Генерал непроизвольно переключился на английский: во сне он с легкостью говорил на четырех языках, но каннара - родной язык Джаганатхана - был для него совершенно чужим. Старик хотел сразу же спросить индийца о Юре, но что-то его сдержало. Пожалуй, он не был вполне уверен, что действительно видит Джаганатхана, а выдать Юру чужому было нельзя.
"Все прошло, - шепнул тихий голос, - можно говорить обо всем, тебе все кажется, и никто не угрожает тебе и твоим друзьям". В той, настоящей жизни Генерал был приучен не верить тихим убедительным голосам, они обезоруживали перед лицом опасности. Сознавая отчасти, что действительно настоящая жизнь прошла, Старик, однако, не мог расстаться с привычной осмотрительностью. Доктор Джаганатхан сомнений не вызывал, но надо было все же убедиться в его реальности.
(Генерала и Джаганатхана связывало многое. Беспощадная и не верящая ни в Бога, ни в черта Служба, душу которой продал Генерал еще в очень молодые годы, вовлекла Джаганатхана в свои дела и не отпустила его до самой смерти.)
Индиец спокойно и приветливо улыбался: "Dear friend! You cannot imagine how happy I am to see you alive and kicking!"
Генерал как-то внутренне всхлипнул, с трудом подавив порыв подняться и обнять своего незабвенного дорогого друга. Он испугался, что объятие пройдет сквозь пустоту и Джаганатхан исчезнет. Рисковать Старик не мог, ему надо было узнать, с чем уходил индиец из нашего мира, какие обиды унес с собой, не было ли скрытого укора в его словах - "живым и здоровым".
Укорять было за что. Давным-давно, в многоцветной земной жизни, доктор Джаганатхан был талантливым, на грани гениальности, ученым-микробиологом. Он был настолько талантлив, что получил в Соединенных Штатах Америки собственную лабораторию, где увлеченно работал над средствами противодействия бактериологическому оружию. Особенность этой отрасли науки, к несчастью, заключается в том, что средства действия и противодействия отделяет почти неуловимая грань, одно с легкостью переходит в другое. Доктор верил в торжество добра и всеобщей справедливости, ему не очень нравились Штаты. Когда-то в юности он увлекался социалистическими учениями и твердо про себя уверовал, что воплотился социализм в единственной стране - Советском Союзе. Джаганатхан время от времени бывал в Индии, и в один из приездов уважаемый родственник познакомил его с русским. Русского звали Юра, он работал в торгпредстве и был очарован Индией. Если бы каждый советский человек был подобен Юре, то социализм, вне всякого сомнения, был бы построен. Знакомство убедило индийца, что он имеет дело с обычным гражданином идеального государства. Юра был умен, тактичен, остроумен, чуток и неподдельно добр. ("Вот уж кто отдал бы ближнему последнюю рубашку" - эта завистливая мысль не раз мелькала у Генерала еще в те времена, когда оба они были молоды, очень дружны и принадлежали только земному миру.)
Скоро, очень скоро Джаганатхан рассказал своему новому другу о секретной лаборатории в далеких Соединенных Штатах, поделился сомнениями и страхами, даже совета попросил: не бросить ли эту сытую и чуждую жизнь, не возвратиться ли в Индию?
Судя по отчетам, которые направлял в Центр Юра (подполковник КГБ Юрий Васильевич Н., оперативный псевдоним - Луков), обращение Джаганатхана, говоря иным языком, вербовка на советский флаг прошла без затруднений, хотя вербовочная беседа продолжалась почти шесть часов и ее краткое изложение, полученное в Центре почтой, занимало около 20 страниц. Центр мудро решил не устанавливать контакта с "Директором" (так для конспирации был обозначен Джаганатхан) в Штатах, дабы не рисковать особо ценным источником. То, что "Директор" заслуживал столь почетного наименования, он доказал несколькими научными отчетами о своей официальной работе и даже образцами лабораторной продукции, с некоторым риском вывезенными из США. Вот тут бы и заключить: "and they lived happily ever after".
