнет народ в бараках, лед на стенах, не согреешься. А начальство новые и новые лагпункты открывает. Чуть становится меньше золотишка на старом, бросают забой, а зеков везут на новые, где побогаче. Сливки снимает, за килограммы им ордена дают, вся грудь у чекистов в орденах. Ну, и стараются, а за спиной у них кладбища вырастают. Да кто эти кладбища приметит - ни холмиков, ни крестов. Сбросят в отработанный забой, пяток зарядов аммонала рванут - и уже ничего не сыщешь, если и захочешь. Концы - в воду.
В Берелехе, где большая ремонтная база и столовая, уже в поздний час Сергей с шофером поели холодной, давно сваренной кеты, выпили чай. Мотор не глушили, забрались в кабину: до Сусумана - рукой подать.
- Ночуешь у меня? - предложил Морозов.
- Не-е… Мне к утру быть в Аркагале. Ты покажи, где живешь, чтобы найти, если придется мимо ехать.
За мостиком через ручей остановились. Над долиной светилось бледно-зеленое безоблачное небо, подкрашенное на востоке жиденькой малиновой полоской. Скоро рассвет. Вышли из кабины, постояли. Воздух был холодный, ядреный. Ветки лиственниц приспустились из-за обильной росы. Метрах в трехстах тускло светилось стекло на теплицах. В нетронутой зелени напротив чернел домик.
- Вот в том домике я живу. Придешь на агробазу, спросишь меня.
Ну, будь! Непыльной дороги!
С трудом разминая моги, Морозов пошел к дому, постучал в окно. Орочко вскочил, закашлялся, открыл дверь.
- Наконец-то! Долго ты там. Рассказывай.
- Потом, потом… - Сергей лениво раздевался. - Никакого "ЧП" не случилось?
- Трактор вчера провалился.
- Куда провалился? Где?
- Прямо на поле. Около дороги на Челбанью. Там такая низинка… К вечеру вытащили. Тракторист живой, но испугался до немоты. Понимаешь, под огородом оказалась ледяная линза. Она успела вытаять, а почва с турнепсом осталась, только прогнулась. "Универсал" с культиватором по этой крыше и пошел. И рухнул. Труба чуть выглядывала. Ну, воды, конечно, хоть отбавляй. Бригада близко работала, вытащили мужика, Хорошев пригнал ЧТЗ, срыли одну сторону, выволокли тракторишко. Я завтра буду просматривать всю целину, нет ли там просадок. Этот, из НКВД, как его? Ну, Тришкин, примчался на "эмке", допрашивал, почему аварию допустили. Я ему сказал почему: пути Господни неисповедимы. Тем более, на этой неведомой земле, которую мы в пашню превратили. Все-то им надо, к каждой бочке затычка.
- Не в первый раз. Бдительность и еще раз бдительность! Теперь придется объяснительную писать. Дело… Как Александр Федорович?
- Трудно ему без тебя. Все спрашивал - когда вернешься. Он от зари до зари на ногах. Я как-то походил с ним с самого утра и до вечера.
Удивительно, как умело он настраивает на работу людей, как подымает дух человеческий. Потому что сам любит дело и другим старается внушить эту любовь. И как противен ему дух подозрительности, который постоянно исходит от местного райотдела НКВД - прежде всего там, где возникает что-то новое, интересное. Сами того не понимая, Тришкин и его команда выходят "на охоту" за каждым чем-то выделяющимся человеком, вольным или заключенным, только потому, что любые поиски кажутся им опасным явлением, способным поколебать нынешний строй жизни: "от и до, никуда дальше".
Эта мысль давно не давала покоя Морозову; испытал давление и на себе, понимал, что Тришкин не оставит его в покое, как и Хорошева. И все-таки не собирался стать таким - "от и до" - исполнителем приказов. Противно.
Совхоз разрастался. Строили третий тепличный блок. Нашлись мастера в лагере, которым поручили создать большой засольный цех для квашения капусты - со всей возможной механизацией. В любой новизне агрономы находили удовлетворение, выход инициативе, работа в совхозе имела целью улучшить питание в поселках и лагерях, пусть не всем, пусть не до конца, но все же…
Опять удалось привлечь к работе двух ученых со страшными буквами - статьями Особого совещания - и наладить изыскания на новых землях. Ведь "ЧП" с трактором могло повториться и на нови, только что освоенной совхозом. Опять поставили палатку на старом месте, ученые жили в ней круглые сутки, вели таблицы изменения температур - на разных глубинах, в разных местах. Они обнаружили еще два очага чистого льда, погребенного под наносами. И одним этим оправдали свои обязанности и свой хлеб.
При обходе полей Хорошев привел капитана Сапатова к одной из раскопанных ледяных линз и сказал: