3 часть.
Полгода в Германии
Первые впечатления
Я уже упоминал о том, что в первой половине июня 1946 года, вскоре после начала работы в Подлипках, довольно большую группу сотрудников командировали в Германию для сбора и изучения трофейной техники. Каков был срок командировки и какой техникой предстояло заниматься - никто из нас не знал. Большинство отъезжающих только недавно окончили институт, и нам практически было безразлично, с чего начинать. Каждого из нас больше интересовало не то, с какого типа военной техникой мы встретимся, а то, кому как повезёт со специализацией. Кто хотел стать технологом, кто думал о конструкторской работе, а некоторые, вроде меня, мечтали о работе с проектно-теоретическим уклоном. Но мы не были вольны выбирать то, что по душе, по своему усмотрению, а были почти на положении людей мобилизованных.
Военные порядки в стране не ослабевали, а наоборот, по мере возвращения с фронтов огромной армии солдат, офицеров и генералов стремление насадить везде армейские порядки ощущалось весьма заметно. Различные группы инженеров, отправленных в Германию с той же целью, что и мы, но несколько раньше нас, были одеты в офицерские формы с погонами. В зависимости от занимаемого положения и возраста все они становились то полковниками (высший чин), то старшими лейтенантами (низший чин), то получали промежуточные звания. За ними закрепилось название "профсоюзных офицеров" в отличие от настоящих офицеров, получивших эти звания либо на фронте, либо в тылу после окончания тех или иных военных заведений.
Сборы в дорогу были недолгими и нехлопотливыми, так как никто из нас не был обременён ни излишками одежды, ни какими-либо предметами ухода за собой. Мы все понимали, что там нам предоставят весь необходимый минимум условий для более или менее нормального существования. Отъезжающих набралось довольно много, и нас посадили на два совершенно серых "Дугласа" . Я впервые в жизни летел на самолёте, и мне было очень интересно наблюдать землю под собой с высоты. Погода была ясная, безоблачная, слегка покачивало, закладывало уши, шум мотора мешал разговаривать. Потом всё это однообразие стало надоедать и хотелось быстрее прилететь к месту назначения. В Минске сделали остановку на одном из военных аэродромов для дозаправки. При снижении и посадке я почувствовал очень сильную боль в ушах, однако многие мои попутчики перенесли этот манёвр без всяких болезненных ощущений.
В Берлин прилетели далеко за полдень, и с места нашей посадки можно было прочесть надпись над зданием аэропорта: "Шёнефельд". Здесь нас впервые за всё время полёта накормили и проинструктировали: сейчас всех развезут по квартирам к жителям Берлина на ночёвку, а завтра в 10 часов утра за нами приедут и отвезут в штаб, поэтому от домов и квартир далеко не отлучаться. Развозили на небольших открытых грузовых машинах, приспособленных для пассажиров. К нам на борт сели человека три или четыре сопровождавших нас немцев, которые всю дорогу громко разговаривали между собой, много смеялись и вели себя очень непринуждённо. К своему ужасу, я обнаружил, что из их разговора я не разобрал ни единого слова, будто никогда не учил немецкого языка. Как же так могло случиться, что после пяти лет обучения в школе, в которой с трудом, но всё же получил пятёрку по немецкому языку, я абсолютно ничего не мог понять? Я даже подумал, что они говорят не по-немецки, а на каком-то другом языке, но абсурдность подобной мысли была очевидной. К моему удивлению, оказалось, что и другие мои товарищи ничего не понимали. Очень долго прислушиваясь к их речи, я стал различать только два известных мне слова: "я", то есть "да" и "нихт", то есть "нет", причём последнее слово произносилось почти как "нышьт" в русской транскрипции. Как выяснилось чуть позже, только один из нас чуть понимал их язык - это был Умка Гольцман (полное его имя Наум), мой сокурсник, сам из города Каменец-Подольского, хорошо знавший еврейский язык и изучавший в институте немецкий. По дороге я обдумывал, как же мы будем общаться с немцами, на квартире которых нам предстояло провести ночь. Когда мы начнём работать, я надеялся, что у нас будут переводчики.
Тем временем нас привезли в один из довольно тихих районов Берлина и по два-три человека разместили в соседних квартирах. Надо сказать, что мы все ожидали встретиться, мягко говоря, с недоброжелательным отношением к себе, и были готовы в случае необходимости прибегнуть к ответным действиям. Несмотря на то, что со времени окончания войны прошёл уже целый год, немцы для нас оставались всё ещё врагами, и это чувство трудно было перебороть, да никто и не старался сделать это. Наши провожатые, что-то наговорив хозяйке квартиры, ушли, и мы с приятелем остались стоять около своих чемоданов, как бессловесные истуканы.
