Через несколько минут послышался голос барона, звавшего на помощь, и я увидел его на берегу: он отчаянно боролся с нубийцем, который отнимал у него охотничье ружье. Если бы нубийцу удалось овладеть оружием, он, наверное, убил бы моего товарища, поэтому я, не медля ни мгновения, поспешил по возможности предупредить несчастие. Я схватил свое ружье и стал целиться в нубийца, но борцы так часто меняли положение, что я никак не решался спустить курок, опасаясь задеть барона. Наконец он вырвался, я прицелился, но не успел я выстрелить, как неприятель упал весь в крови – барон ударил его кинжалом в грудь.
Тогда он рассказал мне все, как было. Абд-Лилляхи наскочил на него в сильнейшей ярости, осыпал его ругательствами, насильно потащил к барке и тут же на берегу начал бить. Барон рассердился, перекинул ружье на руку и хотел ударить нубийца прикладом, но тот бросился на него как зверь, схватил его за горло, обозвал христианскою собакой и "неверным" и пригрозил застрелить из ружья, которым силился овладеть. От такого человека можно было всего этого ожидать, и потому барон имел полнейшее право защищаться так, как он защитился.
Невозможно описать, что за гвалт поднялся у нас вследствие этого. Прислуга ревела во все горло, клялась отомстить и гурьбою повалила к патеру Рилло. Этот иезуит был настолько низок, что не только признал нубийцев правыми, но даже постарался восстановить их еще больше против нас, еретиков. Позвали дона Анджело, миссионерского врача (который, сказать мимоходом, имел самые туманные понятия насчет возможности прибегать к медицине), и приказали ему освидетельствовать "бедного раненого" и перевязать его. Само собою разумеется, что эти христианские меры еще больше ожесточили народ и придали ему дерзости. Рейсы со зверским ревом объявили, что нашу барку тут оставят, а с нами сами расправятся. Дело шло о жизни или смерти; мы привели свое оружие в наилучший порядок, и на следующее утро, когда лоцманы возобновили свои угрозы, мы приказали им исполнять свои обязанности, обещали прибегнуть к покровительству правителя Донголы и требовать у него суда и наконец поклялись, что всякого, кто с недобрым намерением приблизится к нашей барке, тотчас застрелим. Наша энергия возымела желаемое действие. Матросы, ворча, повиновались нашим повелениям и принесли повинную.
Рана Абдаллы была не опасна. Удар кинжала был бы, вероятно, смертелен, но, к счастью, попал на ребро, которое задержало лезвие. Когда миновала первая сильная лихорадка – обычное следствие раны, нубиец вскоре выздоровел. Так как он потом изъявил готовность отложить всякую вражду, то барон дал ему за увечье три ефимка и тем окончил дело к обоюдному удовольствию.
Впоследствии иезуиты постарались представить поступок моего товарища в очень дурном или, по крайней мере, двусмысленном свете, вменяя ему в преступление защиту своей личности, что я долгом считаю опровергнуть. Он поступил так, как всякий поступил бы на его месте. В этих странах убийство вовсе не такой редкий случай, чтобы человек не должен был прибегать к самым крутым мерам, когда ему угрожают смертью.
20 декабря барон Мюллер арендовал лодку до деревни Амбиголь, ворота в пустынную степь Бахиуда".
Тяготы пустыни
Участники экспедиции предприняли поездку по суше до Хартума. Она оказалась значительно короче, чем нильское путешествие, но по сложности превзошла речной круиз во много раз.
29 декабря, после того как трое погонщиков потребовали выплатить им вперед треть требуемой суммы и их просьба была удовлетворена, группа сделала первые шаги в неизвестность. Бахиуда не являлась пустыней в истинном смысле этого слова. Обширные низменные области и сезоны дождей создавали благоприятные условия для богатой растительности на обширных площадях. На севере, однако, преобладали песчаные равнины и бесплодные каменистые земли. Горячий песок как зеркало отражал жар палящего солнца. Колодцы, в которых буквально по каплям собиралась вода, были здесь редкостью.
Во многом пустыня напоминала Брему море: "Легко меняющееся, так же как и океан, море песка… Опять же этот ветер, который перемешивает песок, как морские волны, похожие на горы…"
Ужас путешественников вызывают песчаные бури – самумы. Альфред, столкнувшийся с этим явлением впервые, удивительно точно описывает его.
Из дневника:
Самум и фата-моргана
"Признаки их всегда одни и те же. Воздух становится тяжелым, почти непроницаемым, животные – пугливыми и возбужденными, отказываются от работы. Наконец все вокруг покрывается плотным сухим туманом. После бури питьевая вода стала непригодной – ее нельзя было восстановить ни с помощью вина, ни уксусом, ее потребление неизменно вызывало сильные боли в животе.
