"Моя радость и гордость - новый русский человек, строитель нового государства, - писал Горький. - К этому маленькому, но великому человеку, рассеянному по всем медвежьим углам страны, по фабрикам, деревням, затерянным в степях и сибирской тайге, в горах Кавказа и тундрах севера, к человеку… который скромно делает как будто незначительное дело, но имеющее огромное историческое значение, - к нему я обращаюсь с моим искренним приветом. Товарищ! Знай и верь, что ты - самый необходимый человек на земле".
И мы, говоря словами Горького, затерянные в степях, делающие своё, как будто незначительное дело, были вызваны в Москву из бывших медвежьих углов.
В столице каждый из нас особенно почувствовал, что комбайнёрская профессия чуть ли не самая необходимая на земле.
Центральный Комитет Коммунистической партии по крупицам собирал и изучал опыт молодых колхозов и МТС: созывались всесоюзные съезды колхозников-ударников, руководители партии совещались с передовиками сельского хозяйства. Члены ЦК и советского правительства чутко прислушивались к тому, что делалось в сёлах, станицах и деревнях, о чём докладывали делегаты с мест.
Накануне нас предупредили: члены Центрального Комитета партии сначала хотят послушать механизаторов, а потом, быть может, выступят сами.
- Тебе, Костя, придётся выступать от Кубани, - сказал руководитель нашей делегации, - и передать рапорт механизаторов Азово-Черноморья, готовься произнести речь.
Подготовиться к выступлению было не так просто, как мне казалось.
Все ушли в театр, а я весь вечер просидел за письменным столом. Несколько раз пробовал записать мысли, но только брался за перо - на бумагу ложились какие-то нескладные, корявые слова.
Отложив ручку в сторону, решил больше не мучить себя. Не мастер я писать выступления!
Время шло, и я не заметил, как ребята вернулись из МХАТа.
- Подготовился, написал? - первым делом спросил меня руководитель делегации.
- Подготовиться-то я подготовился, а написать ничего не написал. Попробую обойтись без бумажки. Выйду на трибуну и начну говорить. Так у меня лучше получится…
Когда кремлёвские куранты пробили ровно два часа дня, в помещении Центрального Комитета партии открылось совещание комбайнёров и комбайнёрок страны.
Здесь мы встретились с членами ЦК партии и советского правительства.
В просторном, торжественном зале заседания, за удобными для работы столами разместились посланцы колхозной деревни.
Нас было около двухсот человек. Мы представляли тогда немногочисленную армию механизаторов сельского хозяйства.
Обстановка на совещании была очень непринуждённой.
Члены ЦК интересовались, как мы живём, как питаемся в поле, что делаем для того, чтобы удлинить жизнь доверенных нам машин.
Если кто-нибудь из нас сбивался в выступлении - репликой, дружеской улыбкой его тут же подбадривали члены ЦК.
Помнится, комбайнёрка Маша Петрова из Жерновской МТС вышла на трибуну и растерялась. Покраснела и молчит, не знает, бедняга, с чего начать. Мы сильно переволновались за своего товарища. Но вот из президиума раздаётся спасительная реплика: "Говорите смелее - здесь все свои!"
И Маша осмелела. И пошла, и пошла… И так разговорилась, будто ей не впервой держать речи перед руководителями партии и правительства. Забыла и про бумажку, что для неё кто-то сочинил как шпаргалку.
На разных языках звучала речь комбайнёров: русском, украинском, белорусском, казахском, татарском, немецком, армянском, грузинском, азербайджанском…
Многое из того, что я услышал на совещании ЦК, было для меня откровением.
Как же далеко шагнула комбайнёрская мысль, как много сделали мои товарищи, чтобы ещё лучше работали машины!
На Украине комбайнёрка Евдокия Винник, приделав к выгрузному шнеку рукав, стала на ходу разгружать бункер. А я, разгружая, всё ещё останавливал комбайн,
Слушая Дусю, я испытывал неловкость. О такой выгрузке я и сам думал. Да только дальше думы дело пока не пошло, а Винник уже обогнала меня. И не одного меня. Вот вам и женщина!..
