В просторном кабинете, где еще месяц назад заседало политбюро ЦК КПСС, собрались главы союзных республик. Председательствовал президент Советского Союза Горбачев, вернувшийся два дня назад из Крыма в другую, как он выразился, страну и уже оправившийся от первого шока. Моменты унижения, позорное судилище в Верховном Совете РСФСР, оскорбительные жесты Ельцина и укусы всей своры политиканов, публицистов, аналитиков и просто болтунов, оказавшихся на победившей стороне, были еще впереди. Михаил Сергеевич председательствовал, но главным действующим лицом был, несомненно, президент Российской Федерации - в этот момент экспансивный, громкоголосый, по-хозяйски деловитый. Когда я входил в кабинет, Ельцин поднимался из-за стола, возвышаясь над некрупным Горбачевым, и объявлял, что едет на Лубянку унимать бушующую у зданий КГБ толпу. Демократы подстрекали народ на. штурм этих зданий, комитетское руководство, временно возглавлявшееся мною, воззвало к двум президентам о помощи. Призыв дошел до адресатов удивительно быстро (на нашем языке - оперативно), и вот Борис Николаевич спешил на выручку чекистов. Мне подумалось, что ему не терпится показаться на людях, услышать их рукоплескания и восторженный приветственный рев, убедиться воочию, что он победил и народ - весь народ! - на его стороне.
Вмешательство Ельцина помогло. Штурм не состоялся. Я был снят со своего временного поста, несколько анекдотическим образом войдя в историю как самый мимолетный глава КГБ.
Меньше чем через месяц я официально вежливым письмом извещал обоих президентов - Горбачева и Ельцина - о том, что подал в отставку с поста начальника Службы. Возможно, Горбачеву показали мое письмо - это пообещал сделать заведующий его секретариатом Г. Ревенко. Мог видеть его и Ельцин.
К чему было посылать это письмо? Специфика мемуарного жанра требует, чтобы отставка была чем-то вроде перчатки, брошенной в лицо политическому ли, идейному или личному- любому противнику. Рапорт об отставке был движением импульсивным, мгновенной реакцией на демонстративную грубость моего преемника на посту главы КГБ. Реакция не была случайной. Много позже, возвращаясь к этим тревожным и неприятным дням в разговорах с Николаем Сергеевичем Леоновым, мы нашли естественное объяснение своим действиям (он ушел из КГБ на несколько дней раньше меня) - нас тошнило. Тем не менее, хотя решительный шаг был сделан всерьез, мне казалось, что послеавгу-стовская сумятица помаленьку успокаивается, что наши вожди - Горбачев и Ельцин - отложат в сторону свои распри, начнут вместе работать на государство. Разумеется, это было каким-то скоротечным умопомрачением. Как мог я, начальник Службы, свидетель ожесточеннейших схваток в борьбе за власть в чужих, правда, странах, даже подумать, что в такие моменты политиков может интересовать что-то кроме власти, что они могут стать выше личного соперничества? Мелькала жалкая надежда, что кто-то из них прикажет мимоходом помощнику: "Разберитесь, почему он уходит. Поговорите с ним". Самолюбие- страшный порок. Польстите самолюбию - и средний человек забудет все свои обиды и претензии, он еще попытается отплатить добром за добро!
Никакого жеста сверху - ни ободряющего кивка, ни грозящего перста, разумеется, не последовало. Звезда Горбачева стремительно закатывалась, Ельцин же шел в гору и готовил решающий удар по союзному президенту и самому Союзу.
Шел октябрь. Я числился формально в отпуске и продолжал жить на служебной даче. Перебираться в шумную и суетливую Москву, прощаться с милым осенним лесом не хотелось. Беспокоила мысль о том, что же мы будем делать в городе с двумя собаками. Кажется странным, что мог беспокоить такой пустяк, но когда человек ошеломлен внезапной переменой жизни, он может терять способность здраво оценивать вещи. Обида заслоняет белый свет, хотя и обижаться, кажется, было не на кого. Во всяком случае, являть миру спокойное лицо было трудно.