"Директор" навещал родственников в Индии, встречался с Юрой, передавал информацию, которой по меркам холодной войны не было цены.
В Службе работали интеллигентные люди, полиглоты, ловцы человеков. Традиция жесткого и по необходимости упрощенного, "смершевского" подхода к реальности уходила в прошлое. Его пережитки сохранялись в языке. Юра и Генерал, который волею судеб и едва ли по заслугам стал его начальником, частенько посмеивались, особенно если дела шли хорошо: "Жадность фраера сгубила".
Бактериологическая лаборатория в индийском городе Пуна, близ Бомбея, издавна интересовала Службу. Нелегкая толкнула "Директора2 рассказать о своем родственнике, работающем там. И вновь очень скоро этот родственник, получивший псевдоним "Зам" и классификацию "подысточник", начал давать такую информацию, от которой потекли слюнки у руководства Управления Т (Научно-технической разведки) в Москве.
Дивны дела твои, Господи! Дивны твои оперативные замыслы! Дивны пути, которыми Ты их воплощаешь! (Генерал никак не мог решить, надо ли к Богу обращаться на вы или на ты, и подумал, что ты звучит как-то уместнее.)
Короче. Индийская контрразведка старинной английской выучки давно поместила "Зама" под колпак. Арестовали его по обвинению в работе на ЦРУ, ибо какой-то дурак из резидентуры ЦРУ в Бомбее встречался с ним почти открыто, уповая на беспечность "туземцев". "Зам" продавал информацию американцу и бескорыстно делился ею с "Директором". Будучи схвачен, "Зам" не нашел ничего лучшего, как отрицать свою связь с американцем, но инициативно назвал "Директора", тайного друга Советского Союза, которому он бескорыстно помогал. Вся история выплеснулась на газетные страницы, имя "Директора" не упоминалось, но все было вопросом времени, и ему пришлось исчезнуть. С помощью, разумеется, Службы. Был Джаганатхан - и его не стало, куда-то он уехал из Бомбея, кажется в Абу-Даби, и след его затерялся в песках времен.
Генерал и Юра были прямо причастны к исчезновению "талантливого индийского ученого, живущего в США", именно они это исчезновение организовали. Джаганатхан начал свои скитания по миру, Генерала унесло в исламский Иран, а Юру - в Европу. Узел рукой Божьей затянулся и ею же был развязан. Умер Джаганатхан вдали от родной Андхра-Прадеш, Юра умер в родной Москве, а Генерала судьба несла в самые верха Службы, он оставался единым хранителем памяти своих друзей, ибо встречался тайно с "Директором", дружил с Юрой и любил их обоих.
И вот теперь, через много лет, пройдя огни, воды и медные трубы (так многое обрушивается на человека за двадцать лет!), Старик видел своего дорогого, давно ушедшего друга. Джаганатхан, воплощенный Будда, улыбался, он был рад видеть Генерала. Старик неплохо разбирался в людях. При жизни Джаганатхана ему казалось, что и в индийце нет особенных секретов - всего лишь надо найти уязвимую точку и нажать на нее. Приближение к непостижимому (Служба не знала этого понятия, и Генерал - глава Службы - лишь скептически хмыкнул бы, услышав о нем) заставило часто-часто забиться сердце.
- Дорогой друг! Как там Юра? - расслышал собственный голос Старик. Теперь можно было упоминать Юру, в "Директоре" не было ни малейшего сомнения.
- Я слышал, что с ним все в порядке. К сожалению, повидаться с ним мне пока не удалось, но ведь в нашем распоряжении вечность, - не торопясь, подбирая слова, не переставая улыбаться, разъяснил по-английски "Директор".
И вдруг, перейдя на чистейший, без акцента, русский, и с не свойственной ему фамильярностью (или теплотой?) спросил:
- Ну, а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?
