- Сковородку - это так, но и не только сковородку. Красивую женскую фигурку. Глянешь на неё - залюбуешься. Недаром в народе говорится: "Та же мучка, да не те ручки, оттого и булки сырые". Всё зависит от мастера. Вон за окном бревно лежит. Один на нём резьбу выведет, доску так отполирует, что, как зеркало, заблестит, а другой из того же дерева и простой табуретки не сварганит. И так, брат, во всём. Про певца Пирогова, нашего земляка с Оки, много пишут. Но имя у него громкое не потому, что в Большом театре басом поёт, а потому, что он мастер своего дела. А иной человек и голос имеет, да хорошо не споёт. И дела не сделает, и денег не заработает…
Деньгам Василий Иванович любил точный счёт, однако не дрожал над ними, не скряжничал.
- Деньги как птица, - любил повторять Курычев: - у трудового человека долго не держатся, прилетят и улетят. А вот знания, поверь мне, дороже- золота. Профессия человеку на всю жизнь даётся. Богатство же душу не кормит и ума не прибавляет.
- А дядя Фёдор, - заметил я, - другого мнения держится. Деньги копит, хочет капитал сколотить, чтобы потом самому не работать, в роскоши жить.
Курычев громко рассмеялся:
- Не работать, праздную жизнь вести? Это, Костя, не в моих правилах. Хлеб, не мною заработанный, есть не стану. В горле он застрянет. Без хлопот я бы от тоски помер. Иной раз проснёшься с плохим настроением, а потом возьмёшь в руки инструмент, и на душе враз повеселеет. Недаром в народе говорят: труд - лучший лекарь. А праздность вредит человеку. - Курычев снял очки, протёр стёкла носовым платком. - Слыхал ли ты притчу про Савву-замочника и мага-волшебника? Неужели не слыхал? - Василий Иванович с удивлением посмотрел на меня. - Тогда наберись терпения, послушай.
Заказал маг Савве сделать такой замок, чтобы ни один вор к нему ключа не подобрал. За четыре дня и пять ночей Савва сделал такой замок. Чародей собрал всех воров и говорит:
"Кто сумеет открыть замок?"
Многие старались, пыжились, но ключа так и не подобрали.
Волшебник остался очень доволен мастером и, чтобы не прослыть скупым, решил отблагодарить мастера.
"Слыхал я, - говорит он Савве, - что ты с малых лет над замками колдуешь. Должно быть, устал и в довольстве не прочь пожить?"
Савва кивнул головой. Ясно, хотелось человеку в довольстве пожить. Тогда маг объявляет:
"За диковинный замок освобождаю тебя, Савва, от всяких трудов".
"А жить-то как я буду, не работая? - спрашивает Савва.
"В полном достатке, любое твоё желание будет немедля исполнено…" - успокоил маг.
Поблаженствовал Савва месяц, другой, да и затосковал. Опостылела ему праздная жизнь. Стал он просить волшебника, чтобы тот поскорее вернул его в мастерскую, "Потому, - говорил Савва, - что хоть труд и тяжёл, но приятен. Труд человеку силу прибавляет"…
Слушал я сказ про Савву-замочника, а сам думал о Василии Ивановиче. Ни за какие блага не согласился бы он оставить своё ремесло и не мог жить праздно.
К своей специальности Курычев относился уважительно.
- Мы - павловские. О павловских кустарях ещё в прошлом веке молодой Ульянов-Ленин писал. Нашими изделиями вся Россия, да не только Россия - другие страны пользовались и пользуются.
Помолчав, Курычев добавил:
- Горький сказывал: "Человек - это звучит гордо!" Правильно говорил, но я бы к этим словам маленькую поправку сделал: умелый, мастеровой человек - вот что звучит гордо. Возьмут, к примеру, люди перочинный ножик и спросят: "Чья такая ювелирная работа?" - "Борина", - ответят знатоки. "Кто этот замочек с булавочную головку сделал?" - "Борин", - повторят они. Мастерство и сноровка - это крылья. На этих крыльях человек высоко подняться сумеет и глубокий след после себя оставить может.
