Несмотря на необычность обстановки, в которой произошло это знакомство, мне хотелось еще хоть немного побыть с девушкой. Младший лейтенант, получив разрешение, ушел. Но мой радист на сей раз оказался недогадливым, он терпеливо ждал конца моего разговора с девушкой и ковырял палкой землю. Мне не оставалось ничего другого, как по-дружески попросить его пойти немного погулять. И мы остались одни. Она долго не поднимала глаз. Мне было безразлично, о чем говорить, просто приятно было побыть с нею рядом. Немного прошлись вдоль железной дороги. Помолчав, она попросила простить ее за причиненную неприятность.
Бывает же так, встречаешь иной раз человека впервые, а он чем-то сразу вызывает твое расположение, проникаешься к нему доверием. Я попросил у Гали разрешения писать ей. Забегая вперед, скажу, что потом мы долго переписывались, ее письма поддерживали, согревали меня в самые трудные дни и месяцы войны.
Уходить не хотелось, но я чувствовал, где-то вблизи с нетерпением дожидается меня Бутенко. Прощаясь, я сказал Гале:
- Извините меня, не обижайтесь и не судите слишком строго: если можно, я хотел бы как сестру, как хорошего человека поцеловать вас.
Она покраснела, но не отвернула лица. И больше нам не суждено было встретиться. Я ушел, унося в памяти ее чистые, заплаканные глаза, доверчивый взгляд и горький привкус слез на щеках.
Не знаю, как оценил Бутенко мое поведение, но по пути к месту посадки самолета он не упустил случая укольнуть меня.
- Ну хорошо, - подтрунивал он, - а что вы будете делать, Федот Никитич, если нас еще раз собьют такие же симпатичные девчата, скажем, под Воронежом или Тулой? Тоже пойдете искать и объясняться?
Я сначала отделывался шутками, и Бутенко, видя, что мне эти разговоры неприятны, вскоре замолчал. И я в душе был благодарен ему: все же хороший у меня радист, умный и толковый парень, отлично знающий свою работу, настоящий боевой товарищ.
На следующее утро инженер отряда Демьянов привез моторы. Поставить их вместо поврежденных в этих условиях было нелегко. Но нам очень помогли колхозники, и к вечеру корабль был уже готов к вылету.
Об этом случае я рассказал как бы попутно, к слову. На самом деле, хронологически, он произошел позже, ближе к осени. А пока что шел только третий день войны, 24 июня 1941 года. В ожидании готовности экипажа Тимшина я наблюдал за посадкой прилетающих с задания самолетов и с горечью думал о том, что возвращаются далеко не все. Потом, когда Тимшин доложил, что корабль исправлен, и мы вырулили на старт, прибежал посыльный с приказанием от дежурного, чтобы мы взлетели быстрее, так как возвращается с задания эскадрилья Гастелло и есть раненые, возможно, подбитые самолеты будут садиться с ходу. Когда мы с Тимшиным взлетали, с другого конца аэродрома заходили на посадку экипажи эскадрильи Гастелло.
Вскоре мы приземлились в Шайковке.
А через день узнали трагическую весть - погиб капитан Гастелло.
Это тяжелое известие привез в полк старший лейтенант Сергей Щеглов, задержавшийся с ремонтом своего самолета на аэродроме Боровское, где и базировалась эскадрилья Николая Францевича Гастелло.
Все эти дни, как началась война, соединение полковника Туликова, куда входила и эскадрилья капитана Гастелло, с утра до вечера бомбило танковые колонны врага. Но они все ползли и ползли, эти бронированные лавины, по шоссейным дорогам на восток. Нелегко приходилось нашим летчикам - истребителей для прикрытия не было. Однажды днем над аэродромом, где стояли бомбардировщики ИЛ-4, появился немецкий самолет. Выпустив шасси, будто собираясь сесть, он пронесся на низкой высоте и обстрелял машины. Наглый пират решил еще раз повторить заход. Угадав его замысел, Гастелло побежал к ближайшему самолету и ударил по фашисту из пулемета. Стрелял наш командир всегда отлично. Немецкий самолет плюхнулся за озером, а экипаж выбросился на парашютах, и его взяли в плен колхозники. Вскоре фашистский ас в чине подполковника, с крестами на груди, растерянно бормотал на допросе: был в Абиссинии, Испании, всегда летал по тылам противника, но такого никогда не ожидал.