После Евдокии Винник слово предоставили мне. Начал я с того, что до прошлого года комбайн был для меня желанной, но незнакомой машиной. У нас в Нижегородском крае комбайнов и в помине не было. В хозяйстве отца и вовсе никакой "техники" не водилось. Имели мы всего-навсего одну лошадь, да и та пала.
Рассказал я и о том, как мечтал "оседлать машину" и как некоторые станичники Шкуринской посмеивались надо мной: не верили, что смогу за сезон выработать две нормы. А на деле я вместо двух сделал целых пять норм.
Ночами я с ребятами косил, чтобы успеть вовремя убрать урожай. Поэтому много хлеба и денег за сезон- заработал.
Сказал, что хотя и неплохо живу, но развитие моё идёт однобоко. Боюсь разбогатеть, ожиреть и забыть об учёбе. А учиться-то мне всё время хотелось!
Сталин спросил:
- Сколько вам лет?
- Двадцать семь, - ответил я.
- А выглядите совсем молодым!
- Молод потому, что живу в Советской стране.
Слова, сказанные мною от души, участники совещания встретили с одобрением. И, хотя многие из нас были не молоды (к тому времени я был отцом троих детей), в нас прочно уживались и задор юности и желание учиться.
Механизаторы сродни авиаторам. А у них есть такое мудрое изречение: мысль лётчика должна лететь быстрее самолёта. Оно полностью относится и к водителям степных кораблей.
Развивается техническая мысль, растёт техника, а те, в чьих руках она находится, должны расти ещё быстрее. Ведь не машина ведёт человека, а человек машину.
… Нередко бывает так: выступает оратор складно, красиво, но нет в речи его какой-то искорки, чтоб зажгла душу. Слушаешь выступление и тут же забываешь, о чём оно. А вот выступление колхозницы Анны Кофановой всем запомнилось. Мы называли кубанскую механизаторшу Анкой-комбайнёркой. Как и Клава Вороная, она была одной из первых колхозниц, ставших за штурвал комбайна. Её речь всех задела за живое и особенно нас, мужчин.
Сначала Кофанову - ударницу полей - послали на курсы механизаторов. Проучилась она три месяца, получила права и стала штурвальной. Увидела дирекция МТС, что из девушки толк выйдет, и поставила Кофанову комбайнёркой.
Тепло, по-женски Анка-комбайнёрка говорила о нашей профессии, о доверенной ей машине, говорила так, как матери говорят о своём любимом детище:
- Работала я ударно. Горячо полюбила машину. Эта машина была для меня хорошим другом, я её берегла, смотрела за ней тщательно… Когда я выехала на уборку, то все пришли смотреть, как буду работать. Были из райкома партии. За хорошую работу меня премировали, выдвинули бригадиром. Мою фамилию поместили на Доску почёта. По своей работе я была передовой в районе и побила всех мужчин-комбайнёров.
В этих словах не было и доли хвастовства. Анка-комбайнёрка говорила правду: в своём районе она и впрямь обогнала всех мужчин-комбайнёров. Она становилась серьёзной соперницей и Фёдору Колесову и мне. Анка вызвала нас на соревнование.
Силы у нас не совсем равные. Фёдор - более: опытный механизатор, чем я. На комбайне он работал с 1932 года.
Колесов рассказал о круглосуточной уборке. Ночную косовицу назвал нетронутым резервом и призвал других комбайнёров пустить этот резерв в ход.
Мысли Колесова мне понравились, они перекликались с моими поисками. Оказывается, одновременно со Шкуринской где-то в Оренбургских степях зажигаются электрические огни, и круглые сутки комбайн косит и молотит хлеб.
В моём блокноте появилось много полезных записей: "Разгружать зерно из бункера на ходу", "Смазывать цепи", "Убирать на третьей скорости". Всё это надо хорошенько освоить, твёрдо решил я.