Уже несколько дней заранее сын пустыни чует и предсказывает этот страшный ветер, которому он приписывает смертельное действие. Впрочем, и чужестранец, достаточно поживший в стране, научается заранее предугадывать это явление. Температура воздуха становится в высшей степени тягостна: она душна и томительна, как перед сильной грозой, что ясно указывает на электрическое свойство ветра. Горизонт подернут легким красноватым или голубым туманом – это песок, крутящийся в атмосфере; но нет еще ни одного дуновения ветра. Животные, однако, явно чуют его приближение: они становятся беспокойны и пугливы, не хотят идти обычным порядком, сбиваются в сторону, вон из строя, и разными другими знаками несомненно выражают свое предчувствие. При этом они в короткое время утомляются гораздо больше, нежели в предшествовавшие дни сплошной ходьбы, иногда падают вместе со своею ношей и с величайшим трудом поднимаются опять на ноги или же вовсе не встают.
В ночь, предшествующую урагану, духота необыкновенно быстро усиливается. Пот проступает по всему телу; нужны упорнейшие усилия духа и воли, чтобы поддержать тело в надлежащем напряжении. Караван с тревожною поспешностью идет вперед, покуда может, пока еще люди и скоты не пали под бременем чрезмерного утомления, пока хоть одна звездочка мерцает в небесах, указывая вожаку направление пути. Но вот погасла последняя звезда, густой, сухой, непроницаемый туман покрывает равнину.
Проходит ночь, на востоке встает солнце – странник не видит его. Туман становится еще гуще, еще непроницаемее, темно-красный воздух постепенно принимает сероватый, мрачный оттенок: "Воздух свинцового цвета и тяжел – таков бывает вид умирающего человека".
Наступает почти сумрак. Едва можно различать предметы на ста футах расстояния. В действительности должен быть полдень. Тогда с юга или юго-запада поднимается тихий, горячий ветер; от времени до времени налетают сильные, отдельные порывы. Наконец завыла буря, поднялся ураган, песок крутится вверх, густые тучи застилают воздух. Если всадник вздумает скакать против ветра, его унесет вон из седла, а верблюда никакими силами не заставишь идти далее. Караван вынужден остановиться. Верблюды ложатся на землю, вытягивают шеи, фыркают и стонут; слышны беспокойные, неправильные вздохи перепуганных животных. Арабы поспешно пристраивают все мехи с водою с той стороны лежащего верблюда, которая его же телом защищена от ветра, – это для того, чтобы уберечь их поверхность от иссушающего влияния сухого ветра; сами арабы как можно плотнее закутываются в свои плащи и так же ищут приюта за ящиками и тюками.
Мертвая тишина царствует в караване. В воздухе ревет ураган; слышатся треск и дребезжание: то трещат доски в ящиках. Пыль проникает во все отверстия, даже насквозь пробивает плащи, и, оседая на тело человека, жестоко мучит его. Вскоре чувствуется сильнейшая головная боль, дыхание трудно, вся грудь поднимается; пот выступает градом, но не смачивает тонкой одежды: палящая атмосфера жадно впитывает в себя всякую влагу. Там, где водяные мехи приходят в соприкосновение с ветром, они тотчас коробятся, растрескиваются и вода испаряется. Горе бедному путнику, если самум надолго разгулялся в пустыне! Гибель его неизбежна.
"Преклоняйте голову, веет дыхание самума, идет кара Божия. Алла! Сжалься над нашим бедствием! Алла! Ангел смерти грозит нам. Небеса уступают, ад победит, помоги нам, лежащим пред Тобою во прахе!"
Продолжительный самум больше истомляет людей и животных, нежели все остальные тяготы пустыни. Путешественник испытывает при этом совершенно новые, неизвестные ему страдания: через короткое время у него трескаются губы, потому что всякая влажность испаряется в горячем воздухе, и из ранок идет кровь; сухой язык жаждет воды, дыхание становится зловонным, все члены отекают. К безмерной жажде вскоре присоединяются нестерпимый зуд и жар во всем теле, кожа трескается и во все трещины набивается тонкая пыль. Страдальцы испускают громкие жалобы; иногда жалобы эти доходят до настоящего бешенства, а иногда становятся все тише, слабее и наконец вовсе затихают. В первом случае несчастный сходит с ума, в последнем кровь, лихорадочно бьющая в жилах, так отяготила голову, что страдалец впал в бесчувственное состояние. Минует буря, но многие из людей уже не встанут – жизнь их пресеклась от мозгового удара. Некоторые верблюды также при последнем издыхании.