ВЫХОД НАЙДЕН
Советы Василия Ивановича, его суждения о ремесле, о. живинке в деле, об умельцах, в руках которых железный лист становится красивой и нужной для человека вещью, хорошо мне памятны.
Поработал я с ним недолго - всего три года, но как много дали мне эти годы учения! Я стал на ноги, имел самостоятельный заработок, помог отцу отстроиться после пожара. Позднее, когда в Павлове была создана промысловая артель под названием "Замочник", Курычев вошёл в неё и меня повёл за собой.
К этому времени я был уже слесарем, работал у станка. Зарабатывал хорошо и начал выбиваться из нужды. Сбросил лапти, надел кожаные сапоги и костюм не с чужого плеча.
В Павлове мне впервые довелось услышать "газету без бумаги", увидеть "великого немого", как называли тогда радио и неозвученное кино.
Появился у меня велосипед - большая редкость для деревни тех лет. Под воскресенье ездил я на нём в Жестелево. А с тех пор как подросла соседская дочь, Лида Маркина, я стал чаще бывать в деревне.
В доме Маркиных меня принимали радушно. Но в один из приездов, чувствую, в мою сторону повеяло холодком. Да ещё каким!
Мать Лиды, Анна Михайловна, стала винить меня в том, что я, мол, "закрываю дорогу женихам", мешаю Лиде устроить жизнь: в дом к ним хожу, а думаю о другой.
По старым обычаям в дом девушки на правах гостя мог ходить только парень, который собирался жениться на ней.
- О какой же другой?' - удивился я. - Кроме Лиды, мне никто не дорог.
- Брось, Костя, не води нас за нос, - продолжала выговаривать Маркина.
Мне неприятно было слышать такие слова. Мне нравилась Лида, и я этого не скрывал. Почему же такое недоверие?
Оказывается, за моей спиной, пока я находился в Павлове, устраивалось сватовство. И больше других в этом усердствовал дядя Фёдор, искавший во всём выгоду. На правах родственника он пожелал меня "облагодетельствовать": в соседней деревне нашёл для меня невесту с богатым приданым.
Лида не имела никакого приданого, без чего, по старым, ещё бытовавшим тогда понятиям, девушке трудно было выйти замуж. Но меня не интересовали эти старорежимные обычаи. Оба мы были молоды, любили друг друга, у обоих имелись сильные руки. А у меня к тому же - и специальность. "Поживём и сами добра наживём", - говорили мы друг другу.
Мне очень хотелось поступить на рабфак, получить образование, прежде чем начать семейную жизнь. Анна Михайловна успокоилась, когда я с согласия Лиды рассказал ей о наших планах.
Но случилось так, что на рабфак мне не удалось поступить. И вот мы отпраздновали наше радостное событие - свадьбу; Лидия Маркина стала с того дня Лидией Бориной.
Сельский совет отвёл нам небольшую земельную полоску.
И тут сразу встал вопрос: на чём пахать? У нас не было ни лошади, ни коровы. На всё хозяйство - одна курица-несушка.
Я мечтал о лошади, даже во сне её видел, как голодный бедняк из сказки видел во сне гречневую кашу. Снилась каша, а отведать её не смог: не было с собой ложки. Когда же он на другой день с вечера положил ложку под подушку - каша не приснилась.
Так было и у нас с Лидой. "Эх, - получить бы землю!" - мечтали мы. Землю получили. Но появились новые заботы: как вспахать без коня? Чем удобрить пашню? Где достать сортовые семена? На всё нужны были деньги, а где их взять? Известно, что от одной, пусть и хорошей курицы-несушки не выручить денег для покупки коня и семян.
Одним словом, на своём собственном опыте я понял, насколько куцыми были Маланкины мечты. Пробовал накопить денег - недоедал, недосыпал, делал капканы, отвозил их в Павлово, - но лошадь так и не смог купить. Мелкое, единоличное крестьянское хозяйство оказалось и для меня тупиком. Не ты его ведёшь, а оно тебя в кабалу тащит.
