Прошло немного времени, и еще того не легче: мою фотографию вешают на гарнизонную Доску почета возле дома офицеров во Львове, - я действительно задержал пять странных поляков, - может быть, они и вправду хотели взорвать склад боеприпасов, а может быть, и нет. Я стоял на посту, они ехали на санях - я уложил их в снег и задержал. А позднее их нарекли диверсантами, хоть ружье у них оказалось охотничье. За все эти мнимые и действительные заслуги я угодил в курсантскую батарею, а это означало присвоение сержантского звания и лишний год службы. Как говорится - доигрался! Но характер есть характер и за его издержки надо нести ответственность и извлекать уроки. Надо было что-то срочно предпринимать. Нашлись единомышленники, оба тоже студенты из Москвы: Анатолий Харчев и Михаил Дадонов. Чтобы избежать присвоения звания, мы решили как-нибудь изловчиться и не выполнить приказ хотя бы командира отделения.
Когда все ушли на занятия, мы втроем остались в казарме. Свернули по длиннющей "козьей ножке", закурили и разлеглись одетыми на койках. Явился пом-комвзвода. Приказал встать. Мы, конечно, не встали. Он поочередно приказывал каждому из нас взять винтовку и под конвоем отвести двух других на гауптвахту. В конце концов мы добились своего и добровольно, без всякого конвоя, сами отправились на гауптвахту. Просидели недолго. Пришел приказ выступать к границе (это был апрель 1941 года). Звание сержантов нам все же присвоили.
Началась Отечественная война. Ее первый день я встретил вблизи границы, в Бессарабии. В сержантах провоевал недолго, до первого ранения. Потом, при поспешной эвакуации госпиталя и выписке в распредбатальон, снова, с моих слов, записали рядовым. Мне казалось, что лучше самому выполнять всякие приказы, чем приказывать другим и заставлять их выполнять.
Хотя военная судьба подбрасывала мне далеко не рядовые роли, все же мне удавалось избежать официальной аттестации в офицерском звании. То же было и со вступлением в партию - отговаривался, что пока, дескать, я еще не достоин… При первом же представлении к награде комиссар полка не преминул заметить: "Был бы ты членом партии, представили бы тебя к более высокой награде…". Я его понял и потерял интерес к наградам.
Когда уже после войны, при демобилизации, встал вопрос о моем воинском звании, я остался верен своему главному званию и заявил: рядовой. Так и написали.
После ранения и госпиталя воевал в гаубично-артиллерийском полку 6-й армии Юго-Западного фронта, а затем был переведен в полковую разведку. Одним из поводов к этому, о котором я еще не говорил, послужил случай осенью 1941 года. Наш полк с боями отходил на восток. Непрерывные дожди превратили дороги в сплошное месиво. Автомашины без конца буксовали, и их приходилось все время толкать, подкладывая под колеса все, что попадалось под руку. Кругом - голая степь и только кое-где - не убранные с лета, потемневшие от сырости копны соломы. К одной из них кинулись наши бойцы, чтобы подложить солому под буксующие колеса. Конечно, они не подозревали, что в копне прятался немецкий разведчик, однако ребята не растерялись, выбили из рук пистолет, навалились. Немец, как затравленный, глядел на обступивших его красноармейцев. Впервые мы видели так близко живого врага. Это был молодой унтер-офицер, не блондин и не рыжий, какими в ту пору представлялись нам немцы, а темноволосый, с карими глазами. Не было в нем ничего звериного и устрашающего. Простой парень, совсем не похожий на гитлеровца в пашем представлении. Кто-то протянул ему закурить. Немец не взял, отвернулся Подошел капитан Гецко. Начал задавать пленному вопросы, используя свой довольно скудный запас немецких слов. Гитлеровец упорно молчал. Один из наших сердобольных украинцев предположил: "Мобудь вин голодный?". Принесли котелок супа. Не берет. Так ничего и не добился наш капитан. Ушел организовывать отправку пленного в штаб. Велел нам присмотреть за ним. Мне захотелось попробовать разговорить немца. Не громко, как бы продолжая уже начатый разговор, спросил его, как когда-то в немецкой школе: "Откуда сам-то будешь?".