Время было странное. По законам советской бюрократии, которые были восприняты и даже ужесточены бюрократией демократической, уволенный чиновник немедленно лишался дачи, машины и правительственного телефона. Как это нередко случалось в дальнейшем, чиновник и узнавал-mo о своей участи тогда, когда персональная машина в одно печальное утро не появлялась у подъезда. Я оказался исключением лишь потому, что новая власть еще не пришла в себя от внезапной победы и несколько растерялась, впрочем, временно.
Как бы то ни было, была дача и работал правительственный телефон- "кремлевка". Его звонок - неприятный улюлюкающий сигнал - раздавался с каждым днем все реже. Я звонил знакомым, поскольку надо было задумываться о будущей работе, искать место в новой жизни. Кажется, кое-кого "моя кремлевка" заставляла задуматься; действительно ли я конченный человек или еще выпрыгну на какую-то важную государственную должность? Со мной разговаривали вежливо и подчеркнуто бодро: держись, дескать, вот они в своих делах разберутся и о тебе вспомнят, не может быть, чтобы они обошлись без профессионалов, и прочие ободряющие словеса.
Мне и самому временами казалось, что куда-то вызовут, что-то предложат, я, пожалуй, откажусь... Предложение пришло с неожиданной стороны.
Звонок "кремлевки", вежливый интеллигентный голос: "С вами хотел бы поговорить Руслан Имранович Хасбулатов. Не можете ли вы позвонить ему сейчас?" Голос назвал номер телефона приемной председателя
Верховного Совета России, сказал, что дежурный предупрежден и немедленно соединит меня с Хасбулатовым.
Кто такой Хасбулатов, мне, разумеется, было известно. Бывший профессор выделялся даже на непривычно пестром фоне нового поколения политиков. Умный, жесткий, язвительный до грубости, амбициозный, верный соратник Ельцина, хотя уже стали появляться признаки того, что пути двух августовских триумфаторов начали расходиться.
Приятных ассоциаций имя Хасбулатова у меня не вызывало. Вскоре после августовских событий, которым победители приклеили ярлык "путч", Хасбулатов совершил зарубежную поездку, кажется, во Францию. Он, подобно многим другим в демократическом стане, пребывал в состоянии эйфории, навеянном победой. (Ка-ково-то ему было вспоминать эту победу, поверженных противников, торжество демократии в Лефортовской тюрьме после октября 93-го?) Хасбулатов выступил перед тогда еще советскими дипломатами. По свидетельству очевидцев, которых разведка имела в каждом посольстве, он был раскован, непрерывно курил трубку и рассказывал историю "путча" с демократической стороны. "Рано утром 19 августа, - примерно так говорил Руслан Имранович, - узнав по радио о введении чрезвычайного положения, я побежал к Ельцину на дачу: (Дачи Совета Министров РСФСР, где проживало все российское начальство, располагались в Архангельском, близ Москвы.) Борис Николаевич ходил по спальне в одних носках и о чем-то раздумывал. Я взял его за руку и сказал, что надо без промедления, сейчас же ехать в Москву, в Белый дом, созывать народ и т.п.".
Никто не помешал президенту и председателю Верховного Совета России сесть в черные сверкающие автомобили, никто не пытался останавливать их при выезде из Архангельского, не гналась за ними вооруженная погоня, и они благополучно добрались до Белого дома на Краснопресненской набережной. Таким образом, выводя президента за руку из загадочного состояния задумчивости, председатель парламента сделал решающий шаг к спасению российской демократии. Дальше уже события понесли и Ельцина, и Хасбулатова к триумфу..."
