Любому москвичу известен стадион "Динамо". Когда-то в годы стремительной, энергичной и юной советской власти он был построен в старинном Петровском парке для того, чтобы сотрудники органов госбезопасности и внутренних дел могли совершенствоваться здесь физически. Парк был огромен, тенист, прохладен в летнюю жару. В дни футбольных матчей, во времена, когда телевизор уже был изобретен, но еще не стал членом каждой семьи, сюда устремлялась вся Москва. Тогда москвичи ютились в коммунальных квартирах, занимались спортом, ездили компаниями за город, играли в домино и пили водку во дворах, толпами штурмовали ворота стадиона и без билетов прорывались на трибуны. Милиция тогда не била людей по головам и знала о резиновых дубинках и слезоточивом газе лишь из кинохроник и статей о бедственном положении негров в Америке. Парк со временем сдавался новым улицам, безжалостно проводимым прямо по его аллеям, огромному зданию гостиницы, автобазе, плавательному бассейну, крытым теннисным кортам и постепенно превратился в маленький зеленый уголок, содрогающийся в мощном автомобильном гуле Ленинградского проспекта.
Я встречался с владельцами банка - очень молодыми и очень вежливыми людьми - в помещении под Южной трибуной стадиона. Они его сняли на всякий случай. Мы договорились, что деньги на обзаведение и разгон дают они, рабочей же силой будем мы. Компания была создана, начала работать и, возможно, работает до сих пор. Именно нужды компании и привели меня к Хасбулатову.
Нам требовалось достойное представительское помещение. Знакомцы показали пустующий особнячок в центре Москвы. Он числился за Верховным Советом СССР и в конце 1991 года перешел по наследству к Верховному Совету России. Обитателей в доме не было, окружали его облупленные строительные леса, мешающие прохожим. Оказалось, что еще при советской власти, то есть до августа 91-го, наши банкиры присматривались к этому же зданию, уже было сторговали его в аренду за 4 миллиона в год, но дело сорвалось по понятной причине - ушел в небытие Верховный Совет СССР и его хозяйственники.
Мы с компаньонами заготовили краткое, достойное и внушительное послание с просьбой предоставить особняк в распоряжение нашей компании на условиях аренды или же, если это будет сочтено возможным, передать его на баланс указанной компании, что, говоря человеческим языком, означает подарить. Помощник Хасбулатова удивительно быстро откликнулся на мою просьбу о встрече со спикером, и уже на следующий день я сидел в просторной приемной на третьем этаже печально известного Белого дома.
В приемной шла обычная напряженно-суетливая жизнь. Она была точно такой во времена партийной диктатуры и, вероятно, при монархии. Дежурный кратко и вежливо отвечал на телефонные звонки, то и дело заходили какие-то озабоченные люди. Бесшумно ступая по ковру, они проскальзывали к дежурному, что-то шепотом спрашивали, едва приметным кивком головы показывая на высоченную дверь руководящего кабинета, выслушивали краткий ответ, безразлично-внимательным взглядом окидывали приемную и так же бесшумно выскальзывали в коридор. Аккуратные прически и галстуки, синие или темно-серые костюмы, отпечаток вечной настороженности на лицах - особая порода людей, выведенная в партийных, советских, профсоюзных аппаратах. Новая власть сменила вывеску, но не суть. Суть в людях. Эту мысль навевала чинная старорежимная обстановка начальственной приемной.
Из кабинета спикера вышел посетитель, видимо, свой человек. Говорил он громко, ступал твердо, смотрел орлом, хотя и был чем-то возбужден и озабочен.
Позвали меня. Огромный кабинет с пальмами, столами, картами на стенах, книжными шкафами был затянут табачной дымовой завесой. Его хозяин - худощавый человек небольшого роста с измученным высоколобым лицом- поднялся из-за стола, любезно поздоровался, предложил сигару. Я отказался и закурил сигарету. Со стены смотрела на меня огромная рельефная карта несуществующего государства - Советского Союза.