Да и пережившему немногим легче. Жажда уморит его, но только еще медленнее, мучительнее. Верховой верблюд его пал, мехи почти вовсе сухи. Он пытается идти пешком, но раскаленный песок вскоре обжигает ему ноги и покрывает их ранами. Каждый из спутников слишком занят самим собою, чтобы оказать больному внимательную помощь; все правила и порядки нарушаются, погонщики стараются завладеть верблюдами, которые покрепче, чтобы на них спастись бегством; если это им удастся – тогда пропал весь караван, следовательно, нужно противодействовать им. Вьюки сбрасываются, навьюченными остаются только те верблюды, которые несут мехи с водою; в случае благоприятного исхода каждый путник берет себе по какому-нибудь верблюду, и все спешат к ближайшему потоку или колодцу – конечно, не все доходят живыми. Один верблюд как-нибудь отстал, уморился, пал – седок его наверное останется тут же. Напрасно рвет он свою бороду в клочки, проклинает свою участь – для него нет спасения: вода его выпита и ему предстоит умереть от истощения.
Тут-то и расстилается перед ним "море дьявола". Умирающему представляются самые восхитительные виды: сельские жилища, окруженные рекою, пальмовые леса на берегу озера, потоки, по которым идут расцвеченные флагами суда; ему чудится вода во всевозможных комбинациях. Воображение так услужливо услаждает болящую душу милыми призраками! Если представим себе, что фата-моргана при таких именно обстоятельствах разостлала по равнине свое воздушное озеро, то досужая фантазия легко может добавить к тому, что действительно чудится, еще деревья, дома, людей – словом, все, чем вздумается потешить умирающего. Как удивительно верно представляется это состояние в стихотворении Фрейли-грата, из которого приводим выдержку в прозе:
"Она с изумлением озирается вокруг. Как, что такое? Ты спишь, супруг мой? Небеса были свинцовые, а теперь облекаются в светлую сталь. Где же пламенная желтизна пустыни? Куда ни взгляну – всюду свет! Все сияет, словно море, бьющееся о берега Алжира.
Блестит и сверкает, точно река, – она манит к себе свежестью и влагой, громадным зеркалом светится она – проснись же, то, быть может, Нил! Ах нет, мы шли к югу, так это, верно, Сенегал? Или это само море, с его резвыми пенистыми волнами?
Все равно, это вода, проснись же! Моя одежда уже лежит на земле. Вставай, господин мой, и побежим туда, потушим пламя, палящее нас. Один освежительный глоток, одно прохладное купанье, и мы запасемся новыми силами. Вон виднеются высокие башни – там и конец нашему странствию. Милый, язык мой пересох, я жажду! Проснись же, уж сумерки наступают". Еще раз открывает он глаза и глухо произносит: "Марево! То призрак, злее самого самума, – потеха злых духов!" Он замолк – призрак исчез – и жена упала на бездыханное тело мужа!"
Тело остается на месте и высыхает, как мумия. Пройдет тут новый караван, засыплет песком почерневший труп, легкий, как перо; но ветер непременно опять раскроет его. На всяком значительном тракте в пустыне путник всегда может встретить такие "песчаные мумии" верблюдов и людей; обыкновенно из песка торчит лишь какой-нибудь отдельный член, при виде его араб произносит краткую молитву – этим и ограничиваются похороны в пустыне.
Я, как очевидец, по собственному опыту могу описать впечатления этих воздушных призраков. Воздушные явления-отражения я видал сотни раз, в Хартуме, например, ежедневно – но настоящие признаки фата-морганы испытал только один раз. Мы шли с караваном, уже более суток вовсе не имели воды и восемнадцать часов ничего не ели. Жажда и голод томили нас ужасно. Мы направились к Нилу. "Смотри! – говорю я проводнику. – Вот он, наконец, виднеется. Я вижу большое селение, много пальм, спеши, спеши привесть нас туда: там найдем воду, скорее, скорее!" – "О, господин, река еще далеко – ты видишь дьявольское море!" – ответил мне араб. Явление повторялось несчетное число раз и все было лишь обманом ослабевших чувств. Наконец всем нам стали чудиться разнообразнейшие виды: все такие же плоды фантазии, но они, как нельзя больше, соответствовали желаниям и потребностям наших пустых желудков и пересохших языков. Когда томишься жаждою в этих палящих зноем широтах, то все представления сосредоточиваются на понятии о воде; больше ни о чем не грезишь. Надо побывать в пустыне и испытать все муки жажды, чтобы понять, с какой стремительностью бросается к реке даже самый свежий и здоровый караван; надо самому пострадать от такой жажды, чтобы уверовать в призраки фата-морганы. Когда среди жаркой пустыни истощается живительная влага, тогда воображение рисует в отуманенном мозгу самые прелестные призраки; если же человек совершенно здоров и обеспечен против всех лишений, тогда всякие воздушные явления исчезают и видишь только то, что есть на самом деле.