Строка нанизывалась на строку, старенький "Шеффер" легко бегал по бумаге. Так бывало, когда надо было срочно отчитаться о проведенной операции, толково изложить политическую информацию, доложить в Центр о беседе с важным источником. Писать приходилось, как правило, по ночам, поскольку именно к ночи и завершались всякие интересные служебные события. Радостное возбуждение от удачно сделанного дела придавало стройность и легкость мыслям, они быстро ложились на бумагу, и два-три часа работы пролетали как один миг. Генералу подумалось, что если бы сейчас ему удалось взглянуть на свои сообщения, он смог бы сразу же определить тогдашнее настроение по самому строю фраз, по выбору слов, по логичности написанного. Так же можно было бы распознать и признания в неудачах, срывах, сбоях, провалах - они писались свинцовой рукой, душа отказывалась верить в поражение, но разум безжалостно диктовал короткие тяжелые фразы.
Сейчас же Генерал притомился и несколько засомневался. Встреча Хасбулатова с дипломатами могла состояться до августа 1991 года. Возможно, что тогда он говорил только о своей теснейшей дружбе с Ельциным: "...тогда я сказал Борису и он...", "...мы с Борисом...", "...Борис послушался..." и т.п. Это было достоверно. Достоверно и то, что Хасбулатов рассказывал о происшествии в Архангельском ранним утром 19 августа именно в тех выражениях, которые запомнились Генералу, но, возможно, при других обстоятельствах.
"Какая разница? Кому интересны микроскопические подробности грандиозного обвала? Все они хвастались, врали, обманывали друг друга, думали, что творят историю, а история тащила их самих за загривок, как слепых котят... Вчерашние герои становятся преступниками, а преступники - героями; завтра они поменяются местами. Так и качается российский маятник".
Генерал уставился невидящими глазами в сосновый сучок- коричневый ровный кружочек на желтоватой доске - и укорил себя за то, что даже в мыслях употребляет слово "российский" вместо "русский". Русский маятник, именно русский; едва ли он качался бы так зловеще у россиян-татар, россиян-евреев или десятков других российских народов. Характер российской истории задан русскими. "Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому не жалко умирать", - Пушкин цитировал Овидия. Старик вспоминал Пушкина; строка эта волновала его с юности, с того времени, когда он впервые прочитал "Евгения Онегина".
Коричневый кружочек на стене вдруг насмешливо подмигнул: "Ну что, Старик? Задремываешь? Пытаешься разгадывать великую тайну русской души?" Голос был знакомым, давным-давно именно таким голосом, с легкой иронией, забавляясь простыми странностями жизни, слегка посмеиваясь над собой и над собеседником, говорил Тимур - татарин, женатый на еврейке, исконно русский человек.
Генерал вздрогнул. Нарушался установленный им самим и необходимый ему порядок: обитатели мира теней должны были появляться по его вызову, но не по своей воле. Порядок нарушался все чаще и чаще. Вот и Тимур заговорил после долгих лет молчания. Пожалуй, именно он мог бы стать не мимолетным добрым приятелем, а задушевным другом и доверенным лицом. Не получилось. Жизнь развела их в разные стороны. Но в мире теней Тимур был, и Генерал порадовался, что он дал о себе знать.
Бесконечный день, непроглядная темень за окном, холодный ветер, тревожный шорох несуществующих шагов на дороге, и в комнатенке нечем дышать - так накурил не заботящийся о своем здоровье Старик.
Он встал, помахал руками, расправил плечи. Задумчиво посмотрел на сосновый сучок и решил оставить его таким как есть. Не завешивать фотографией или открыткой, иными словами, не взыскивать за насмешливое подмигивание. "Дожил! С людьми говорить неинтересно. Общаешься с призрачной собакой, неодушевленными предметами и умершими друзьями".
Если бы Генерал приостановился и на секунду задумался, он бы понял, что компания не столь уж плоха, но тело требовало движения, хотело есть, пить. Возможно, оно боялось остаться в мире теней, где его хозяину было так покойно и уютно.
Немудреные вечерние дела не требовали ни раздумий, ни усилий. Можно было бы посчитать, сколько тысяч раз стареющий человек ужинал, пил чай, читал на сон грядущий, выходил на крыльцо, чтобы посмотреть на звезды, на темные ели, кремлевскими башнями прорисовывающиеся на ночном небе. Считать не хотелось, числа удручали и величиной, и ничтожеством.