Хасбулатов прочитал наше прошение, на секунду задумался, сказал, что в принципе он никогда не дает поручений по имущественным вопросам, но речь идет о поддержке полезного дела... Рука спикера потянулась к карандашу, еще секунда - и на письме появилась нужная резолюция. Разговор был недолгим. Выражение признательности, любезное предложение обращаться при нужде и впредь, обязательный в таких случаях вопрос о делах вообще.
Хасбулатов показался мне человеком твердым, уверенным в себе, властным и умным, совсем не таким, каким представляли его газеты и телевидение. К тому времени травля председателя Верховного Совета набирала силу. Он не сдерживался, срывался, давал поводы для злых уколов, публичных насмешек и лицемерных сетований. Председатель воплощал независимость парламента, выделялся из пестрого хора новых вершителей судеб самостоятельностью, последовательностью и, хочется верить, неподкупностью.
Его взяли в систематическую осаду, завершившуюся в октябре 1993 года пушечной стрельбой, убийствами, вооруженным штурмом парламента. Запах пороха можно было ощутить уже в начале 92-го".
Воспоминания о последних соприкосновениях с вы-сокими сферами утомили Генерала. Запах пороха, тень кнута, призрак тюрьмы, эхо сурового окрика... А ведь тогда, после августа, мелькала наивная мысль, что может произойти чудо, что новые люди - Ельцин, Хасбулатов, их сподвижники - способны повести Россию не в светлое, нет, не в светлое, но нормальное человеческое будущее, что они могут оказаться умнее, проницательнее и просто порядочнее, чем их предшественники. Скептический голос здравого смысла, сам облик этих новых людей предупреждали против обольщений... Но как убедительно говорили демократы, как вдохновенно они врали! Догадка о том, что Россия вступила в очередную полосу фантастического вранья, мелькала столь же часто, как и иллюзорная надежда на лучшее. Хотелось верить - вопреки опыту, вопреки истории, вопреки свидетельству собственных ушей и глаз, - что Россия наконец-то может вырваться из вековечной унылой колеи.
"Память русскому человеку в тягость, - рассуждал про себя Старик. - Надо написать и забыть. Все равно поумнеть не удастся, да и нет в этом нужды".
МЕТЕЛЬ
"Метель по улице метет, свивается, шатается..." Улицы не было. Была узкая, занесенная снегом дорога, темнеющий лес, пустые домики в отдалении, едва видные сквозь снежную пелену. Зима пристреливалась к подмосковной земле, насылала яростные, свитые жгутом полотнища снега, валила с ног ледяным ветром, выла в трубе и под крышей.
Каждый русский поэт непременно когда-то вдохновлялся метелью, белыми снегами и писал в такие моменты особенно проникновенно, трогательно и печально. Однообразна, скучна должна быть жизнь в тех краях, где всегда тепло, где вечно сияет на голубом небе яркое солнце и никогда не сбрасывают листьев деревья.
Горе усталому путнику, застигнутому в дороге метелью. Но едва ли бредут по Подмосковью путники, так что и беспокоиться об их судьбе не стоит. Дома же тепло, сухо, уютно, вой метели не нагоняет тревоги. Человек, если он не страдает каким-то болезненным недугом, не спорит с ближними, не смотрит телевизор, приходит в состояние умиротворенности, стираются и исчезают грани мира теней и реального мира.
Было время, когда Генерал не переносил одиночества. Побыть с умным человеком приятно, шутил он. Почему же так невыносимо оставаться наедине с самим собой? Натура требовала иного общения, движения не внутреннего, а физического. С наступлением сумерек Генералом овладевало беспокойство, не позволявшее ни читать, ни писать, ни заниматься домашними делами. В далекие дни зарубежной работы, если не было определенной операции, он уезжал в город, ходил по выставкам, по книжным магазинам, на стадионы, отыскивал каких-то знакомых, изучал улицы, что было необходимо в его деле. Дома же, в Москве, в выходные дни или бездельные отпускные периоды приходилось утолять беспокойство, жажду действия долгими пешими прогулками, стремительным, лишенным видимой цели движением.
