- Славная машина, а? - продолжал восторгаться, в свою очередь, Ушаков. - Одних транспортёров сколько! Ну-ка, Вера, давай посчитаем: большой и малый полотняные транспортёры - загибай сразу два пальца; транспортёр приёмной камеры - три; вороховой - четыре; соломенных два - шесть. Это только по части транспорта, А теперь поглядите, сколько в машине разных цехов: жатвенный, молотильный, очистительный, силовой. Ну чем не завод на колёсах! С годами ещё и не такие будут.
- А что за буквы на машине выведены? - спросила Вера и громко прочла: - "ЖМ".
"Ж" - эго жатка, а "М" - молотилка, - объяснил Ушаков, знавший машину. - Комбайн, - продолжал он, - слово ненашенское, нерусское. Означает оно - соединение жатки и молотилки.
- Ну, а цифра 4,6, что рядышком с буквами стоит?
- Косой сколько можно захватить? - ответил вопросом на вопрос Ушаков. И, подняв с земли длинный стебель подсолнечника, взмахнул им, как обычно косарь взмахивает косой. - Ну вот столько. Ещё взмахнёшь - ещё рядок. А у этой машины такая коса, что один раз пройдёт - и почти пятиметровой хлебной полосы как не бывало. Начисто сбреет!.. Верно говорю, Моисей Степанович? - обратился Ушаков к подошедшему казаку, прозванному станичниками Моисеем Заботой.
До коллективизации Моисея Степановича одолевали одни заботы, как бы град не выбил пшеницы, как бы посевы не выжгла злодейка засуха. А сколько раз приходилось ему ломать голову над тем, как свести концы с концами, чтобы хлеба хватило на год!
Теперь в колхозе у Моисея Степановича появились иные причины для беспокойств, новые заботы, и решал он не один, а вместе со всеми членами колхоза.
Прежде всего его тревожило то, как сберечь и умножить артельное добро. Эту хозяйственную жилку в Моисее Степановиче высоко ценили колхозники. За рачительное отношение к колхозному добру политотдел МТС утвердил его инспектором по качеству.
- А вы, хлопцы, кого возле комбайна шукаете? - И Забота пристально посмотрел на нас.
- Ищем того, кто машину бросил,
Дед хитро улыбнулся и свистнул:
- Шукать не надо. На этой машине недоук Санька ездил. Вернее, не Санька на ней, а она на нём.
Вера звонко рассмеялась:
- Да что вы, Моисей Степанович, а разве бывает такое? В машине, поди, больше двухсот пудов будет!
- Говорю тебе, что ездила! Санька не как Максим Безверхий, - может быть, слыхали о таком, - на Максиме не покатаешься: тот комбайнёр первой статьи. Он сам машину оседлал. Допреж Санька на молотилке работал. Подручным был у машиниста. Сначала ему предложили на комбайн перейти, он отказался. Не захотел с молотилкой расставаться. Работать на комбайне - одно, на молотилке - другое. Только и слышишь, зубарь сверху покрикивает: "Дава-а-ай, да-ва-а-ай!" Молотилка гудит, хлеба требует - прожорливая она. Машинист знай посматривает да поглядывает. Закончишь обмолот урожая с одного поля - молотилку к новой скирде подтянешь.
- А комбайн подтягивать не надо, - сказал Ушаков. - Он в движении. Машину трактор на своём крюку по степи ташит.
- Это только так кажется, - ответил Забота. - Машинист неделю на комбайне поработал и отказался. Трудновато ему, пожилому человеку, каждый день по тридцать вёрст за комбайном вышагивать. А молотилка этого не требует. Заведёшь её - ремни шуршат, барабан гудит, соломотряс покачивается; только и дел, что посматривать. На локомобиле свисток как на хорошем паровозе. Засвистит - и в Шкуринской слышно. Красота, братцы!
- Вам, Моисей Степанович, должно быть, молотилка больше нравится?