Хозяйка, очень приятная женщина лет тридцати пяти, что-то нам говорила, сопровождая разговор мягкими жестами, но я из всего этого понял всего три слова: два из них - "господин инженер" или, точнее, "господа инженеры", произносимые как "герр инжиниирен" (из-за отсутствия в русском языке придыхательного звука, обозначаемого буквой "аш", я не рискую заменить его наиболее близким звуком, а пользуюсь звуком "г"), причём "р" грассировалось до неузнаваемости. В третьем слове можно было угадать "пожалуйста", произносимое на русском языке, но с очень сильным акцентом и ударением на звуке "ю" - "пожалюста". Во время "разговора" она нам подала руку и представилась: "Фрау Шарлотта". Мы пожали протянутую руку, кивнули головами в ответ, но своих имён почему-то не назвали, как будто это была военная тайна - скорее всего от растерянности. В конце концов мы поняли, что она приглашает нас пройти в наши комнаты, которых оказалось две: в одной были две кровати, а в другой - две белые табуретки с белыми тазами, наполненными до половины водой, и два белых венских стула, на каждом из которых стояли белые кувшины с водой и мыльницы, а на спинках висели полотенца. Жестами она показала нам, что мы можем пройти в столовую, где она приготовит для нас чай, и оставила нас одних.
Мы не очень хорошо представляли себе назначение этих тазов с водой. Попробовали температуру воды, думая, что она предназначена для мытья головы, но она была чуть тёплой и для этой цели совсем не годилась. Посовещавшись, мы решили, что в доме нет водопровода или он не работает, и они умываются таким вот способом. Мы кое-как умылись, достали свои нехитрые запасы пищи и отправились через коридорчик в столовую. Там нас уже ждала хозяйка. На столе были расставлены чашки, блюдечки, ложечки, чайник с горячей водой и чайничек с заваренным чаем. Что-то объясняя нам, хозяйка жестами пригласила садиться и, как мы поняли, она извинялась, что ничего из еды не может нам предложить. Мы воспользовались своими бутербродами, попытались угостить и её, но она очень вежливо отказалась. Она, видимо, знала, что по карточкам живут не только они, в Германии, но и мы, в России.
После нашего ужина, перед тем, как отправиться спать, мы попросили её показать, где туалет. Это международное слово она сразу поняла и со словами: "Тойлет, битте, битте, тойлет", - провела нас к этому заведению. Мы, как могли, поблагодарили её знаками и, отправляясь спать, мой напарник, покопавшись в своей памяти, отважился сказать ей "Ауфвидерзеен", на что получил ответ "Гуте нахт". Тут я впервые сообразил, что можно было у неё узнать, не говорит ли она по-английски. Всё-таки на нём какой-то элементарный разговор я был в состоянии провести, но это уже относилось к упущенным возможностям.
Перед сном мы заглянули в туалет. Он полностью соответствовал нашим представлениям, и, к нашему удивлению, водопроводная система исправно функционировала. Там же был и умывальник, и мы так и не поняли, почему для умывания нам дали тазики с водой, а не предложили воспользоваться ванной или туалетом.
Ещё один сюрприз нас ожидал в спальне. На обеих кроватях покрывал уже не было, так что можно было сразу ложиться спать, но постель была застлана так высоко, что на неё трудно было забраться без приличного разбега. При первой же попытке забраться на неё она мягко подалась вниз и опустилась до уровня обычной постели, а я утонул в каком-то белоснежном аромате. И сама постель, и подушка, и так называемое одеяло совершенно не были похожи на наши привычные спальные принадлежности. Все они были набиты очень мягким и нежным пухом, так что, очутившись в их объятиях, казалось, что ты плаваешь в какой-то непонятной среде. Если бы всё это происходило лет на двадцать позже, я бы сравнил это ощущение с состоянием невесомости. В этой необыкновенной постели мы спали как убитые и выспались на славу.