Всё яснее и яснее становилось для меня, что крестьянин-единоличник зависим от кулака-ростовщика. Нет семян - иди к нему за ссудой. За пуд зерна, взятого весной, отдаёшь два пуда осенью. Понадобилось вспахать землю - опять кланяйся богатею, залезай в новую кабалу.
Зависим был крестьянин и от стихии: и вспашешь и посеешь вовремя, а дождя нет - семена не лили дружных всходов. Да и те хилые ростки, что взойдут, не принесут хорошего урожая. А то, смотришь, град всё побил.
Трудно земледельцу-одиночке, опутанному долгами, выстоять против злых сил природы. Лишают они его урожая, оставляют семью без хлеба, скот без корма.
Надо было освобождаться от этой унизительной зависимости, искать выход из тупика.
В те годы в Жестелево приходили две газеты. Учительница выписывала газету для школы, а уполномоченный земельного общества Василий Иванович Маркин - свою, "Крестьянскую газету".
Зимой по вечерам в маркинской избе собирались мужики, читали газету, обсуждали происходящие в мире события.
Жестелевцы живо интересовались тем, что делается в сельскохозяйственных коммунах, как живут коммунары, какие урожаи собирают они, какие машины у них на полях работают.
Василий Иванович надевал очки и, развернув газету, начинал, как он говорил, "душевный разговор со всей Россией".
Читал Маркин не слеша, внятно. Мужики любили слушать его. Помнится, в одной статье говорилось о записке, которую получил Михаил Иванович Калинин на губернской конференции в городе Иваново-Вознесенске. Всесоюзному старосте был задан вопрос: "Кто дороже для советской власти - рабочий или крестьянин?"
Михаил Иванович, в свою очередь, спросил: "А что для человека дороже: правая или левая нога?" И тут же пояснил: сказать, что для революции дороже рабочий, а дешевле крестьянин, это всё равно, что отрубить у человека левую или правую ногу.
- Михаил Иванович как в воду глядел, - заговорил мой брат Иван; он был тогда председателем сельского совета. - Ведь на одной ноге далеко не уйдёшь, долго не устоишь. Мы без рабочих не обойдёмся, а они без нас не проживут.
Позже, став более зрелым, я это хорошо понял. Рабочие делают машины, станки, ткут текстиль, шьют обувь. Крестьяне поставляют городу хлеб, мясо, молоко, овощи, без которых рабочий человек не может прожить.
Город всегда помогал деревне. Из Нижнего Новгорода к нам приезжали мастеровые люди чинить сельскохозяйственный инвентарь, а когда позже появились машины, они ремонтировали их. Денег не брали, потому что шефствовали над деревней. Когда же деревенская жизнь стала настраиваться на новый лад, 25 тысяч партийных и беспартийных рабочих поехали на постоянную работу в колхозы. Потому их и называли двадцатипятитысячниками. Был среди них и путиловский рабочий, выведенный позже в шолоховской "Поднятой целине" под фамилией Давыдов. Его послали на Дон рабочие завода, который выпустил первый советский трактор "Фордзон-Путиловец". Они ломали вековые межи на Украине, Кубани, Дону, где были крупные колхозы.
В нашем крае коллективизация началась позже, но маяки её уже кое-где горели. Свет одного из них- сельскохозяйственной коммуны "Красный Октябрь" - был виден и в Жестелеве. В коммуне люди жили в полном достатке; провели электричество, устроили общественную столовую. Урожаи собирали такие, что жестелевцам и не снились.
Когда Маркин назвал цифру 120 пудов зерна с десятины, все ахнули. Кто-то с места подал голос:
- Коммунаровцам хорошо, им "Фёдор Палыч" помогает.
Не подумайте, что "Фёдор Палыч" - властьимущий человек. Нет, такое прозвище в нашей местности дали трактору "Фордзону-Путиловцу". В те годы мало кто из нас знал о новой машине, вокруг неё носились разные слухи. Одни хвалили, трактор, ласково величали его "Фёдором: Палычем", другие, попав на кулацкую удочку, всячески чернили его:
"Вспашет поле, а потом хлеб в рот не возьмёшь: керосином воняет".