Старик хотел было сказать, что действительно он несколько устал, что пора и честь знать, а любое место, где он сможет быть вместе с Юрой и Джаганатханом, его вполне устроит, но не успел. Под ногами взвыла Ксю-Ша, почему-то погасла лампа и, вспыхнув через мгновение, осветила пустую комнату. Старик растерянно опустил руку, чтобы погладить умную собачью голову и успокоить Ксю-Шу. Под лавкой никого не было. Генерал вновь остался один в холодной пустыне.
Утром он проснулся в слезах и не мог вспомнить причины.
В НАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ ВЕЧНОСТЬ
Человек жив не только до тех пор, пока продолжается обмен веществ и линия на зеленом экране энцефалографа остается зубчатой, не вытягивается в унылую безупречную прямую. Человек жив и не только пока он сохраняет память. Нужно, чтобы у кого-то сохранилась память о нем. Утверждение рискованное, и Генерал был уверен, что, произнеси он его вслух, тут же объявятся незваные критики, которые не только разнесут на куски само утверждение, но и его автора. Рассчитывать на то, что критики позаботятся узнать действительного автора, не приходилось. Бергсон давно умер и забыт, а жизнь в Генерале еще держится. Критикам же, подобно горьковским соколам, по вкусу живая, хотя бы и полумертвая плоть и мысль. Старик знал, что на этом моменте он категорически разошелся бы даже с некоторыми, в общем доброжелательными, коллегами по Службе, воспитанными, как и он сам, в духе исторического и диалектического материализма. Настоящая жизнь в рамки этого духа, увы, никак не укладывалась. Она всегда оставляла какую-то, пусть призрачную, надежду на будущее. "Директора" и Юры нет, но с ними можно общаться, и Генерал твердо рассчитывал на их доброе сочувствие. Уж они-то понимали, что все мы - жертвы обстоятельств, от которых не спасает даже божественное происхождение. ("Директор" так и не сказал главного, ничтожно малого, но для Старика главного: не обижен ли он на него, на Юру, Службу?)
"Ничего, - успокаивал себя Генерал, - в нашем распоряжении вечность".
Уверенности, однако, у него не было, но подбадривать себя было необходимо. "Да и где тот храбрец, кто без волнения готовится к прыжку в бездонную пропасть?"
* * *
Успокоив себя таким образом, Генерал продолжал бесконечную работу, благо бумаги у него было вдосталь, верный "Шеффер", с которого уже облезла позолота, послушно бегал по листам, а колючий почерк (буквы вытягивались, теряли округлость, пошатывались) все еще позволял разобрать утром то, что было написано вечером.
Он принялся было вспомнить историю своего знакомства со стариннейшим другом, как от ворот послышался автомобильный гудок: кто-то явно пытался сыграть насмешливую мелодию на столь нескладном инструменте. Этот кто-то мог быть только тем самым другом, который давно обещал навестить Генерала в его берлоге, - Славой Гургеновым.
Пожалуй, у каждого человека, почти у каждого, есть кроме близких родственников люди, которые десятилетиями присутствуют в его жизни и придают ей какой-то особый привкус. ("Назовите мне что-нибудь хорошее, что вы сделали в жизни; если можете припомнить". Констант думал изо всех сил. "У меня был друг", - сказал он.)
Курт Воннегут иногда задевал за живое, а Гургенов читал Воннегута, и с ним можно было поговорить о судьбе Малахии Константа, об удивительной книге "Сирены Титана" - философии, облаченной в пеструю одежду фантастики.
Познакомился Генерал со Славой в невероятно далеком 1953 году, в Институте востоковедения, где оба они усердно изучали Индию. Генерал уже был второкурсником. Гургенов только поступил, приехав в Москву из Грозного. Так они и разошлись бы, студенты разных курсов, но судьба распорядилась иначе.
Осенью 1962 года, вернувшись из дальних стран - Слава из Калькутты, а Генерал из Карачи - и встретившись в небольшой толпе незнакомых сверстников, ожидавших первого звонка в загадочном учебном заведении, Школе 101 ПГУ КГБ при СМ СССР, бросились они друг другу чуть ли не в объятия. "И ты здесь? Вот здорово!"