Забота не ответил, Он молча обвёл присутствующих глазами и, убедившись, что его внимательно слушают, продолжал:
- И та и другая машины хороши. Всё зависит от того, кто над ними командир. Эмтээс возьми и доверь Саньке комбайн. А какой из него капитан? Он только и знал всего, что в топку локомобиля солому подбрасывать да ремень на шкивы надевать. А честолюбив был! Бывало, приедут из Ростова фотографы - Санька в момент к штурвалу. Схватит обеими руками штурвальное колесо и стоит. Ну, богатырь! Ну, колхозный Илья Муромец! Но только с виду богатырь-то. Потери-то какие допускал, - колхозники его с поля прогнали!
- Не повезло парню, - сочувственно произнесла Вера.
- Везёт тому, кто машиной, как добрым конём, управлять умеет. От уборки колосовых Саньку отстранили. А когда подсолнечник подоспел, он на подсолнечное поле попросился. Божился - справится. Ну, вот видите, как справился. Сколько урону колхозу нанёс! Веру в комбайн у людей убил. Многие от комбайна теперь шарахаются. Один станичник на собрании машину железным зверем окрестил.
"Железным зверем"… Про него мы уже слышали, когда в Шкуринскую ехали. Я спросил у Заботы, не знаком ли он с Иваном Горбатенкой.
- Как же, знаю… Это он на собрании против комбайна выступал и от него по несознательности сбежал. И всё из-за таких, как Санька. Я бы этого размазню и в погонычи к быкам не взял.
Моисей Степанович говорил неровно: то громко, как бы выступая на большом собрании, хотя перед ним было всего трое нас, то совсем тихо.
- А почему в погонычи? - поинтересовалась Вера.
Эту должность ему тётка Оксана, наша птичница, предложила. Замышляла она бездействующий комбайн под передвижной индюшатник приспособить, а Саньку погонычем к быкам приставить.
- И он согласился?
- Нет. От стыда пятки показал. За комбайном настоящий уход нужен. В двигателе комбайна, как сказывал наш агроном Щербатых, аж двадцать восемь лошадиных сил!
- Да что вы, Моисей Степанович, - перебила Вера, - да разве лошадиные силы в. машине бывают?
- Бывают, - подтвердил Ушаков. - Эта сила хоть и лошадиной считается, но больше той, что у лошади. Это я точно знаю. Я где-то читал, что в восемнадцатом веке английский механик Джемс Уатт взялся установить паровую машину для выкачки воды на-гора из затопленной шахты. Шахтовладелец, поставил, изобретателю условие: за час машина должна выкачать воды не меньше, чем с помощью лошади. Джемс Уатт заверил хозяина, что машина сделает больше, и предложил мощность лошади считать за единицу. Владелец шахты согласился и при испытаниях машины велел параллельно выкачивать воду с помощью лошади. Коногон гнал лошадь изо всех сил, но она не выдержала соревнования с машиной и упала. С тех пор мощность двигателя стали исчислять в лошадиных силах.
- Выходит, один мотор на комбайне равен целому косяку лошадей, - заключил Ушаков.
- Машину поймёшь - далеко пойдёшь, - скороговоркой произнёс Забота. - А не поймёшь - сам ничего не заработаешь и колхоз без хлеба оставишь.
Слово "хлеб" Моисей Степанович произносил как-то по-особому. Он знал ему цену. Глядя на его обветренные, шершавые ладони, я невольно подумал: "Сколько же зерна прошло через эти натруженные руки? Тысячи, десятки тысяч пудов. Целые горы хлеба!"
Нетрудно было представить себе, как дед был рад появлению в степи новой машины. Ведь она родилась, чтобы облегчить труд хлебороба, сократить сроки уборки, уменьшить потери зерна. И как же огорчился инспектор по качеству, когда узнал, что комбайн попал в руки нерадея Саньки и превратился в пугало, в "железного зверя".
"СВОИ" И "ЧУЖИЕ"
Жена с дочками приехала в Шкуринскую, когда вся станица была в цвету и в её садах звонко распевали птицы. Абрикосы, вишни, яблони, словно невесты, стояли в бело-розовых нарядах. Возле каждого двора - рослые, стройные тополя и акации. Как же радовались этой кубанской весенней красоте мои девочки Аня и Люся!