Когда заседание закончилась, руководители партии и правительства пригласили нас - посланцев Кубани, Дона и Терека - сфотографироваться с ними. Это было утром, а вечером каждый из нас получил по одному большому фотоснимку. Приятно было увозить с собой воспоминания о столице, о новых друзьях. А главное - уверенность, что не один ты ломаешь голову над тем, как лучше собрать выращенный трудолюбивыми руками хлеб.
О многом говорила фотография, напечатанная на глянцевой бумаге. И прежде всего - о внимании партии и правительства к нам, комбайнёрам. Теперь каждый из нас ещё больше уверовал в то, что он "самый необходимый человек на земле".
Совещание в ЦК продолжалось один день. Но какой это был большой день в моей жизни!
СНОВА ВМЕСТЕ
Светало, когда мы покинули здание ЦК, где проходило совещание, и вышли на Старую площадь. Наша встреча началась днём 1 декабря и захватила часть следующих суток.
Настроение у всех приподнятое. Да это и понятно: многие из нас впервые попали в столицу - в ЦК, где очень душевно и по-деловому разговаривали с руководителями партии и правительства о самых насущных для нас, тружеников земли, делах.
После совещания гостеприимные москвичи нас не отпускали, уговаривали пожить ещё с недельку в столице, посмотреть достопримечательности Москвы, съездить а МТС и колхозы Подмосковья,
Всё это было заманчиво, но надо было торопиться в Жестелево, к семье, и я не откладывая собрался в дорогу.
Лида встретила меня на вокзале.
- Как дочки? Как малютки наши? - спрашиваю нетерпеливо жену.
Лида смеётся:
- Приедешь домой, увидишь сам.
Но я перебиваю её, прошу рассказать.
Лида уступает мне:
- Все здоровы. Ждут не дождутся тебя. Маша начала ходить. Бабушка не нарадуется: смышлёная девочка!
С волнением подходил я к избе, Где жила моя семья: узнают ли меня дочки? Потянутся ли они ко мне? Ведь мы не виделись больше года!
Но едва я переступил порог, как дом наполнился детским криком, Девочки бросились со всех ног ко мне, плотно окружили. Аня и Люся уселись на колени, а Маша, которой хотелось быть выше всех, забралась на плечи.
Какое счастье, когда семья в сборе, когда каждому хочется что-то рассказать о себе и узнать подробнее о другом. После долгой разлуки особенно радостны встречи в родном кругу. Но к радости нашей встречи примешалось и чувство жгучей горечи. Вспомнились отец и мать, моё невесёлое детство. Вот точно так же, как встретили мен сейчас дочки, мы в детстве брали в плен своего отца. Чаще всего это бывало, когда он возвращался из Горбатова и привозил нам гостинцы. Нет теперь у меня ни отца, ни матери, не довелось им увидеть сына механизатором, внучек счастливыми…
Скрипнула дверь, вошли дядя Фёдор с женой. Пришли и Маркины, Тарасовы, все мои старые друзья, с кем мы начинали новую жизнь в Жестелеве. Говорили о Москве, о только что закончившемся совещании механизаторов в столице.
Жестелевцы внимательно следили за "Правдой", и номер газеты, в которой был напечатан отчего совещании в ЦК, висел на витрине у конторы колхоза.
Весь вечер я рассказывал о виденном и слышанном. А вопросы всё сыпались и сыпались: "Верно ли, что вас, комбайнёров, все правительство слушало?", "Долго ли с тобой Михаил Иванович Калинин разговаривал?", "Где в Москве был и что видел?"
Дядя Фёдор спросил: "Всерьёз или так, для красного словца, я сказал, что не хочу один богатеть?" Он никак не мог согласиться, что хорошую жизнь не построишь в одиночку, что только колхозом можно многого достичь.
При новой, колхозной жизни человеку нужно думать не о том, как самому разбогатеть, а о том, как через большевистский колхоз сделать всех колхозников зажиточными.
Под богатством дядя подразумевал добротный большой дом с деревянной резьбой, просторный двор с многочисленными хозяйственными постройками; чтоб на скотном дворе была не одна, а несколько дойных коров, не две-три овцы, а целая отара, не одна свиноматка с приплодом, а стадо свиней.