- В "Красном Октябре" караваи нефтью не пахнут, - заявил Маркин. - В прошлом году на ярмарке меня коммунары угощали своим хлебом. Вкусный, пышный, выпеченный! Как тульский пряник.
Многих интересовало, когда же наконец "Фёдор Палыч" в Жестелево прибудет.
- На этот вопрос пусть советская власть ответит, - с улыбкой сказал Маркин и посмотрел на Ивана.
Брату не было и пятнадцати лет, когда пожилые люди стали называть его "Борин-мужик". Роста хоть он и был небольшого, но крепкий и в работе ловок - взрослым не уступал.
Каждое лето жестелевцы семьями выезжали на общественный покос на дальние луга, за Оку. Здесь, на косьбе, было видно, кто как работает. А по работе судили и о человеке. Иван выделялся среди своих сверстников сноровкой, не отставал от опытных косарей. Косил размашисто, чисто, как говорили у нас - со свистом. А когда при стоговании сено навильниками подавали, возчики не успевали за ним. Да и попробуйте успеть: Иван на вилы чуть не целую копну поднимал.
По очередному призыву брат ушёл в армию. Служил в пограничных войсках. Там его и в партию приняли.
После демобилизации вернулся в родную деревню, стал ярым агитатором за новую жизнь. Приехал он как раз накануне выборов в местный Совет. А когда на сельском сходе крестьяне дали отставку прежнему председателю, Борин-мужик был единодушно избран депутатом сельского совета и стал его председателем.
- Отвечай, Борин, когда "Фёдор Палыч" к нам прибудет? - повторил свой вопрос Маркин. - А то обидно как-то получается: кругом машины гудят, а в Жестелеве всё конягой обходимся.
- Будут и у нас машины. Не сразу Москва строилась, - сказал, вставая с места, Иван. - Партия давно насчёт механизации сельского хозяйства хлопочет. После пятнадцатого партийного съезда сколько колхозов по стране выросло? Провести сплошную коллективизацию, пересадить мужика с сивки на железного коня - дело нелёгкое. Нужны и средства и время.
- Дело это дальнее, - перебили Ивана.
- Почему дальнее? А я думаю, что ближнее. Под Нижним Новгородом, где была деревня Монастырка, автомобильный завод достраивается? Достраивается, факт. В бывшем Царицыне тракторный гигант воздвигается? Воздвигается, факт. Это только по одной Волге- матушке, а теперь поглядим, что на тихом Дону, делается. В Ростове, можно сказать, йод одной крышей сразу несколько заводов выросло. На Днепре, в Запорожье, начинают комбайны выпускать. Подмога деревне идёт, да ещё какая подмога! Пора и жестелевцам на новую жизнь настраиваться.
Стряхнув пепел с папиросы, Иван пристально обвёл всех присутствующих глазами и вдруг остановил свой взгляд на мне:
- Пора, братец, тебе тоже за ум браться. Бросай делать капканы. А то нехорошо получается: одной ногой на земле стоишь, а другой на капкане!
- Зато свободен и ни от кого не зависим, - заступился за меня дядя Фёдор. - Вольный гражданин на вольной земле.
- Не согласен я с такой "вольницей", - возразил Иван. - Свободная единоличная жизнь - это всё равно что Костин капкан: держит тебя и к свету не пускает.
- Точно! - заключил Маркин, разглаживая рукой лежащий перед ним номер "Крестьянской газеты". - Пора и нам за ум браться…
ПРОЩАЙТЕ, МЕЖИ!
К весне тридцатого года в Жестелеве была создана сельскохозяйственная артель. Много разговоров было о том, какое имя дать нашему кооперативу. Одни предлагали назвать артель "Жестелевский верёвочник". Но большинство не согласилось. Плохую память оставил о себе верёвочный промысел. Верёвка крепко давила нас, когда мы работали на горбатовских купцов.
Маркин предложил:
- Назовём артель "Наше счастье".