Эта странность с годами прошла, одиночество больше не тяготило, пешее хождение требовалось для поддержания не столько душевного, сколько телесного тонуса.
В этот вечер выходить на холод не хотелось. Можно было надеть валенки, старую потрепанную дубленку, которую Генерал приобрел еще будучи старшим лейтенантом и очень ценил за добротность, опустить уши меховой шапки и совершить небольшой переход наперекор стихии. Настроение требовало иного.
На книжной полке лежала скромная стопочка магнитофонных кассет, записанных или купленных неведомо когда то ли в Тегеране, то ли в Дели и путешествовавших с хозяином по жизни. Легкая музыка к сегодняшней метели не подходила, и после недолгих поисков выбор был сделан. Играл лейпцигский камерный оркестр. Запись была подарена тогдашним всемогущим главой восточно-германской "штази" Эрихом Мильке. Вот и он выплыл из мрака забвения и шагнул в мир теней - приземистый резкий старик, уже в пору давнего знакомства с Генералом как бы обожженный и высушенный временем. Мильке обожал Бетховена, молитвенно слушал "Оду к радости", финал Девятой. Эта сцена встала перед глазами: завершились переговоры, пора переходить к ужину, хозяин жестом попросил всех задержаться, и зазвучала светлая мелодия. Поводов для радости не было, жребий Мильке уже был отмерен, и, кажется, старик это чувствовал.
Но Генерал включил магнитофон совсем не для того, чтобы продолжить беседу с Мильке. Время для этого придет. Не сегодня. Взволновавшись мыслями о судьбах русских людей, возносимых к вершинам власти и свергаемых безжалостной рукой фортуны, попытавшись воздать скромную дань Хасбулатову ("единственный русский человек в верхах, да и тот чеченец"), Генерал не мог разговаривать с иностранцем. Ему хотелось побыть одному, отгородиться даже от теней, погрузиться в истомное небытие. Отодвинут кухонный стол, открыта тяжелая крышка хода в подпол. Старик ныряет в люк, седая голова отсекается гранью света и тьмы (не хватает пляшущей Иродиады для полноты картины, с насмешкой думает он), лезет в дальний холодный угол, шарит рукой и достает желанный предмет - бутылку "Столичной" производства московского завода "Кристалл", приберегавшуюся специально для такого случая. Звучит тем временем Бранденбургский концерт, серебряная труба прорезает голос скрипок и виолончелей, розоватым светом отраженной зари теплится далекое озеро, возвращаются и жизнь, и молодость, и счастье.
Льется прозрачная влага в простой стакан, разбавляется шипучей жидкостью - тоником, который в цивилизованном мире пьют с джином.
Славно! Смесь утоляет неведомо почему появившуюся жажду, мягким теплом согревает нутро, бодрит уставшую голову. Кровь быстрее бежит по жилам, оживает мысль, поют струны и серебряная труба.
Когда-то, давным-давно (о, эти безнадежные слова!), был Генерал начинающим, совсем юным дипломатом, щенком, познающим огромный мир. Умный и казавшийся тогда старым, хотя было ему немногим больше 30 лет, Клюев сказал ему: "Леня, не пей на работе. На приемах ты не отдыхаешь, а работаешь". Генерал внял словам умного человека и, даже не задумываясь особо, решил отделить работу от спиртного.
Работа кончилась, и с ней кончились ограничения, добровольно наложенные на себя Генералом. Во всяком случае, он вступил в старость с относительно здоровой печенью, что в его службе удавалось далеко не каждому.
Влагу в начисто вымытом стакане пронизывали серебристые змейки, и, прислушавшись, можно было уловить в тишине легкий шорох мельчайших пузырьков.