Надо было видеть его реакцию: парень вздрогнул, подался всем телом ко мне; в глазах, до этого безразличных, мелькнул проблеск надежды.
- Вы немец? - шепотом спросил он.
- Нет, я русский, из Москвы. Слышал про такой город?
На лице пленного отразилась растерянность.
- Меня расстреляют? - не отвечая на вопрос, упавшим голосом спросил он.
- Мы пленных не расстреливаем. Тебя отправят в тыл.
Некоторое время немец молчал, потом сам попросил закурить. Он больше не упорствовал и начал отвечать на вопросы. Вернувшийся капитан был удивлен такой перемене в поведении пленного.
О том, как всего одна фраза развязала язык у пленного, стало известно не только в полку, но и ® штабе армии. Это и повлияло на мою дальнейшую судьбу.
И вот теперь в течение дня я лежал или сидел на корточках на своем крохотном островке, и только с наступлением темноты ко мне пробирался Гриша с бутылкой парного молока и куском хлеба.
Шел пятый день добровольного заточения. Все было спокойно, и я решил на следующее утро отправиться в путь. Но в конце дня в деревню нагрянули гитлеровцы. Несколько мотоциклистов направились к дому Ивана Тимофеевича. У меня защемило в груди… Неужели узнали? Или кто-то донес?
Но солдаты не вошли в дом, потребовали молока, напились и вскоре убрались, заодно прихватили с собой корову. Ее привязали на длинной веревке к мотоциклу с коляской, а чтобы она быстрее бежала, наезжали на нее другими мотоциклами сзади, кричали и улюлюкали. Таким странным способом они развлекались или делали вид, что все это им доставляет удовольствие.
В тот вечер мальчик принес только кусок хлеба. В глазах его стояли слезы.
Не желая больше быть обузой для добрых людей и подвергать их постоянной опасности, я сказал Грише, что завтра утром отправляюсь в дорогу. Не прошло и часа, как на островок пришел сам Иван Тимофеевич и посоветовал не торопиться. У гитлеровцев, побывавших в деревне, были нагрудные знаки полевой жандармерии, а к ним лучше не попадаться Я послушался совета и отправился в путь только на одиннадцатые сутки. Я не знал еще, что это будет долгий и очень трудный путь.
Там, на этом островке, я решил, что всему, что не умею - научусь, и все, что суждено мне исполнить - исполню. И быть по сему! - Десять дней полного одиночества, в окружении постоянной опасности - это самая верная школа
Возможно, такое самоограничение и постоянная боязнь совершить неверный шаг явились причиной того, что в памяти об этом периоде остались преимущественно черно-белые, иногда схематичные и скудные воспоминания, лишенные каких бы то ни было деталей и образности.
Домысливать теперь то, что тогда не отложилось в памяти, не хочу и вряд ли в этом есть нужда.
5. ДОРОГА, ДОРОГА.
С рассветом я покинул свое болотное убежище и за шагал в направлении Сум. Первая половина пути проходила по Курской области Места эти и раньше никогда не славились особым достатком. Теперь же, после года войны, у людей ничего не осталось. Поля были не засеяны В деревнях были только женщины, старики да дети. Первые встретившиеся на пути деревни я обходил стороной. В полдень, когда солнце стало припекать особенно яростно и силы были на исходе, я свернул в небольшую рощу и подкрепился куском оставшегося у меня хлеба После небольшого отдыха двинулся дальше Селения все еще обходил
В одном месте вышел на открытую поляну, окаймленную лесом, и увидел много подбитых и сожженных танков. Наши Судя по всему, танки попали в засаду и были окружены. Стволы их орудий были повернуты в разные стороны У одного танка башня была сорвана и валялась тут же, на земле, Я видел немало подбитых танков, но с оторванной башней - впервые. Это было так неестественно, как будто передо мной стояло живое существо без головы. Немецких танков не было, ни одного. Земля вокруг была изрыта воронками. Все говорило о том, что здесь произошел жестокий бой. И дрались здесь насмерть.