Это было на третий день войны. А на пятый день Гастелло не стало. Как обычно, он повел свой корабль на скопище танков. Яростный огонь зениток не смог помешать экипажу сбросить бомбы точно на цель. Выполнив задание, корабль лег на обратный курс, но в это время вражеский снаряд пробил бензобак, и самолет загорелся. Экипаж мог бы выброситься на парашютах, но это значило попасть в руки фашистов. Горящий самолет, отделившись от звена, врезался в скопление танков, автомашин, цистерн с горючим. Море огня разлилось там, где взорвался корабль Николая Гастелло.
Я как во сне слушал Щеглова, и сердце отказывалось верить, что моего учителя, друга и командира нет уже в живых. Давно ли мы провожали его всем отрядом? Перед глазами вставал его облик: весь подтянутый, коротко подстриженные волосы, карие глаза, пронзительный взгляд. В памяти возникали годы совместной работы, полеты через горные перевалы, Прибалтика, Карельский перешеек, Бессарабия, вечера на его ростовской квартире, его игра на баяне, добродушная улыбка, с которой он появлялся на футбольном поле. И вот вдруг Николая не стало. Не может этого быть! Он бил фашистов и будет их бить!
Я шел на командный пункт за заданием а в груди клокотала ярость, беспощадная ненависть к врагам. Казалось, что и командир эскадрильи майор Чирсков сегодня особенно четко ставит перед экипажами задачу. Эта ночь будет началом мести за боевого друга.
Времени до вылета оставалось мало. Но мне хотелось сказать что-то особенное, необычное личному составу отряда. Закрывшись на несколько минут в кабине, я записал в своем дневнике о событиях сегодняшнего горестного дня, а потом, когда выстроились экипажи, обратился к ним со словами:
- Сегодня в бою с фашистскими гадами погиб наш бывший командир капитан Гастелло. Беспримерным подвигом своим он вошел в историю русской воинской славы. От летчика Гастелло, от членов его экипажа, комсомольцев А. Бурденюка, Г. Скоробогатова, А. Калинина не осталось и пепла на земле. Своими горячими сердцами, жгучей ненавистью, своей смертью они сожгли, уничтожили скопище фашистов. Пусть же огонь, в котором сгорели наш командир и его друзья, будет светить нам, как путеводная звезда, в каждом полете! Пусть образ капитана Гастелло навсегда сохранится в наших сердцах!
Потом несколько слов сказал штурман Сырица.
- Мы должны так бить врага, - говорил он, - чтобы наши бомбы, словно живые, повсюду находили бы фашистов и уничтожали их так, как сегодня это сделал капитан Гастелло.
Солнце уже на закате. Корабли наши держат курс на немецкий аэродром, где по данным разведки базируется не менее двух авиационных полков. Погода ухудшается. Обходим грозовые облака. Внизу горят деревни, видны разрывы, линии трассирующих пуль, где-то в стороне шарят по небу лучи прожекторов. Линию фронта проходим благополучно. Над целью экипажи должны появиться один за другим, каждый в установленное для него время. На приборной доске загорелась сигнальная лампочка - это штурман подает команду для разворота, значит, через семь минут будем над вражеским аэродромом.