- Нет, счастье надо сначала завоевать, - резонно заметили мужики.
Собрание затянулось далеко за полночь. Лишь под утро все сошлись на том, что самое подходящее название - "Трудовик".
И в самом деле: деревня наша работящая, трудовая, лучшего имени колхозу и не придумать.
На первом заседании правления артели речь зашла о том, кому быть бригадиром полеводческой бригады. Председатель колхоза предложил назначить меня.
- Молод ещё, - возразил кто-то из членов правления. - Коську пожилые колхозники не признают. Бригадиром надо мужика постарше поставить.
- А мы о людях не по бородам судим, - ответил председатель. - Борин - человек рабочий. Он с металлом дело имел - значит, и плуги и сеялки наладить сумеет. А когда машины придут, он и их наладит. Парень грамотный, старательный, людей к делу пристроит.
Так в двадцать два года я стал бригадиром. За моей бригадой, кроме земли, были закреплены пять рабочих лошадей, семь борон, несколько плугов и всякий, другой сельскохозяйственный инвентарь. Впервые я должен был заведовать таким большим хозяйством.
Не хватало живого тягла. Правление колхоза обратилось за помощью в районный исполнительный комитет.
За лошадьми послали меня и моего дружка-одногодка Павку Тарасова. И хотя он, как и я, в душе мечтал о стальном коне и уже видел себя водителем машины, но лошадь, закреплённую за ним, берёг. С какой тщательностью он заплетал ей гриву! Как он чистил, холил, ласково приговаривал: "Хоть конь не пахарь, не кузнец, не плотник, но первый в Жестелеве работник". Павка твёрдо верил, что через год-другой его гнедой уступит место трактору. И уже не конь, а машина будет первым работником в Жестелеве.
В районном исполнительном комитете нам выделили ещё пять лошадей. По тем временам это была значительная помощь.
В первый день колхозного сева члены сельскохозяйственной артели оделись по-праздничному. На женщинах - цветастые юбки, белые фартуки, пёстрые платки, а девчата атласные красные ленты вплели в косы. Кожаной обуви в те годы почти ни у кого не было, зато на поле колхозники вышли в новых поскрипывающих лаптях, в чистых холщовых портянках.
В тот памятный для всех нас день - день начала новой колхозной жизни - никто бы не решился появиться в поле неряшливо одетым, в грязной или помятой одежде.
Лида не хотела отставать от других: она пришла в своём лучшем платье, в каком мы с ней ходили в загс. Я смотрел то на жену, то на отца. Куда исчезла его сутулость! Отец как бы выпрямился на колхозном поле. На его строгом, изрезанном морщинами лице играла улыбка, чувствовалась гордость хозяина земли.
Вспомнилось мне тут первое бурное колхозное собрание. Люди заседали до третьих петухов, спорили до хрипоты. Отец молча сидел в углу. Я никогда не слышал, чтобы он выступал на собрании. А тут вдруг встал и сказал: "Товарищи-граждане, я всю жизнь был немым! А теперь хочу своё слово сказать о новой жизни. Она по мне, я за неё!"
За нашей работой пристально следили жители Жестелева и соседних с нами деревень. Были среди них выжидающие, желавшие посмотреть - выйдет или не выйдет из колхоза толк. Были и открытые противники: они пророчили колхозу неудачу.
"Не в каждой семье лад, - твердили они, - а в колхоз сошлись не одна, а целых двадцать семей. Наверняка перессорятся и распадётся их "Трудовик". К старому непременно вернутся".
Нам, молодым, неопытным коллективистам, чего бы это ни стоило, надо было доказать всему жестелевскому миру, что к старому возврата нет.
Те из колхозников, кто имел своих лошадей, свели их на общий двор. Сюда же свезли деревянные бороны, сохи и остальной нехитрый рабочий инвентарь. В артельный амбар ссыпали семена для колхозного посева.
Все предпосевные работы закончили вовремя, в марте. Наступил апрель. Пришло время начинать пахоту, прокладывать первую колхозную борозду.