Генерал всмотрелся в темный угол и не удивился, увидев там неясно обозначенное, как на старой любительской фотографии, лицо Николая Логинова. В 1958 году, когда он приехал в Карачи референтом советского посольства, Логинов был заместителем резидента Службы, прикрытым должностью первого секретаря. Что такое резидент или его заместитель, Генерал тогда представлял себе очень приблизительно, но он твердо знал, что Логинов работает в Службе. Однажды мягким январским вечером, завершив свои загадочные дела в посольстве и направляясь к машине, Логинов натолкнулся на молодого дипломата и предложил ему выпить на сон грядущий. Предложение было заманчивым - умный, энергичный, обаятельный Логинов был весьма симпатичен юноше, и такой знак расположения порадовал.
"Спасибо, Николай Венедиктович, не хочется, - сказал серьезный молодой человек. - Я привык по вечерам читать, а если выпью, то читать трудно".
Логинов с добродушным и недоверчивым изумлением взглянул на Леню, ухмыльнулся и пошел своей дорогой. Пустяковая сценка врезалась в память: яркие звезды в тропическом черном небе, легкий бриз с Аравийского моря, запах мелких белых цветов ночной царицы - рат-ки рани, ладная спортивная фигура Логинова.
Сейчас на возникшем в воображении лице Логинова была добрая и чуть укоризненная улыбка: ну что, мол, Леня? Перестал читать по вечерам и приобщился к другим земным радостям?
Генерал не спеша отхлебнул из стакана, замер на секунду, чтобы лучше прочувствовать растекающееся по телу тепло, допил остаток и разъяснил неожиданному вопрошателю, как обстоит дело.
"Да, Николай Венедиктович, приобщился-то довольно давно, а грешить стал недавно. Кровь не греет, мысли какие-то вялые, жизнь серая, а от этой штуки вроде бы и оживаешь... Вам-то не известно, что такое старость... Я ведь долго держал себя в ежовых рукавицах, природные наклонности укрощал, карьеру делал. А если говорить честно, терпеть не мог пить на работе: реакция замедлялась, наружку можно было прозевать, пешехода на маршруте зацепить, что-то забыть, не уловить... Моя агентура всегда видела во мне трезвого, уравновешенного и надежного человека. Я любил свою работу... Потом подчиненные появились, уже без Вас. Не знаю, интересно это Вам сейчас, но карьера-то у меня получилась, и, надо сказать, много крови попортили мне люди пьющие. Теперь все равно. Ни я никому не нужен, ни мне никто..."
Этот довольно длинный, с паузами монолог Старик произносил про себя, ибо обитатели мира теней общаются беззвучно, читая чужие мысли. К бывшему заместителю резидента Генерал обращался по имени и отчеству, как при жизни. Логинов умер рано, но Генерал по-прежнему считал его за старшего, вспоминая с сочувствием и жалостью.
Лицо Логинова погрустнело и исчезло.
Генерал наполнил стакан в той же пропорции - одна часть тоника на две части водки, строго и неодобрительно взглянул на приставшие к стенкам жемчужины пузырьков, погрозил пальцем серебристым змейкам и выпил. Стало еще теплее, в голове зашумело. "Объявим войну не на жизнь, а на смерть демону алкоголя, губящему наших лучших людей" - так называлась лекция в клубе для моряков, упомянутая в какой-то занятной книжке. Название книжки и о чем она была, не запомнилось.
Пленка кончилась, магнитофон громко щелкнул и сам собой выключился, умолкли медь и струны. В полной, если бы не шум в ушах, тишине послышалось царапанье в дверь.
"Ксю-Ша, это, конечно, Ксю-Ша", - радостно стукнуло сердце.
Генерал поспешил к двери, не забыв, однако, принять обычные меры предосторожности. Тело казалось ловким и легким, движения точными и экономными. Если бы Старик сумел взглянуть на себя со стороны, он бы сильно разочаровался и, пожалуй, даже сделал бы какие-то строгие и печальные выводы. Перед ним предстала бы долговязая нескладная фигура, непроизвольно прогибающаяся в коленках и поясе, нелепые шарящие руки, всклокоченные остатки седых волос и бессмысленно улыбающаяся физиономия. К счастью для людей, видеть себя со стороны они не способны.