Наступает самый ответственный момент, я весь поглощен, тем, чтобы точно выдержать боевой курс, взгляд неотрывно прикован к приборной доске. Над целью видны уже взрывы от бомб первых экипажей. Вдруг яркие лучи выхватывают из мрака корабль. Он кажется теперь сделанным из расплавленного серебра. Догадываюсь, это самолет майора Чирскова. Кругом вспыхивают разрывы зениток. Я сбавляю газ и планирую на цель. И тут луч прожектора ложится на нас, к нему присоединяются другие, и вот их уже около десяти, они пересекаются на самолете, в кабине делается намного светлее, чем днем. Наконец, замигали сигнальные лампочки: бомбы сброшены. Увеличивая скорость, со снижением ухожу влево, стараюсь вырваться из зоны зенитного огня. Штурман, высунув голову в пилотскую кабину, показывает большой палец - отбомбились, значит, удачно - и сообщает обратный курс. Мне пока не до курса, корабль еще в лучах прожекторов и всюду разрывы. Продолжая снижаться, мы уходим все дальше, и яркие щупальцы нас уже не держат. Оглядываюсь назад, на немецкий аэродром, и убеждаюсь, что действительно поработали неплохо, в четырех местах горят фашистские самолеты.
На рассвете сели на своем аэродроме. Доложив о выполнении задания и оформив боевое донесение, пошли на завтрак, который доставили на автомашинах на стоянку.
Через несколько дней мы нанесли удар по другому аэродрому противника, уничтожили много самолетов и взорвали бензосклад.
Наши бомбы причиняли врагу огромный урон. Целыми ночами, с вечера до утра гудели наши корабли над фашистскими войсками, не давая им покоя, держа их в постоянном страхе. После бессонной трудной ночи в воздухе, после напряжения, которое испытываешь над территорией врага, члены экипажа сильно уставали. Но еще надо было возвращаться назад, опять-таки ни на минуту не ослабляя внимания, постоянно следя за воздухом. Слипались покрасневшие глаза. Вот из рубки выходит Евгений Иванович Сырица и поправляет на компасе курс. За ночь он похудел, оброс, глаза потускнели, лицо стало мрачным, каким-то сероватым. Возможно, он сейчас задумался о жене и маленькой дочурке, которых увез товарный эшелон куда-то в тыл. Жену его в полку все знали, она была активной участницей художественной самодеятельности, чудесно пела. Посуровело и лицо второго летчика Козырева, обросло рыжей щетиной. Временами у него дергаются скулы. Я легонько трогаю его за плечо, он, будто после сна, встрепенется, крепче возьмется за штурвал и смотрит на меня вопросительно. Но у меня нет никаких замечаний, мне просто хочется поговорить с ним и развеять сон, тяжелые мысли. Стрелкам нашим Бухтиярову и Резвану, очевидно, еще труднее. Они весь полет проводят стоя в турели, стесненные в движениях парашютами, уставая еще больше от их веса. У них нет козырька, как у пилотов, турели открыты и ветру, и дождям, и солнцу. Борттехник Сан Саныч со своим помощником Киселевым следят за работой моторов, на животе пробираются внутри плоскости к крайним из них, устраняют течь бензина и масла после пулевых пробоин.
Постепенно рассветает. Пролетаем над какой-то речкой, судя по времени - это Березина. Не успели опомниться, как над нами пронесся немецкий самолет с черными крестами на плоскостях. И молодцы же стрелки мои, не проспали, сразу открыли по нему огонь, даже было видно, как прерывались линии трассирующих пуль, попадая в фашиста. Самолет покачался из стороны в сторону, начал терять высоту, оставляя за собой шлейф черного дыма. Немецкий стервятник, наверное, возвращался с ночного бомбометания и не заметил нас. Нашей усталости, сонливости как не бывало. Все оживились. Мы перешли на бреющий полет и точно вышли на свой аэродром. С первыми лучами солнца все экипажи благополучно вернулись с задания.
Но случалось такое далеко не всегда.