Тридцать лет... Генерал выпал из Службы, Слава в ней остался, был предупрежден Бакатиным, что дружба со старым начальником приведет к немедленному увольнению ("выкину!"), но не убоялся. Расточился в смрадном воздухе конца 1991 года Бакатин. Слава продолжал работать и не отвернулся от опального друга, как сделали более впечатлительные коллеги.
Гургенов стоял у закрытых ворот и нарочито хриплым громким голосом вопрошал:
- Водопроводчика заказывали? Где это у вас все течет и все изменяется?
- У нас ничего не изменяется, поэтому всегда течет, - в тон ему завопил Генерал. - Лампасу привез для прочистки?
Сели пить чай. Другого Гургенов с 1968 года, после довольно обычной юности, не воспринимал. Он делал вид, что ему приятно быть в подвыпившей компании, поднимать со всеми рюмку, но в его сосуде светилась обманчивой прозрачностью лишь минеральная вода. Бросил он и табак, но, как с тревогой отметил Генерал, выглядел Слава неважно: похудел, глаза запали, чем-то скрыто обеспокоен.
Говорить о здоровье не было принято. Это не мужское дело. Друзья беззлобно, даже с сочувствием посмеивались, бывало, над общими знакомыми, глотавшими на людях таблетки от каких-то несмертельных хронических болезней.
Люди, пожившие на индо-пакистанском субконтиненте не один год, понимают толк в чае. Знаток скептически взирает на яркие жестяные коробочки, с презрением воротит нос от бергамотовых, цитрусовых, черничных, шоколадных ароматов - это не чай! Его оскорбляет мусор, выдаваемый за благородный лист. У Генерала сохранилась скромная бумажная упаковка "лопчу" - крупного высокогорного чая с неповторимым, отдающим дымком букетом. "Лопчу" заваривается долго, не спеша разворачиваются в крутом кипятке чайные листы, и темно-янтарный настой бодрит душу и разум.
Слава, как обычно, принес груду вырезок из иноземных газет и журналов. Он был неутомимым читателем, и, пожалуй, именно это сблизило их в то время, когда они жили в "казарме" - уютной большой комнате с еще тремя "однокорытниками" - слушателями Сто первой.
Сейчас наступала весна. В 64-м в это время будущие сотрудники Службы готовились к городским занятиям.
У них, во всяком случае у тех, кто попал в одно отделение со Славой и Генералом, уже был опыт работы за границей, делового общения с иностранцами, каждый свободно владел по меньшей мере двумя чужими языками. Готовились же они к своеобразной работе, и именно на городских занятиях это своеобразие ощущалось особенно остро. Занятия были игрой, но настолько, насколько возможно, приближенной к действительности, хотя, разумеется, воссоздать в Москве условия Парижа, Нью-Йорка или Токио не удавалось. Однако задания: провести личную встречу с агентом, заложить и изъять вложение из тайника, осуществить моментальную передачу - эти задания были вполне настоящими, так же как и оппозицию (наружное наблюдение, "наружку") представляли профессионалы. Они проходили переподготовку на своих курсах. Так сходились во вполне жизненных ситуациях извечные соперники - Служба и Контрслужба.
Игра велась азартно, жестко и корректно, обе стороны достигали немыслимых вершин изобретательности, стремясь перехитрить друг друга. Здоровенный и ловкий Игорь, оторвавшись, как он думал, от "наружки", проверив и перепроверив, двинулся не спеша в направлении явочной квартиры. Добрый человек, он не мог не помочь девчушке, с трудом волочившей тяжелую сумку. Девочка была рада нежданной помощи. Игорь чувствовал себя скромным рыцарем. Вскоре ему пришлось почувствовать себя дураком: при разборе оказалось, что помог он той, которая за ним следила. "Мне показалось, что ей лет пятнадцать, - смущенно объяснял он насмешливым товарищам. - Черт знает, как это они маскируются!". Маскировались они действительно ловко, за несколько секунд меняли и одежду, и повадки, показывали на мгновение одного-другого члена бригады. Внимание наблюдаемого, "объекта", привязывалось к этим людям, он "отрывался" от них, а другие невидимо и неслышно сопровождали его до цели - агента, тайника, явочной квартиры.
