Надо заметить, что в довольно бурной и не вполне обычной жизни, которой он был обязан Службе, Старик пережил много горестных потерь. Уходили в небытие друзья, родные, незримые для мира помощники, рушилась казавшаяся незыблемой власть и единственно верная идеология ("Учение Маркса вечно, потому что оно верно"). Ушло в историю великое государство, которому Генерал был искренне и бескорыстно предан. Оставались мелочи, из них складывался остаток жизни, едва мерцающий лампадным огоньком. Ксю-Ша, милый посланец из прошлого, придавала особый, еще не осознанный смысл нынешнему существованию Генерала. В его старой жизни было много волнующих мгновений, душа на миг возносилась на сияющие высоты или падала в пучину отчаяния, но прикосновение к золотистой шерстке, взгляд в бездонные умные глаза маленького вечного существа, наследницы тибетских тайн, успокаивал и примирял с прошлым, настоящим, будущим.
Утратить Ксю-Шу было нельзя, и она, умница, не покидала Старика. "Видно, не все в моей жизни было неправедно, если Ксю-Ша меня посещает", - думал он и суеверно боялся сглазить, спугнуть чудесное видение.
Боялся он напрасно. Ксю-Ша была частью его самого и могла исчезнуть только с ним самим. Генерал этого не знал. Если бы он ненадолго задумался, то непременно догадался бы, что, пожалуй, именно в незнании заключается главное, чем жив человек.
"Прежде, давно, в лета ранней юности, в лета безвозвратно мелькнувшего детства, мне было весело каждый раз подъезжать к незнакомому месту... Теперь равнодушно, безучастно гляжу на дорогу..." Свиридов и Гоголь...
"На годы, на десятилетия искренние слова и неброская русская мелодия определили не просто настроение, а восприятие жизни, - торопился записать случайно возникшее впечатление Генерал. - В далеком 75-м году, в пустой и гулкой квартире в басурманском городе Дели зазвучала для меня эта музыка, эти простые старинные слова. Мне было весело и бездумно шагать по жизни. Все было продумано за меня людьми мудрыми и всевластными, у каждой трудности было заранее заданное решение. Они похлопывали меня по плечу, когда я находил это решение, подсказывали, если я запинался, наказывали, если я искал неправильные, на их взгляд, пути. Все было просто. Потребовалось много времени, чтобы понять, что любой человек есть преимущественно сумма сомнений, предположений, ошибок, заблуждений, что всеведущие и всемогущие эти люди лишь пытались перекладывать тяготу своего неведения и неуверенности на наши плечи. Умудренность - это та цена, которую мы платим за утрату надежды на вечное блаженство, - "блаженны нищие духом". "Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом..."
Здесь автор, незримо наблюдавший за Генералом и терпевший все его мудрствования, не выдержал.
- Слушай, Старик!
Генерал вздрогнул и выронил перо, растерянно оглядываясь по сторонам. Ничего, кроме мелькнувшей синички да еловых лап и по-весеннему ярких облаков он не увидел.
- Слушай, слушай! Не прикидывайся дураком!
Генерал понял, что прикидываться нет смысла, притих и стал слушать.
- Ты ведь давно понял, что тебя обманывают и с твоей помощью обманывают других?
- Нет, недавно. Относительно недавно, - встопорщился Генерал. - Тому лет двадцать.
- Ты пытался ли хоть кого-то увести от обмана?
- Честно, пытался. Я никогда не врал своим подчиненным и партнерам. Кубинцы, немцы, Наджибулла...
- Лукавишь! Ты передавал им вранье Горбачева, делая вид, что сам ему веришь.
Возразить было нечего. Чужую ложь Генерал излагал убедительно, но до поры до времени, до того предела, когда она стала невыносимой.
- А ты спроси Бермудеса! Врал я ему? (На разъяснения Генерала о делах в Советском Союзе начальник кубинской разведки ответствовал кратко: "Todo claro" - все ясно.) Спросить Наджибуллу было нельзя: его окровавленный труп висел перед воротами президентского дворца в Кабуле, прежде чем быть похороненным в Гардезе.
- А подчиненным? Ведь у тебя было несколько тысяч подчиненных, умных, грамотных, самоотверженных людей. Куда ты их завел?