Фата-моргана представляется в виде пространного наводнения, из среды которого действительные предметы, как живые, так и неодушевленные, являются плавающими на воде. Они как будто и отражаются в ней, и представляются в опрокинутом виде, как настоящее отражение. Живые и движущиеся существа, представляясь носящимися на поверхности влаги, кажутся громадными и лишь по мере приближения к ним принимают свои настоящие формы. Самая отражающая поверхность представляется от 6 до 8 футов глубиною, а цветом похожа на мутную, не освещенную солнцем воду.
Призрак начинается обыкновенно около 9 часов утра, в полдень всего явственнее, а к 3 часам пополудни пропадает; об эту пору он в разных местах разрывается, подобно туману, становится бледнее и наконец вовсе исчезает. Таково явление фата-морганы, с точки зрения неповрежденных нервов, при здоровом состоянии крепкого тела.
К счастью, проводник, наметив верный путь, решительно вел караван вперед".
В первых числах нового, 1848 года степная природа стала разнообразнее, растительность – ярче, а животный мир – богаче. У кочевников путешественники разжились свежим козьим молоком – настоящим лакомством и лекарством для пересохших от жары глоток. После привала быстрее пошли дальше. Дромадеры бежали резво, переходя на рысь, чувствуя близость свежей воды. Издалека услышанный скрип водяных колес показался божественной музыкой. Наконец-то! Тяготы пустыни были вскоре забыты.
Они решили остаться в деревне Керери на ночь, потому что она была расположена в 10 километрах к северу от Омдурмана, где ночевать они не решились.
Мюллер пошел вперед, взяв на себя роль квартирмейстера, а Брем двинулся в путь с медлительным, тяжело груженным караваном и прибыл в Хартум на день позже. Там Мюллер уже снял небольшой дом, окруженный высокой стеной. В нем-то и собрались вскоре все находившиеся поблизости в наличии европейцы. Генерал-губернатор Солеман-паша радушно встретил гостей.
Приключения в Хартуме
Менее чем за десятилетие место слияния Белого и Голубого Нила стало крупным торговым центром. Земли, завоеванные Египтом, были разделены на провинции Нубия, Така, Фашль, Сеннар и Кордофан. Здесь находилась столица Хартума во главе с генерал-губернатором, который оказался весьма общительным, добрым человеком, пообещавшим Брему всяческую поддержку.
Со временем соломенные хижины уступили место одноэтажным глиняным постройкам, появились даже улицы с грунтовым покрытием, сразу же заполнившиеся мусором. От главной дороги, что пересекала Хартум с запада на восток, почти все улицы вели к рынку, который вместе с выросшими мечетями превратился в центр города. На рынке бойко шла торговля разными товарами, которые были отделены здесь друг от друга. Хлеб продавался отдельно от муки, молочные продукты – в стороне от овощей, масло и другие жиры – в отдалении от кормов для животных.
Резко контрастируя с серыми окрестностями, на берегах Голубого Нила раскинулись сады, где росли виноград, лимоны, бананы, инжир, гранаты и кышта – вкусный, похожий на ананас плод. Тут были даже фиги, которые в этих местах достигли самой южной границы своего ареала.
Очевидно, что поначалу местное население не соблюдало никаких планов по застройке, и дома возникали там, где хотелось их владельцам. Прямо на месте из глинистой почвы лепили кирпичи и высушивали их на солнце. Стены из таких "кирпичиков" росли как грибы после дождя. Крыши опирались на деревянные балки из мимозы, а покрытие делалось из крупных пальмовых листьев. Любой сильный дождь превращался для обитателей таких домов в теплый душ, причем вода легко затапливала все помещения.
Внутреннее убранство этих домов было более чем скромным – глиняный пол и такие же голые беленые стены. Решетки на окнах и запоры отсутствовали. Ведь имущества у населения, которое нужно было бы защищать, практически не имелось…
Отдельно стоящие здания во время сезона дождей помимо людей населялись огромным количеством всякой живности, главным образом пауков и насекомых, поэтому уборка, если хозяева вообще за этим следили, занимала у них все свободное время.
Открытые оконные и дверные проемы всегда манили к себе бесчисленное количество мух, ос и кровожадных комаров, поэтому всегда приветствовался свободный доступ в дома ящериц (главным образом гекконов и сцинков), которые с аппетитом поедали по ночам непрошенных шести– и восьминогих постояльцев. Зоолог Брем подолгу наблюдал за охотой ящерок, и впоследствии этот опыт немало пригодился ему при оборудовании террариумов в европейских городах.
Из дневника:
Неприятное соседство