Наступал вечер, надо было подумать о ночлеге. Впереди показалось несколько изб. Обошел деревню вокруг и не заметил ничего подозрительного. Я постучался в дверь избы, стоявшей ближе к лесу. Дверь открыла молодая женщина. Я попросился переночевать, сказал, что был мобилизован на рытье окопов, а теперь, возвращаюсь домой. Эту версию подсказал мне Иван Тимофеевич. Он, видимо, исходил из того, что выглядел я значительно моложе, чем был на самом деле, и легко мог сойти за допризывника. Не знаю, поверила мне хозяйка илинет, но в дом пустила. Жили они вдвоем с маленькой дочкой. Чтобы быть хоть чем-нибудь полезным ей, я нарубил дров, закрепил петли на двери; допоздна, при свете коптилки, провозился с ходиками, которые остановились еще полгода назад.
Спал я в эту ночь, впервые за многие месяцы, по-человечески, на сеновале, на сухом душистом сене. Встал поздно. Хозяйка возилась у печи, ходики на стене бойко тикали, показывали без четверти двенадцать. Поблагодарил хозяйку за гостеприимство и снова двинулся в путь.
Я выбирал малонаезженные проселочные дороги, и чем дальше шел, тем опустошеннее были деревни. У людей не оставалось ни зернышка, ни живности. Немногочисленные жители, чтобы не умереть с голоду, собирали картофельные очистки, мелко перетирали их, смешивали с истолченной крапивой и пекли такой хлеб. Но кусок даже этого хлеба был для меня тогда бесценным даром… Я быстро тощал и вынужден был часто отдыхать. Правда, на пути попадалось много щавеля и уже начала созревать земляника - это была моя пища, - но она плохо утоляла голод, а сбор ее сильно замедлял движение.
Однажды, поднимаясь по склону пригорка, я увидел очень много спелой, крупной земляники. Ненадолго приостанавливаясь, я стал собирать ее и отправлять в рот целыми пригоршнями. Но вдруг мне показалось, что к чудесному запаху земляники примешивается другой, уже где-то встречавшийся сладковато-тошнотворный запах. Поднялся на вершину пригорка. И тут мне открылось зрелище, при виде которого нельзя было не содрогнуться: на противоположном склоне под палящими лучами солнца лежало не менее сотни трупов. Это были наши солдаты, оставшиеся здесь, видимо, еще с зимы. На них были шапки-ушанки, надетые на черепа, обтянутые желтой высохшей кожей с темными впадинами вместо глаз, Вблизи не было селений, и некому было хоронить павших.
Как-то на подходе к деревне я услышал плач и причитания. Увидел несколько женских фигур у свеженасыпанного холмика земли. Сначала подумал, что здесь обычные похороны, но услышал проклятия убийцам и решил узнать, что произошло. Оказалось, что по деревням прошел отряд наших добровольных кара гелей, они чинили свою расправу. Только что они расстреляли здесь несколько человек. Женщины предупредили, чтобы я не заходил в Мироновку, соседнее село: там немецкая комендатура.
Я отправился дальше. Дорога была пустынной. В небе, как в мирные дни, звенели жаворонки. Как ни настраивал я себя на го, что постоянно нужно быть до предела внимательным, задумался или отключился и не увидел, как из-за бугра, совсем рядом, появились всадники в светлой форме карателей Они заметили меня Бежать было некуда, да и бесполезно. Один из всадников спешился, снял с плеча карабин…
- Хто такой? Виткиля идеш?
- С окопов иду до дому.
- Брешешь, гад, мабудь, з полону втик, али лазутчик? Признавайсь!
- Ни, дядьку, ни який я не лазутчик, до матки иду, с окопов, - сам не знаю, почему и как я умудрился ответить по украински.
- А ну, вывертай карманы, кацапская сволочь, ще пид вкраинца маскируется!
Я вывернул карманы.