Но зачем столько живности одному человеку? Я ведь в колхозе, и колхоз меня обеспечивает всем необходимым,
- Косте жиреть нечего, - вмешался в разговор Василий Иванович Маркин. - Хорошо, когда человек растёт, поднимается вместе со всем народом и Москва уважает его. Но плохо, если он забывает о деревне, где родился.
Сначала мне было непонятно, на кого намекает Василий Иванович. Если на меня, то я помню о родной деревне: после Москвы поехал в Жестелево и готов отчитаться перед земляками.
- Не об этом речь. - В голосе Маркина сквозила обида. - Верно, что ты о нашем Нижегородском крае в своей речи упомянул, а почему деревню, где родился, не назвал? Это, брат, нехорошо.
Да, нехорошо получилось. Пришлось извиниться перед земляками.
- Ну, быть по сему, - согласился Маркин. - Только впредь знай, где бы ты ни работал: на Кубани ли, в Москве ли - всегда помни, откуда ты родом. Твоя слава нам в Жестелеве светит.
- Светит, да не греет, - вступил в разговор директор Павловской машинно-тракторной станции, заглянувший в Жестелево по случаю моего приезда.
Директор прибыл с доброй целью. Из печати он знал, сколько гектаров наш экипаж убрал за сезон.
- Жестелевские поля в три раза меньше той площади, что Константин на Кубани убрал, - подчеркнул директор. - А сколько у вас, Маркин, народу на жатве и молотьбе в этом году было занято?
- Считайте человек двести. Мы же серпами хлеб жали.
- А нынче комбайнами убирать будете, сообщил директор. - Три новые машины, из Запорожья получаем. Одно плохо: во всём районе нет человека, знающего комбайн. Оставайся, Борин. На Кубани ты поработал, И у нас есть теперь где развернуться.
- Не могу. Останусь - дезертиром объявят.
- Не объявят. Сделаем всё по закону. Завтра утром позвоню заместителю наркома. Он - волжанин, поймёт наши нужды и, надо думать, согласится отозвать тебя с Кубани. Дом-то твой здесь, в Жестелеве.
- Мой дом не только в Жестелеве. Скажет партия: "Поезжай, Борин, в Сибирь или на Дальний Восток, там строй своё гнездо", и поеду. Поеду и везде буду чувствовать себя как дома.
Видя, что меня не уговорить, директор попробовал повлиять на меня через Лиду, Но и Лида не соглашалась. Жене надоело одиночество, она хотела жить одной семьёй, под одной крышей и работать на одном комбайне со мной.
И то, что Клава Вороная работала штурвальным, и то, что на совещании в Москве участвовало несколько комбайнёрок, укрепляло в ней веру в свои силы. Правда, и прежде Лида не сидела сложа руки, много трудилась в колхозе. Теперь же она твёрдо решила стать моей помощницей.
- Поработаем, Лида, на комбайне, ещё как поработаем! Москва мне сил прибавила.
ОРДЕН ЛЕНИНА
По пути из Жестелева в Шкуринскую, на одной из крупных узловых станций, я купил свежий номер "Правды". Раскрыл и вижу: напечатано постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР о награждении комбайнёров и комбайнёрок орденами Советского Союза:
За отличную работу на комбайне, давшую превышение нормы на 100–400 процентов, - наградить орденом Ленина убравших больше 600 гектаров за сезон…
Список лиц, удостоенных этой высокой награды, начинался с Семёна Полагутина, комбайнёра Старо-Порубежской МТС Саратовской области. За ним следовали другие фамилии.
Семнадцатой по счёту стояла моя фамилия.
- Лида, - вбежал я, запыхавшись, в вагон, - орден!..
- Какой орден? Кому орден?
- Я награждён орденом Ленина, слышишь? На, читай "Правду". - И я протягиваю ей газету.
Лида обняла меня, радостно засмеялась. Аня захлопала в ладоши. Она догадалась, что произошло что-то значительное.
- А что такое орден? - спросила она.
- Орден - это почётный знак, это высокая награда. А орден с портретом Ленина - это, доченька, самая большая награда.