- Брось, Старик, эту дурацкую пушку! Кому ты здесь нужен?
- Порядок есть порядок, - укорил себя Генерал, - а береженого Бог бережет.
Некоторые колебания, с которыми захмелевший Старик доставал ружье из-под тряпичного вороха, были вызваны не только тем, что в этот момент он презирал любую опасность. Его руки любили прикосновение оружия, его успокоительную деловитую тяжесть. Он частенько размышлял о том, сколько выдумки, труда, затрат вложили люди в то, чтобы довести такую простую вещь, как ружье или пистолет, до нынешнего совершенства. Колебался он не из-за этих отвлеченных рассуждений, их время прошло, да и тогда, когда они ненадолго увлекали мысль, очарование оружия не уменьшалось. Все было проще. Генерал знал, что даже слегка повеселевшему или погрустневшему от спиртного человеку не стоит иметь дело с оружием. Он с особым вниманием проверил положение курков, положил палец не на спуск, а на скобу, невольно порадовался, как ладно легло в руку насеченное косой решеткой дерево шейки приклада.
Генерал не только наслышался историй о том, какие штуки может выкидывать оружие в руках не вполне трезвого человека, но и повидал кое-что своими глазами. Ему довелось бывать в Афганистане, где наших нет-нет да и убивал не противник, а свой же перепивший соотечественник. Входное отверстие пистолетной или автоматной пули невелико и аккуратно - просверлена круглая дырочка во лбу. Ужасно то, что делает пуля на выходе. Дробь, которой заряжено оружие ближнего боя в нетвердой руке Старика, уродует цель с фасада.
Дверь распахнута, пожалуй, слишком резко, но там, на снегу, под утихающей метелью все спокойно, а под ноги Генералу влетает милое существо в рыжей, припорошенной снегом шубке. Ксю-Ша появляется нечасто, всегда поздно вечером, исчезает утром или под утро. Впервые посещения и исчезновения Ксю-Ши Старик грешил на свою забывчивость: дверь не прикрыл, но дверь оказывалась закрытой, а собаки не было. Генерал понял бесплодность попыток разобраться в этой странной истории с помощью той плоской логики, которая легко решала обыденные проблемы. Ксю-Ша была и радовала. Вот и все.
Собака неторопливо, без изъявлений восторга прошла на кухню, ткнула нос в пустую миску. Генерал заспешил, заизвинялся, неловким движением опрокинул какую-то пустую банку, но успел подхватить ее на лету и прямо рукой стал перекладывать со сковородки свой ужин - картошку с подозрительной колбасой - в собачью миску. Ксю-Ша терпеливо ждала, с достоинством поела и отправилась с хозяином к письменному столу.
Генерал сел, собака теплым комочком улеглась у его ног, приятно согревая ступни. В мире воцарились спокойствие и справедливость. Из магнитофона зазвучала флейта. Наклейка с пояснениями отвалилась с кассеты, а то, что на ней было, забылось. Музыка же, печальный голос флейты стародавних времен, осталась.
Прозрачная струйка вновь плеснула в стакан, задымилась еще одна сигарета, деликатно посапывала у ног собачка. Стены комнаты раздвинулись, ушел вверх потолок, музыка звучала как бы в отдалении. Пытаться что-то писать в эти минуты было бесполезно: в голову лезла всякая сентиментальная чепуха, бессвязные мысли о прожитой жизни, мелькали чьи-то милые лица, но Генерал не хотел их задерживать, нарушать разговором состояние блаженного равновесия.
Ксю-Ша при жизни любила конфеты, вспомнил Старик, дотянулся до полки, где была припасена карамелька, развернул хрустящую бумажку и, нагнувшись, предложил карамельку собаке. Ксю-Ша смешно задергала носиком, приоткрыла глаза, взяла подношение, с аппетитом его съела и вновь уснула.