Недавно при возвращении на свою базу был сбит экипаж моего отряда - командира корабля Ключникова. Их на рассвете атаковали истребители и подожгли машину с первого же захода. Правого летчика и помощника борттехника сразу убило пулеметной очередью. Корабль, потерявший управление и охваченный пламенем, все же удалось посадить в поле. Радист Мерзляков и стрелок старшина Гондусов до взрыва бензобаков успели снять пулеметы. А со всех сторон уже бежали немцы. Мерзляков был ранен, не мог идти и вызвался прикрыть отход оставшихся в живых членов экипажа. Своим огнем из пулемета он дал им возможность оторваться от врага. Но фашисты преследовали уходящих летчиков, стремясь захватить в плен. Стрелок Гондусов косил их из пулеметов, а когда кончились патроны, окруженный фашистами, до последней минуты отстреливался из пистолета и, поднявшись во весь рост, крикнул своему командиру и штурману: "Прощайте, товарищи! Умираю за Родину!" Последний патрон он оставил для себя…
Каждый раз, садясь бриться, я теперь вспоминал Гондусова. У меня осталась его бритва, которую я не успел вернуть ему накануне вылета. Ею потом я пользовался долго. Лезвие ее давно уже стало узким. Но и теперь, спустя много лет, я бережно храню эту бритву, как память о боевом товарище военных лет, храбром старшине эскадрильи и замечательном комсомольце.
Ключников и Вашуркин подробно рассказали, как они пробирались к своим, укрывались в лесах и болотах, а ночами шли на восток. Однажды они стали очевидцами того, как варварски уничтожили фашисты группу пленных советских солдат. Они их загнали во двор и всех поголовно расстреляли из пулемета. А Ключников и Вашуркин сидели во дворе того же дома под лестницей. Им удалось перейти линию фронта, вскоре они были на своем аэродроме и вновь начали летать на врага. В эти же дни мы потеряли еще два экипажа из четвертой эскадрильи - капитана Маслова и капитана Кочина. Их сбили во время бомбометания немецкие зенитчики.
Настроение было скверное. Не хотелось читать газет, слушать радио. В лаконичных сообщениях Совинформбюро ничего не радовало. Да мы и сами видели, как дальше и дальше продвигается линия фронта на восток. Не раз и не два мы спрашивали друг друга: сколько же можно отступать? Ведь дальше некуда! Скоро Москва! Что же должен делать каждый из нас, чтобы остановить эту стальную лавину? Уже оставлены Минск, Бобруйск, Рогачев и много других городов и населенных пунктов, известных нам по районам полетов. На память приходили малыши-школьницы, которые носили нам молоко в Осиповичах и Лапичах, и на душе становилось совсем скверно, казалось, что они проклинают нас, казалось, и ты лично виновен, что оставили их на растерзание фашистскому зверю.
Если бы можно было кого-то спросить - скажи, мол, научи, что делать, потребуй - и получить ответ, мы пошли бы на все, на любую жертву, на любой риск, на подвиг и смерть. Мы без колебаний врезались бы в начиненном бомбами самолете в резиденцию Гитлера и взорвали бы все его волчье логово, как взорвал капитан Гастелло, сознательно глядя смерти в лицо, фашистскую танковую колонну.
Месть, только месть…
Мы снова в воздухе, снова в ночном небе монотонно гудят моторы. На борту "Голубой двойки" две тонны смертоносного груза. Стальные крылья с красной звездой несут его на железнодорожный узел в глубоком тылу врага, где с вечера сконцентрировалось множество составов с горючим, танками и боеприпасами. Другие экипажи получили задание бомбить аэродромы, танковые колонны и скопления живой силы противника.
Вначале мы стороной обходим цель, пролетаем дальше и, развернувшись, заходим на неё с запада. Это любимый прием штурмана Сырицы. Весь экипаж замер в напряжении, до цели остается несколько минут. Пока все спокойно, никто по нас не стреляет. Сбавляю обороты моторов, иду со снижением. Времени сейчас один час тридцать две минуты, под нами окраина города. Чувствую, как после отрыва каждой из четырех бомб самолет слегка вздрагивает. И тут же небо озаряется огромным пламенем взрывов, становится светло, как днем. Ясно, что внизу взрываются эшелоны с горючим или боеприпасами. Мы ушли уже далеко, а небо все отражало отблески мощных пожаров.