Старшая спросила:
- Пап, а берёзки здесь растут?
Я объяснил Ане, что берёзки не растут в этих местах.
Многим из нас не хватало в Щкуринской белых берёзок. По ним сильно скучали переселенцы. Бывало, идёшь в степи и тихонько напеваешь:
Острою секирой ранена берёза,
По коре сребристой покатились слёзы.
Ты не плачь, берёза, бедная, не сетуй:
Рана не смертельна - вылечишься к лету.
В те дни наш колхоз напоминал мне раненую берёзу. Но рана, нанесённая артели, не была смертельной, и колхоз быстро поднимался на ноги. Кукуруза, подсолнечник не ушли под снег - всё было убрано. Привели мы в порядок и машины с инвентарём.
Но людей не сразу удалось объединить. Этому мешала косность некоторых местных руководителей, их излишняя подозрительность к людям - не к нам, переселенцам, а к местным станичникам, среди которых было немало честных, трудолюбивых хлеборобов.
В Кущевке кое-кто пытался искусственно разделить наш колхоз на местных станичников и на приезжих (как, к примеру, в старые времена жителей Кубани делили на казаков и иногородних, сея между ними вражду).
Сапожников и другие сельские коммунисты такое деление считали ошибочным. Они стремились объединить всех членов артели в одну дружную семью. А из Кущевки им настойчиво советовали организовать "раздельное" общественное питание (одну кухню выделить для переселенцев, другую - для станичников), создать две разные полеводческие бригады из переселенцев и казаков.
- К чему такое деление, - возмущался Сапожников, - колхозников не разъединять, а объединять нам надо.
- К тому, - сухо объясняли в райземотделе, - что переселенцы - надёжные, а казакам веры пока нет. Они саботаж устраивали, скот губили, хлеб в ямах гноили.
- А всё гноили? Нет, не всё, - продолжал наступать Афанасий Максимович, - а только те, кому советская власть поперёк горла стала. В семье не без урода. Вот мы переселенцы, народ как будто бы отборный, а среди нас разве нет нерадивых? Возьмите Хитронова и Алянова. Они языком только хорошо работают. Речи у них как мёд, а дела как полынь. А если с кущевской меркой ко всем подходить, то не аляновых и хитроновых, а всех переселенцев в непутёвые можно зачислить. Михаил Хитронов - переселенец, а Михаил Назаренко - местный станичник. Кого из них бригадиром можно поставить? Голосую обеими руками за Назаренко. Исправный хозяин. Бережлив до мелочей. Увидит - валяется подкова или винтик от машины, ни за что не пройдёт, подымет и на колхозный склад снесёт. К общественному добру он относится куда лучше, чем к своему. Назаренко можно смело бригадиром поставить.
- Можно, но не стоит, - ответил представитель райземотдела. - Назаренко - не га кандидатура. Он ко всему новому с недоверием относится, комбайна боится.
Сапожников не возражал. Он знал, что за Назаренкой водится такой грешок. Действительно, до нашего приезда Михаил всего сторонился: боялся, как бы высланные за саботаж казаки не вернулись в Шкуринскую и не учинили над колхозниками расправы. А когда мы приехали, он и к нам в первое время относился недоверчиво, считал переселенцев временными жильцами на кубанской земле.
Как-то Назаренко разоткровенничался со мной:
- Посеять посеяли, а убирать, говорят, будут другие.
Я не сразу догадался, кого он имел в виду: врагов колхоза, грозивших восстановить в станице прежние порядки, или новых переселенцев, которых мы ждали на смену трусливо сбежавшим с Кубани.
Сбежали единицы. Большинство же переселенцев прочно обосновались в Шкуринской. Постепенно исчезало деление на "своих" и "чужих".
После весеннего сева, когда выяснилось, что бригадир первой бригады не справляется с делом, Сапожников предложил на заседании правления поставить бригадиром Михаила Назаренко.