Лампа в кокетливом абажурчике погасла и тихо остывала, луна светила откуда-то сбоку голубым, отраженным от снега светом. Надо было спать, но не засыпалось. Мелькали лица Ельцина и Хасбулатова, задумчиво и лукаво улыбался Тимур, беспокоила какая-то забота о справедливости и объективности, словно будущий неведомый читатель был не в состоянии разобраться в писаниях, и Генерал уже сейчас переживал за него. Было тихо, беспробудно тихо, и никто не скулил, не скребся во входную дверь.
Ксю-Ша! Где ты, Ксю-Ша?
ВЫСОКИЕ СФЕРЫ (Продолжение)
Каждый мирный день похож на любой другой мирный день; существование после жизни - это покой и мир. Дни сливаются в одну монотонную череду, серую полосу, стенку тоннеля, в котором мчится поезд. Постукивают колеса, ничто не отвлекает взгляда, и нужен особый дар, талант Марселя Пруста или русского Базунова, чтобы найти что-то интересное, заслуживающее внимания в этом успокаивающем и для живых утомительном однообразном мелькании.
Видимо, можно ограничиться достаточно сухим, но тем не менее исчерпывающим описанием каждого обычного загородного дня Генерала: подъем, завтрак, туалет, труды по саду или мелкие работы в доме, скромный обед, чтение или писанина, ужин, недолгий взгляд на ночное небо с холодного крыльца, прогулки по голому, замерзшему лесу. На этом сером полотне изредка мелькают яркие пятнышки: зашел сосед, пришлось съездить в город за провиантом, где-то поодаль звучали автоматные очереди, но так и осталось неизвестным, кто и в кого стрелял. Автоматная стрельба вызывала в памяти Тегеран, Кабул, Москву, поэтому и создавала впечатление яркого пятна в мелькании безликих дней. Забегал на тихий участок заяц в новой зимней шубке. Это тоже было событием, и Генерал даже сожалел временами, что укутал яблоньки и вишни еловым лапником именно для того, чтобы их кору не обглодал вот этот заяц. Пусть бы ел, а весной можно было бы поворчать, поругать зверька и посадить новые деревца. На этот подвиг не хватало духу - давило незримое общественное мнение, совершенно пустая теперь боязнь прослыть чудаком: вот, мол, зайцев яблонями кормит; человеческими судьбами распоряжался, а теперь совесть убаюкивает, откупается от чего-то...
Генерал действительно пытался убаюкать совесть, хотя сейчас и по пустяковому поводу. Вспомнилось, что когда-то, стоя в прозрачной воде поросшего камышом тихого индийского озерца, он срезал лихим выстрелом влёт утку. Птица не свалилась отвесно комком перьев и мяса; она сделала неловкий круг, неуклюже плюхнулась боком на воду и нырнула, отыскивая убежище на песчаном, лишенном растительности дне. Перед ее глазами мелькнула спасительная тень, она ткнулась клювом в непромокаемый, недоступный ни любви, ни дружбе сапог и замерла. Что мог сделать Генерал? То, что сделал бы на его месте каждый настоящий мужчина. Он опустил руку в воду, примерился и резким движением схватил раненую птицу за шею. Она затрепыхалась, пыталась что-то крикнуть, но, прикинувшись, что он не понимает птичьего языка, человек еще крепче сжал тонкую теплую шейку, выдернул утку из воды, крутнул мягкое маленькое тело, ощущая хруст позвонков под рукой.
Если бы тогда мог Генерал сломать собственную шею, лишь бы не ощущать всю остальную жизнь этот хруст уничтожаемого маленького живого существа... Не мог, он был настоящим мужчиной. Сейчас он пытался по мелочам, жалкими крохами откупаться за прошлые злодеяния, платить живущим за невинно убиенных, за умерших до срока по его вине, за погубленных птиц, зверей и людей. Он понимал тщетность надежды на спасение души, знал, что никто не видел его жестокой расправы с подраненной птицей, ощущал, что когда-то, через несколько существований, ему придется за это расплачиваться, и неумело просил неведомого бога простить невольное прегрешение. Невольное? Не лукавил ли Генерал? Не было ли на его совести загубленных человеческих - не утиных и не заячьих - судеб? Было! Генерал думал, что ему удастся честно рассказать об этом потомкам.