Наутро в соседней комнате опять нас ждали тазики со свежей водой. Мы встали рано и, наскоро умывшись уже освоенным способом и пожевав свои бутерброды, спустились вниз. Это был субботний день, до десяти часов ещё оставалось довольно много времени, и мы решили немного прогуляться. Как я понял, мы находились на одной из окраин Берлина. На улице не было ни души. Чистые тротуары, много деревьев и кустарников, кое-где урны для мусора, под деревьями в нескольких местах скамеечки для отдыха. Но ощущение такое, будто город вымер. Позже я понял, что в субботу люди, как правило, на улицах не появлялись, бегая толпами, как у нас, по магазинам в поисках чего-то, будь то продукты или промтовары. Суббота и воскресенье - святые дни отдыха, даже детей я не увидел на улице. Мы прошли по ближайшей не очень широкой улице один или два квартала. Все заведения закрыты. Вот магазин, который, судя по некоторым образцам, выставленным на очень бедной витрине, торгует посудо-хозяйственными товарами. Вот пивная, рядом что-то вроде кафе-закусочной, дальше книжный магазин, вернее, по нашей терминологии, магазин культтоваров, дальше аптека и что-то похожее на обувную мастерскую. Единственного человека мы увидели на обратном пути: он выходил из аптеки, причём, когда открылась дверь, прозвучал мягкий звук колокольчика. Значит, аптека была открыта. Если бы не эти бедные магазины, ничто бы не напоминало, что совсем недавно в этих местах гремела война - так здесь было спокойно, тихо, чисто.
После этой небольшой экскурсии мы поднялись в свою квартиру, забрали чемоданы и спустились вниз в ожидании транспорта. К нам присоединились ещё несколько человек наших товарищей, ночевавших в соседних квартирах. Вскоре прибыл автобус с одним немцем, одним боевым сержантом и четырьмя инженерами из нашей московской команды. Мы заехали ещё кое-куда, чтобы забрать остальных, и поехали в штаб.
В штабе нас уже ждали. Каждому из нас выдали спецпропуска, аванс в счёт будущей зарплаты и пригласили в кабинет начальника. Среди принимавших нас я заметил Юрия Александровича Победоносцева, профессора, который читал нам курс проектирования реактивных снарядов. В 1945 году я ему сдавал экзамен. Здесь он был в форме полковника. Председательствовал на этом собрании, или собеседовании, генерал Лев Михайлович Гайдуков, который нам представился как начальник Института "Нордхаузен". Он нам сообщил, что часть нашей группы останется работать в Берлине, а другая поедет в Тюрингию. Каждому задал несколько вопросов и определил место его работы. Когда очередь дошла до меня, генерал спросил, правильно ли, что я окончил Бауманский институт, и на каком факультете я учился. К моему ответу профессор победоносно добавил, что он меня помнит как студента пятого курса. Генерал поинтересовался, умею ли я рассчитывать траекторию. Я сказал, что умею, так как прослушал два курса баллистики и выполнил две курсовые работы. Победоносцев предложил направить меня в Институт Рабе в Бляйхероде в расчётно-теоретическое бюро к подполковнику Тюлину. С одной стороны, это было хорошо, потому что соответствовало моим устремлениям быть поближе к теоретической работе, но, с другой стороны, огорчило меня, так как я думал, что жить и работать в Берлине было бы гораздо интереснее. Что это за Бляйхероде, где оно? Может быть, там работает сам Победоносцев? Чем же там занимаются, и какая разница между работами в Берлине и в Бляйхероде? Пока я этого не знал, так как нам ничего определённого не сказали.
По окончании этой довольно короткой встречи "берлинцев" стали развозить по квартирам, где им предстояло жить, а для отъезжающих в другие точки выделили легковые автомашины. Как я узнал позже, Бляйхероде оказался маленьким городишкой в Тюрингии, а Тюрингия - областью, или "землёй", как принято называть области в Германии, в самом её центре. В момент окончания войны Тюрингия оказалась в руках американцев, но, по соглашению между союзниками, она затем отошла в советскую зону. Это была самая южная и самая западная область в зоне советской оккупации.