Нам с Лидой вместе было немногим больше тридцати лет, когда под Москвой в Горках скончался Владимир Ильич. На улице стояли сильные январские морозы, такие морозы, когда обычно жестелевцы отсиживались в избах, а на сельской читальне висел замок.
Но в тот вечер в избе-читальне народу было полно. Из Нижнего Новгорода приехал рабочий, одетый в поношенную шинель, на которой были видны штопаные-перештопанные дырки - следы пуль. Он рассказал о том, как встретил Ленина при жизни, слушал его выступление на III Всероссийском съезде комсомола.
Проходил этот съезд в трудном двадцатом году. На делегатах, прибывших в Москву с разных концов, были старые, как у самого рассказчика, шинели, а на некоторых бушлаты. Ленин разговаривал с делегатами, как отец толкует детьми. Посланцам комсомола он задал вопрос: что сейчас самое главное?
В тот год в стране не утихала гражданская война. Многим делегатам казалось, что самое главное - это добить врага, наседавшего на молодую республику, очистить родную землю от вражьей нечисти. А Ленин видел дальше. Он звал молодёжь учиться. Самое главное - учиться. И для людей моего поколения сказанное Владимиром Ильичем шестнадцать лет назад оставалось тоже самым главным.
Где бы я потом ни работал, где бы ни находился, я всегда помнил о ленинском самом главном: и в Москве когда отчитывался перед руководителями партии и правительства, и в Жестелеве, когда отвечал на вопроси дяди Фёдора, и в Новочеркасске, где однажды задержался наш состав.
Новочеркасск - город вузов, рабфаков. "Хорошо бы на один из них поступить, - думалось мне, - а потом уж можно держать экзамен: и в сельскохозяйственный институт". Его закончил несколько лет назад старший агроном Щербатых. Он утверждал, что комбайнёру мало знать одну технику. Сельский механизатор, - рассуждал Владимир Петрович, - имеет дело не только с машиной, но и с живым организмом - с зерном.
Хлеба, которые я убирал в разные годы, имели разные биологические особенности. Были среди них и высокостебельные, и низкорослые, ровные, как стена, и полёгшие, запутанные, как будто по ним целый табун лошадей прогнали. Были и легко вымолачиваемые и трудно вымолачиваемые. Один сорт пшеницы можно было косить не более семи дней, а на восьмой зерно начинало осыпаться. А другой сорт мог подождать и даже при полной спелости простоять на корню несколько дней.
Каждое растение требует к себе особого подхода. Если косишь пшеницу "Украинку" - машину настраиваешь на среднюю "ноту", и барабан молотилки делает в минуту девятьсот - тысячу оборотов, зазоры между зубьями следует увеличивать. А когда переходишь на уборку черноусого "Мелянопуса" - берёшь более высокую "ноту", и ход барабана увеличивается до тысячи - тысячи ста пятидесяти оборотов, зазоры между зубьями барабана и декой требуется уменьшить. Убираешь подсолнечник - выдёргиваешь из молотильного аппарата зубья, и вращение барабана уменьшается в два раза.
Не только от полеводов, но и от нас, комбайнёров, Щербатых требовал, чтобы мы знали каждый сорт пшеницы, интересовались его историей, его биологическими особенностями. Владимир Петрович до тонкости знал своё дело. Он совсем не походил на ту "породу" агрономов, о которых теперь поют: "Учит нас любить деревню, а сам в городе живёт".
Правда, в молодости Щербатых жил в городе, работал на руднике имени Артёма. В тридцатых годах комсомол направил его в станицу Морозовскую. Здесь Владимир Петрович заведовал агитпропом райкома комсомола, и молодёжь между собой называла его "большая сила".
Он и впрямь в станице был большой силой: помогал молодёжи устраивать быт, участвовал в комсомольском походе за культуру деревни, мечтал о переделке природы. Говорил горячо, его любили слушать, но сельского хозяйства не знал.
Однажды на собрании его крепко поддел пожилой станичник:
- Скажи, агитация, для чего нам нужны чёрные пары?