Пока же тянулся нудный рассказ о соприкосновении с обитателями высоких сфер. Генерал отрывался от обыденных мелких дел и продолжал исписывать страницу за страницей, укоряя себя за отсутствие живописных деталей, но припомнить их никак не мог, утешаясь тем, что суть передана верно.
Вот что получилось в итоге:
"В сентябре 1991 года председатель Верховного Совета РСФСР Руслан Хасбулатов отправился с официальным визитом в Японию. Служба, тогда еще не выделившаяся из КГБ, подготовила, как было принято, пакет материалов: анализ общего состояния советско-японских отношений и "территориальной проблемы", оценка подхода Японии к экономическому сотрудничеству с нашей страной, политические портреты японских деятелей. Обычный набор - проверенные факты, взвешенные выводы, сжатое изложение. Если адресату потребуется дополнительная информация или он в чем-то усомнится, Служба готова дать необходимые развернутые данные. Документы были отправлены, никакой реакции на них не последовало, и аналитики продолжали спокойно заниматься текущими делами.
Телеграмма резидента в Токио прозвучала громом средь ясного неба. Экспансивный Хасбулатов объявил сотрудникам посольства, что КГБ дал ему абсолютно необъективную информацию о позиции Японии, и назвал авторов информации "какими-то динозаврами". Можно было понять, что спикера рассердило утверждение Службы, что японцы отнюдь не горят желанием оказывать массированную экономическую помощь ни Советскому Союзу, ни новой, демократической России. Хасбулатов произнес резкую тираду, кто-то из дипломатов услужливо подсказал с места: "Разогнать их всех надо!" - и спикер пообещал именно этим заняться по возвращении в Москву.
Казалось, что ни КГБ, ни Служба, в частности, ничего доброго от Хасбулатова ждать не могут. Можно ли было ожидать чего-то от Ельцина? К концу сентября иллюзий на этот счет уже не оставалось. Тогдашний председатель КГБ Бакатин пытался угождать и Ельцину, и Горбачеву, но больше все же Горбачеву. Метался меж двух огней, наносил удар за ударом по вверенному ему ведомству, каждым своим действием усугубляя неразбериху, и в конечном счете утонул в политической трясине вместе с Горбачевым. Это произошло позже, в декабре 91-го. В тот день, когда раздался звонок от Хасбулатова, о возможности такой развязки можно было только догадываться.
Я набрал номер приемной председателя Верховного Совета, назвался. Звонка ждали. Любезный голос попросил подождать, пока Руслан Имранович завершит разговор по другой линии. Через несколько секунд в трубке щелкнуло и заговорил Хасбулатов.
- Я знаю, как с вами обошлась эта камарилья. Предлагаю вам пойти ко мне советником. За вами будет сохранено все, что было у вас до сих пор, - зарплата, дача, машина.
(Очень заманчиво! И о ком он говорит "эта камарилья"? О горбачевцах или ельцинцах? Раздумывать пока некогда.)
- Я очень признателен за внимание и искренне тронут вашим предложением. Но мне, Руслан Имранович, не хочется втягиваться в политику, а ведь без этого, очевидно, не обойдется.
- Да, вы правы. Все, что связано со мной, это политика.
- Разрешите мне немного подумать. Я мог бы позвонить вам послезавтра и дать ответ по телефону.
Хасбулатов согласился, голос его звучал не просто дружелюбно, но неожиданно тепло.
Мой ответ-отказ был предрешен. Намерение держаться как можно дальше от политики, государственной службы, от связанных с ними лжи, предательства, интриг, от бесшабашных новых администраторов и перекрасившихся старых партийных лидеров созрело твердо, и отступать от него я ни на секунду не собирался даже ради тех действительно соблазнительных вещей, которые посулил Хасбулатов. Вежливость, однако, требовала попросить отсрочку на раздумье.