После посадки на корабле насчитали больше десяти пробоин. В одну из них свободно мог бы пролезть любой из членов экипажа. В эту ночь мы пробыли в полете более шести часов. При докладе о выполнении задания майор Чирсков был доволен нами, даже похвалил, особенно штурмана, что позволял себе комэско очень и очень редко. Потом я построил экипаж и объявил благодарность всему летному, а также техническому составу - мотористу Шутко, механику Жигареву, технику Гиреву - за отличную подготовку корабля к боевым вылетам. То же самое попросил сделать и командиров других экипажей отряда - Тимшина и Полякова.
Утром 5 июля мы поднялись по боевой тревоге: через аэродром на большой высоте прошел немецкий самолет, очевидно, разведчик. Что-то часто начали летать над нами. Надо быть наготове, того и жди - над головой появятся непрошенные гости. В этот раз вроде сошло благополучно. Время уже приближалось к обеду. И вдруг снова тревога: в небе показались два "юнкерса". Люди на аэродроме бросились в щели и укрытия. Впереди меня бежал один капитан, летчик скоростного бомбардировщика. Услышав вой падающей бомбы, я лег на землю, а капитан, подавая рукой кому-то знаки и что-то крича, побежал дальше. И тут же недалеко от нас взорвалась бомба. Меня засыпало землей, лежу не шелохнувшись. Потом раздалось еще несколько взрывов и все стихло. Повернув голову, посмотрел вверх, самолеты уже скрылись. На другом конце аэродрома горел один наш корабль. Встал, отряхнулся и метрах в сорока увидел лежащее на земле тело капитана. Оно было все в крови. На груди погибшего алел забрызганный кровью орден Красного Знамени. Других жертв не оказалось. Самолет сгорел. К счастью, приготовленные к подвеске бомбы находились от него на порядочном расстоянии.
Разве мог я тогда подумать, что судьбе, вернее случаю, будет угодно сделать так, чтобы жена этого капитана именно от меня узнала подробности гибели мужа? Ведь я его и видел-то только один раз, в последние минуты жизни. Даже лица его не запомнил. Память сохранила лишь фамилию, которую я вычитал в извлеченном из нагрудного кармана гимнастерки партийном билете - Хрусталев.
Через два года, когда я учился на курсах усовершенствования командного состава ВВС, мне как-то поручили выступить с беседой перед сотрудниками санатория, где долечивались тяжело раненые бойцы и командиры. Слушателей собралось много: больные, сестры, няни, весь свободный от работы персонал. Говоря о том, как трудно приходилось нам в первые месяцы войны, как безнаказанно творила свое черное дело вражеская авиация, я вспомнил и рассказал про гибель капитана Хрусталева. И… вдруг в зале раздался душераздирающий женский голос: "Вася, родной мой, Вася! Это он, муж мой, Вася!" Слова захлебнулись в горьком безутешном рыдании. На другой день я встретился с ней, Евдокией Степановной Хрусталевой, женой военного летчика. Она эвакуировалась с маленьким сыном в начале войны. Когда немцы разбомбили эшелон, потеряла ребенка. Убитая горем, вместе со знакомыми доехала сюда. И здесь получила извещение о смерти мужа. Мне было больно и неприятно, что я невольно растревожил незажившую, кровоточащую рану ее души.
…В тот день - 5 июля 1941 года - московское радио еще раз заставило нас пережить горечь безвозвратной утраты - гибель Николая Гастелло. Собравшись у землянки, где размещался КП, мы слушали очередное сообщение Совинформбюро, ловили каждое слово, усиливаемое репродуктором.