- Неподходящая кандидатура, - заявил самоотвод Назаренко, - в райисполкоме не утвердят.
- Если в Кущевке не утвердят - в Ростов, в крайком партии напишу. Там нас быстрее поймут. А Михаилу надо дать почувствовать, что у колхозников он пользуется доверием и имеет право руководить бригадой. Колхозу без таких, как он, не обойтись.
На том и порешили.
Все мы были равноправными членами одного колхоза.
После заседания Сапожников подошёл к вновь назначенному бригадиру и спросил:
- Ты про героя гражданской войны комбрига Кочубея слыхал?
- Как же, как же… - оживился Назаренко. - Мне- то не довелось его живым видеть, но люди постарше помнят Ивана Антоновича и почитают. Он ведь наш, кубанский Чалаев.
- Точно, но при всей своей славе, - продолжал Сапожников, - Кочубей не постеснялся снять кубанку и извиниться перед честными казаками. Не за себя, а вот за таких дуроломов, как тот, что приезжал к нам из Кущевки. - И Афанасий Максимович рассказал запомнившийся ему эпизод из времён гражданской войны.
Было это так. На сборный пункт военкомата съехалось несколько сот казаков непризывного возраста. Весь день они провели в ожидании, когда их пошлют на фронт. Многие просились в кочубеевскую бригаду.
Под вечер штабной командир объявил, что бригада Кочубея полностью укомплектована, и - приказал казакам разойтись по домам.
Казаки с обидой выслушали этот приказ. Их самолюбие было задето. Один пожилой казак вышел на середину двора и заявил:
"Мы хоть и казаки, но не рады, что родились казаками. Видим, нет нам доверия. Родная власть нас недругами считает, положиться на нас не хочет. А мы ей хотим честно пособить".
Видя, что слова не трогают штабиста, старый, седой как лунь казак снял с себя пояс, бекешу и бережно положил их на землю. По его примеру и другие стали сбрасывать с себя поддёвки, кожухи, бекеши. Образовалась целая горка верхней одежды.
"Если наши головы и руки вам не нужны, - говорили при этом казаки, - то пусть хоть наша одежда вам послужит, пусть согревает красных конников и помогает им врага громить".
Неожиданно для всех прискакал комбриг Кочубей. Казаки рассказали ему о своей обиде.
"За что нас лишили права защищать Родину? - спрашивали они. - Мы тоже хотим бороться за советскую власть".
Кочубей приказал немедленно разобрать одежду, всем одеться и стать в строй. Он заявил, что верит станичникам и извиняется перед ними за происшедшее недоразумение.
- А дальше что было? - спросил Назаренко.
- Дальше? Дальше Кочубей отдал приказ: "По коням!" И казаки ринулись в бой за новую Россию, за советскую власть. Придёт время, - заключил Сапожников, - и скоро оно придёт, когда перегибщики снимут перед тобой, Миша; шапку и извинятся. Потому что ты, как и Ушаков, как Туманов, как и все честные труженики, без советской власти, без колхоза России не представляешь.
Хорошо, душевно говорил Афанасий Максимович. Случай, рассказанный им, тронул Михаила.
- Когда, Афанасий Максимович, принимать бригаду? - спросил Назаренко и, получив ответ, повеселевший вышел из конторы.
СУХАЯ БЕДА
На земле, умытой весенними дождями, поднялись дружные всходы яровых, они быстро догоняли озимь.
Наша бригада шла впереди других и одержала первую победу в весеннем севе. Нам было присуждено переходящее районное красное знамя. Мы чувствовали себя именинниками.
Но на смену весенним радостям вскоре пришли горести. В конце мая нагрянула в степь сухая беда. Остановилась сильная жара. За день земля накалялась, как сковородка. Порыжели озимь и ярь, сник подсолнечник, забились в пожелтевшую траву перепела.
Одна кукуруза держалась стойко, черпала длинными корнями подпочвенную влагу. Но и ей пришлось туго; подул суховей и вся она покрылась плотной пылью.
Шальной ветер носился по полям, по улицам станицы, подымая столбы пыли, похожие на смерч, срывая крыши домов.