- А что в руке ховаешь? - В руке я держал недоеденный кусок крапивного хлеба, завернутый в короткое немецкое полотенце, подарок повара Клауса.
Увидя полотенце с немецким штампом, каратели озверели. Очевидно, они заподозрили, что я убил гитлеровца. Удар прикладом свалил меня на землю
- Сымай сапоги, вражина, они тоби бильше не по надобятся.
Я начал стаскивать сапоги, и тут они заметили словарик, спрятанный за голенищем. Это окончательно определило мою участь.
- Нечего с ним церемониться! Панасенко! В рас ход большевицкого лазутчика! - приказал старший долговязому карателю, тому, что ударил меня прикладом.
- Тилько отведи подальше от дороги, чтобы мертвячиной не воняло. Самим тут ездить придется
- Вставай! - Панасенко ткнул меня карабином. - Шагай вперед, не обертайсь!
"Ну вот и все, - подумал я - И зачем было оставлять при себе полотенце и словарик, выдавать себя за украинца?.." Бред! Все это могло бы послужить хорошим уроком на будущее. Но будущего для меня уже не было.
В этом мире мне осталось сделать несколько последних шагов. Вот каратель приостановился. Щелкнул затвор. Счет времени перешел на длинные секунды. Сейчас раздастся выстрел. И хотя уже ничто не могло помешать нажать на спусковой крючок где-то в глубине сознания еще теплилась надежда на чудо… И оно произошло. Произошло неправдоподобно как в плохом кинофильме.
Послышался цокот копыт. Кто то подъехал… Отчетливо и громко прозвучала немецкая речь:
- Was ist los?
- Партизана поймали! - послышалось в ответ. Я подумал, что появление немецкого начальника меняло ситуацию и надо было этим воспользоваться. Я обернулся и увидел двух новых всадников в немецкой форме лейтенанта и унтер-офицера
- Никс партизан, герр офицер, их мус нах гауз, мне нужно домой! - обратился я к офицеру, умышленно искажая немецкие слова, чтобы не вызвать еще большее подозрение.
- Wohin gehst du jetzt? - спросил он, обращаясь непосредственно ко мне.
Я понимал, что от ответа зависит моя участь. Вспомнил предупреждение женщин и не раздумывая ответил:
- В Мироновку, к немецкому коменданту!
Услышав название села, офицер "то-то сказал унтер-офицеру.
- Пусть идет. В Мироновке наш комендант, он разберется, - перевел тот.
Мне уже приходилось замечать доверчивость немцев, когда к ним обращались на их языке, даже исковерканном до ужаса, но узнаваемом, - это всегда вызывало у них сначала удивление (дескать, и среди дикарей попадаются небезнадежные), а в следующий момент, как правило, они делали этому лицу какие то послабления. Все-таки язык (родной язык) - удивительное явление людской общности. На сей раз - пустяк - это обстоятельство спасло мне жизнь… Представьте севе, вот тут я вспомнил мою первую учительницу немецкого языка.
Вполне возможно, что по той же причине не прикончили раненых возле меня в финале харьковского пленения, и мы не оказались в братской могиле вместе с расстрелянными евреями?.. Может быть, такое предположение иллюзорно, но когда балансируешь на грани жизни и смерти, даже незначительная деталь решает твою участь.
Осмелев, я подошел к Панасенко и забрал свои сапоги. Присел на обочине, не спеша надел их и зашагал дальше. Мироновку, естественно, я обошел стороной и с того дня старался держаться поближе к лесу. Если же путь проходил по открытой местности, - шел ночью.