В машине я оказался единственным пассажиром при шофёре-немце, ни слова не знавшем по-русски. Погода была отличная, и водитель, попросив жестами у меня разрешения, откинул складной матерчатый верх машины, и мы тронулись. Некоторое время ехали по улицам Берлина, причём несколько раз то рукой, то головой водитель обращал моё внимание к каким-то площадям, памятникам или улицам, называя их на немецком языке. Я, естественно, ничего из всего этого не понимал, и в ответ только кивал головой. Для меня они почти ничего не значили. Вообще Берлин не произвёл на меня какого-то потрясающего впечатления. Хорошо запомнилось только полуразрушенное, полусгоревшее здание Рейхстага, проезжая мимо которого, шофёр резко убавил скорость. На фоне очень аккуратно и чисто убранной площади этот полускелет выглядел особенно страшно. Разрушенные войной здания встречались довольно часто, но нигде не было видно разбросанных кирпичей, железобетонной арматуры и других строительных деталей, которые у нас обычно годами валяются, пока на этом месте не начнётся строительство какого-то другого объекта, либо не появится угроза приезда очередного высокого гостя, когда окажется возможным за одну только ночь героическими усилиями всё привести в полный порядок и заасфальтировать целую площадь, а то и сквер посадить. Сразу бросалось в глаза, что слова о немецкой аккуратности не являются пустой фразой: если где и оставались груды кирпичей или обломки от разрушенных зданий, то они самым тщательным образом были сложены в ровные, компактные кучи, будто являлись экспонатами некой выставки.
После выезда из города мы довольно резво покатили по не очень широкой, но совершенно гладкой шоссейной дороге. Никаких неровностей, колдобин и выбоин, характерных для российских дорог, на ней не встречалось. Я подумал, что либо война пощадила эту автомагистраль, либо немцы уже успели все повреждения отремонтировать. К сожалению, найти какие-то подтверждения своим мыслям у сидевшего рядом шофёра я не мог ввиду нашей языковой несовместимости. Время от времени мы проезжали мимо небольших населённых пунктов, которые я бы назвал сёлами, если бы не их очень культурный, опрятный вид. Вдоль дороги тянулись довольно большие поля, на которых дозревали зерновые, их сменяли фруктовые сады, огородные культуры и плодово-ягодные кустарники. Ухоженность всего этого хозяйства в отсутствие огромной массы трудоспособного мужского населения, погибшего на войне или находившегося в плену, вызывало изрядное удивление. Изредка на полях появлялись работавшие люди, по два-три человека. Дорога также была совершенно свободной, встречных машин было мало, а обгонявших я вовсе не запомнил. Между тем солнце начало изрядно припекать, и я не был уверен, что ехать с откинутым верхом лучше, чем в крытой машине с открытыми окнами.
Когда мы только выехали из Берлина, водитель мне кое-как объяснил, что ехать нам часов пять или шесть, а расстояние до нашего конечного пункта составляет 300-350 километров. Судя по времени, мы проехали чуть меньше половины нашего пути, когда шофёр вдруг съехал на обочину и остановил машину. На мой вопросительный взгляд он только сказал: "Момент маль, ыхь гляйхь!" ( "Минутку, я сейчас!") - и, перебежав через дорогу влево, нырнул в расположенный там негустой сад. Скажу откровенно, этим неожиданным манёвром я был озадачен. Совершенно пустынная дорога, чужая страна, я один с незнакомым немцем - мало ли, что может произойти в дороге! Однако мне, кроме пассивного ожидания, ничего другого не оставалось. Для самоуспокоения я подумал, что он нырнул в сад по естественной нужде, но тогда почему мне не предложил составить ему компанию?
Прошло несколько томительно-тревожных минут, в течение которых я посматривал в сторону сада, полагая, что оттуда водитель может вернуться уже не один. Наконец на противоположной стороне дороги появилась его фигура, причём, как-то странно согнувшись вперёд, он обеими руками держался за живот. Пока я соображал, что бы это могло значить, он быстро подошёл к машине и высыпал на кожаное сиденье целую кучу черешни. Ягоды были очень крупные, тёмного цвета, с совершенно чистой глянцевой поверхностью. Пригласив меня попробовать черешню, он похвалил её словом "прима" и, ткнув себя в грудь, представился: "Герхард". В ответ я назвался Михаилом и с удовольствием отведал ягод, которые и на вкус оказались не менее привлекательными. Герхард продолжал настойчиво угощать, пока мы не съели всю черешню. Я подумал, что надо было бы его чем-то отблагодарить, но ничего не мог придумать. Но тут он сам пришёл мне на помощь. Обозначив жестами довольно большой объём, он показал пятерню, и из его пояснений я понял, что всё это будет стоить пять марок. Деньги у меня были, но я ещё в них не разбирался, поэтому, вытащив имеющуюся у меня пачку, предложил ему взять требуемую сумму. Герхард нашёл пятимарковую купюру, достал из багажника квадратной формы ведро, вложил в него большой плотный бумажный пакет и опять отправился в сад. Минут через пять он вернулся с полным ведром черешни. Мы снова тронулись в путь, и теперь уже я угощал его.