Днём в степи было темно, как ночью.
Видно, природа решила ещё раз испытать нашу верность кубанской земле.
- Откуда, Моисей Степанович, - спрашивали переселенцы, - этот проклятый степняк дует?
- От наших соседей, от Сала. Встарь один иностранный учёный Сальские степи латифундией дьявола назвал.
Правда, суховей вскоре утих, но жара ещё держалась. Не радовали и сводки. Каждый день метеорологическая служба сообщала: "Безоблачная погода. Осадков не ожидается".
Кое у кого из нас опустились руки. Нервничал, ругался директор МТС Матюхов. По вечерам Иван Борисович устраивал совещания.
Как-то на совещание, кроме механизаторов, были приглашены и бригадиры полеводческих бригад.
- Опять сообщают, осадков не будет, - начал Иван Борисович, стуча пальцем по толстому стеклу на письменном столе. - Дождя не будет. Предлагаю перестать смотреть на небо, надеяться на него нечего.
- А на кого же? - спросил Назаренко.
- На самих себя. В степи есть колодцы. Мимо нас течёт Ея. Надо брать воду и поливать посевы из вёдер и бочек. Ночью, утром и днём.
В зале наступило замешательство. Никто не ожидал, что директор МТС может всерьёз предложить поливку огромной площади кустарным способом. Да ещё днём! В жару! Мы с Назаренко переглянулись.
- Колхозное поле не грядка, - возразил Назаренко. - Мыслимо ли, Иван Борисович, тысячу гектаров с помощью бочек и пожарного крана оросить? Реку ложкой не вычерпать,
- Берите вёдрами, возите в бочках - в чём угодно. Ясно? - И, объявив совещание закрытым, директор попросил меня задержаться на несколько минут.
- От Назаренки, - начал Иван Борисович, - можно всего ожидать. Неустойчивый казак, консерватор с пелёнок. А ты, Костя, - коммунист, переселенец, передовик! Твоей бригаде знамя дали не для того, чтобы ты нос кверху задирал. В поливе ты отстал от других. Есть бригады - по тысяче бочек на посевы вылили, а ты всё раскачиваешься, выжидаешь, новое не хочешь поддержать.
Я ответил, что я сторонник нового, готов драться за новое, если это новое разумно, Назаренко прав, когда говорит, что колхозное поле не грядка и что полив из бочек не спасёт посевы. А днём, в жару, поливать поле и вовсе неразумно. Вред один.
- Вот ещё тоже умник нашёлся! - вскипел Иван Борисович. - Не я придумал такой способ поливки. Ростов нам его рекомендовал. Нас что ни день, то по телефону краевое начальство спрашивает: сколько лошадей и бочек было занято на подвозке воды? Сколько бочек вылито на поля? С меня крайземотдел спрашивает, а я с тебя буду спрашивать, понял?
Как не. понять! И младенцу ясно, что полив вёдрами нужен директору не для того, чтобы спасти хлеба, а чтобы отчёт составить, в краевой сводке покрасоваться.
Директор строго посмотрел на меня и спросил:
- Так сколько подвод с бочками завтра в степь отправишь?
- Ни одной. Чем бессмысленно убивать время, я лучше из-под почвы маленький дождик вызову.
"Маленьким дождиком" в нашей местности старые хлеборобы называли рыхление почвы. Взрыхлишь землю, и влага, которая поступает снизу вверх по капиллярам, постепенно накапливается в верхнем слое земли. И, хотя скупое небо в это время не посылает на землю ни капли дождя, корни, растений не испытывают голода, питаются подпочвенной влагой,
- Ну и вызывай! - сказал с сердцем Иван Борисович и, повысив голос, добавил: - Но и бочки с водой на поля вози; ещё раз говорю: не моя это выдумка - Ростов предлагает…
Скрепя сердце подчинился я бессмысленному распоряжению директора. К счастью, вскоре ветер изменил своё направление, на небе появились кучерявые облака, примчались тучи, предвестницы дождя, и он пошёл… Сильный, летний, грозовой!