Однажды после многих дней пути, совершенно обессилевший, я добрался до небольшого селения, расположенного в стороне от дороги, возле леса. Постучался в один из домов и был ошарашен, когда вместо женщины или старика, как это случалось обычно, дверь открыл сравнительно молодой, крепкий мужчина. Недоброе предчувствие охватило меня: уж не староста ли? Но повернуться и уйти было неразумно. Это вызвало бы еще большие осложнения. Я степенно поклонился ему, поздоровался и попросил разрешения отдохнуть. Сказал, что возвращаюсь с рытья окопов. Хозяин пригласил к столу и приказал жене хорошенько накормить меня. Пока я ел, он задал мне много разных вопросов. Не забывал при этом подливать мне в кружку медовуху, очень приятную на вкус, но не такую безобидную, как показалось вначале. Изрядно захмелев, я забыл о недобром предчувствии и искренне благодарил их за гостеприимство и доброту. Как бы невзначай хозяин похвалил меня за удачную выдумку, объясняющую мое появление в этих краях. В затуманенном мозгу снова мелькнуло подозрение, но усталость и медовуха так сильно клонили ко сну, что я был не в состоянии что-либо предпринять. Хозяин показал на сарай из жердей, что стоял в конце усадьбы на краю оврага, и сказал, что там, на сене, я смогу спать, сколько пожелаю. Не в силах больше противиться сну, я отправился в сарай.
Разбудил меня легкий шорох крадущихся шагов. Стал всматриваться сквозь жерди сарая. Солнце клонилось к закату От деревьев падали длинные тени И тут я увидел гитлеровцев. Пригнувшись, они подкрадывались к сараю. Времени на размышления не оставалось. Одним рывком я раздвинул жерди со стороны оврага, заросшего крапивой, и нырнул вниз, как в воду. Высокая, густая крапива и руки, вытянутые вперед, смягчили удар. Несколько метров я скользил по жирной и влажной земле откоса. Потом вскочил на ноги и кинулся в чащу кустарника. Сзади раздались выстрелы. Несколько пуль просвистело рядом. Затем все стихло. Ла мое счастье, у преследователей не оказалось собак.
…Снова дорога. Дорога, дорога… Ноги не слушались, в голове шумело, а я все шел и шел, не разбирая пути, уже почти автоматически, изредка прислушиваясь и озираясь. В ранних солнечных лучах засветились беленькие хатки небольшой деревни. Начиналась украинская земля - пройдено больше половины пути. Я укрылся в густой траве и стал наблюдать. Немцев там не было. Чуть в стороне от остальных стояла выбеленная известью хатка. Молодая женщина встретила меня просто и приветливо Еще весной ей удалось засеять просом небольшой участок земли, и теперь нужен был помощник, чтобы убрать урожай. Она обрадовалась, когда узнала, что я немного умею косить. Попросила остаться хотя бы дня на два. Вдвоем с ней мы трудились дотемна. Я так намахался косой, что с непривычки едва передвигал ноги.
Вечером за ужином, чуть смущаясь для порядка, она сказала, что не отказалась бы иметь такого "чоловика" и что, если меня хорошо "погодувать з мисяц", я буду вполне справным мужиком. После ужина разобрала постель горкой подушек, но я сказал, что пойду спать на сеновал. Она только слегка пожала плечами Не было в моем распоряжении времени "з мисяц", и "годували" меня от случая к случаю И сил у меня не было… никаких. Я отправился на сеновал и тут же уснул как убитый.
Поднялся засветло, решил не беспокоить хозяйку, хотелось успеть побольше пройти. Но по деревенскому обычаю, она была уже на ногах. Приготовила завтрак, завернула узелок в дорогу. Когда я прощался, она укоряюще и откровенно грустно улыбнулась. Да и мне ох как не хотелось уходить. Я обнял ее, поцеловал и, не оборачиваясь, зашагал по дороге. До Сум уже оставалось совсем немного.
У одного из перекрестков на столбе я прочитал приказ немецкого коменданта. В нем говорилось о заброске в район Сум группы советских парашютистов-диверсантов. Далее сообщалось, что двое добровольно явились в комендатуру и этим сохранили себе жизнь… Говорилось также, что остальных, в том случае если они не сдадутся добровольно, ожидает смертная казнь через повешение. А местное население предупреждалось, что за укрытие или невыдачу парашютистов-диверсантов - расстрел. Следование по дорогам без специальных пропусков запрещалось… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!. Вот и дошел я почти до заветных Сум.