Вот эти все давнишние дела и вспомнили Генерал со своим другом. Вообще из прошлой жизни прочнее всего удерживается в памяти занятное, то, что благополучно кончилось, и трагичное. И того и другого приятели навидались вдоволь, но воздух был так свеж, а радость от встречи столь искренней, что все нескладное, печальное, незадавшееся ушло в тень.
О делах нынешних не говорили. Генералу, конечно, было интересно все связанное со Службой. Но он решил раз и навсегда, что Служба ушла в прошлое, что он не должен, даже простым любопытством, вмешиваться в ее дела, осложнять жизнь еще работающим товарищам, которых он уважал и любил. (Кстати, уважал и ценил Старик само слово "товарищи". В его среде оно означало нечто большее, чем безличное интернациональное обращение. По крайней мере, так ему казалось.)
Слава это понимал, поэтому порассуждали о печальных домашних делах (бойня на Краснопресненской набережной была еще впереди), поругали сукина сына Гор-диевского, а потом как-то незаметно перешли к Пакистану, Индии, Афганистану. Дела у России были худы, в общем-то, везде. На глазах у всего мира развалилась великая держава, и Пакистан(!) предложил ей десять тысяч тонн риса в виде гуманитарной помощи.
- Господа антикоммунисты, демократы, либералы, монетаристы и просто прохвосты! Неужели в вашем "менталитете" и "интеллектуальном потенциале" не осталось щелки для простого человеческого стыда? - слегка привстав и взмахнув от негодования руками, возопил Генерал.
Эта митинговая выходка была нарушением негласной конвенции. Гургенов и Генерал воли эмоциям не давали, они не просто понимали друг друга с полуслова, но думали одинаково, следовательно, витийствовать не было нужды. Стоило, разумеется, помнить, что Генерал был вольным пенсионером и мог не отвечать за свои слова, Слава же продолжал работать на благо той власти, которую его друг яростно хулил.
- Ладно! Пропади они все пропадом! Жив ли "Тон"?
- Жив. Старик работает.
- А "Черномор"?
- Совсем ослеп, но ум острый. Помогает чем может.
- Слав, а ты помнишь, как..?
- Еще бы не помнить! А ты помнишь?..
Можно ли вспомнить всю жизнь? Надо ли ее вспоминать?
В прошлом Славы был тяжелый момент, сугубо личный, но для Службы ничего личного не существовало. Генералу и Славе - молодые, растущие! - люто завидовал, терпеть их не мог случайный начальник. Случайные начальники, увы, бывали в безупречной Службе. Усилиями светлой памяти Юрия Ивановича Попова, который был тогда заместителем начальника Службы, Славу удалось отстоять. Всех перипетий закулисной возни он, разумеется, не знал, но честный человек доброго дела не забывал. (Здесь Генерал сделал мысленную пометку: не забыть Юрия Ивановича и Якова Прокофьевича!)
- Слава, ты знаешь теперь все. Мне не с кем поговорить. Бакатинская команда каким-то образом прикоснулась к документам по "Рабину". Мы очень много ему платили - миллионы. Я слышал "Голос Америки" - ловят нашего источника, получавшего большие деньги. Подумай. Его надо спасать.
Генерал сделал при этом предостерегающий жест - молчи, дескать, не надо ничего объяснять, я не хочу вмешиваться в ваши дела.
Слава слегка задумался и кивнул. Он знал, о чем идет речь, и думал, что ничего существенного Генерал добавить не сможет.
Он ошибался. Старик мог бы поделиться своими вескими подозрениями. Но если твой проверенный друг не задает вопросов, лучше помолчать.
("Рабина" через какое-то время арестовали, шумно судили и приговорили к пожизненному тюремному заключению. Генерал был уверен, что предали его в Москве. Служба, как и положено, отрицала свою связь с "Ра-бином", намекая в то же время, что сам-де виноват, жил не по средствам.)