- Мне хочется верить, что я был первым начальником, говорившим людям правду. Пусть они, а не ты меня судят...
На этой тираде Генерал запнулся. Показалось, что даже про себя, особенно про себя, наедине с памятью и совестью, такие декларации звучат хвастливо. Склонность приукрасить прошлое и преувеличить собственные заслуги или затушевать грехи свойственна всем без исключения ветеранам. Это вещь естественная, вроде седины или лысины, от ветеранской воли не зависящая. Плохие офицеры были, а плохих ветеранов в природе не существует. Все это Генерал узнал еще тогда, когда распоряжался чужими судьбами. Теперь распоряжаться было некем. Надо было на всякий случай разобраться с самим собой. На какой случай? В этом тоже предстояло разобраться.
Мы врем особенно убедительно тогда, когда верим лжи.
...В январе 1990 года, когда будущее великого государства было непознаваемым лишь для простаков, Генерал во главе группы умных и опытных людей направился в Прибалтику с очень ясной целью - взглянуть свежим взглядом на все там происходившее. Совсем недавно там побывал прирожденный оптимист Горбачев, а незадолго до того - А.Н. Яковлев, признавшие ситуацию вполне нормальной. Яковлев, как выяснилось, проводил "линию партии" публично, втихомолку же советовал нажимать на Москву поэнергичнее. Александр Николаевич, человек несомненно умный и опытный, прекрасно понимал, сколь весомы мысли, высказанные в расслабляющей банной атмосфере. Кстати или некстати, вспомнил Генерал, Яковлев был частым гостем Крючкова в приятной сауне, которой могла похвастать Служба. Что-то русское в Александре Николаевиче после долгих лет в идеологическом отделе ЦК КПСС и в Канаде все же оставалось.
Так вот, в январе 1990 года Генерал морочил головы десяткам своих сослуживцев и единомышленников. Он говорил им, что вот-вот будут приняты такие законы, которые сделают пребывание республик в составе Советского Союза неотразимо для них привлекательным. Он говорил еще, что Москва никогда не оставит тех, кто работал и работает на благо Отечества. Таковы были указания. Генерал верил человеку, который их давал, убеждал себя, что и этот человек не просто верит, но уверен, что его слова - правда.
Получилось так, что врали все, включая Генерала. Рассчитываться за ложь, столкнуться лицом к лицу с новыми прибалтийскими властями - потомками богатых свиноводов, домовладельцев и адвокатов - пришлось другим, тем, кто верно служил Отечеству.
Потом был Владивосток, смесь тумана с дождем, воздух сочился водой. Генерал разъяснял служивым людям, коллегам, суть решений XXVIII съезда КПСС. Здесь он не врал, подробно изложил все, что происходило на этом "судьбоносном" (ужасное чужеземное словечко fateful, подхваченное по-русски Горбачевым) форуме. От себя же добавил нечто по старым временам крамольное: мно-го-де и раньше было прекрасных постановлений, но непонятно на сей раз, как и кто собирается их выполнять. Умные слушатели вопросов не задавали. Генерала свозили на остров Русский, полюбовался он на удивительно прозрачную морскую воду да с тем и вернулся в Москву. От былых иллюзий не осталось и следа - только безнадежные простаки думали, что все образуется и будет катиться и дальше по проторенной колее.
Впереди оставался целый год. Генерал пытался подготовить своих соратников, коллег, друзей к мысли о том, что грядут великие перемены и наше настоящее стремительно уходит в прошлое. Так ли уж их это волновало? "Будем правдивы и признаемся, что если отобрать даже из законной и обычной армии тех, кто идет в бой только из религиозного рвения, а также тех, кто движим единственно желанием защитить законы своей страны или послужить своему государю, то из них едва ли можно будет составить полную роту солдат", - четыре с половиной века назад писал величайший знаток человеческой души Монтень. Едва ли порадовался бы он бесчисленным доказательствам своей правоты.
Генерал, как обычно для русского человека, постигал неоспоримые истины задним умом. Во Владивостоке, туманном и далеком, убеждал он людей в том, что они давным-давно узнали и поняли раньше его. Если бы кто-то задал им цель и сплотил единой волей, пожалуй, из них можно было составить не только полную роту, но несокрушимые полки. Единой воли не было: русский служивый человек привык ждать приказа, а без приказа полк оказывался стадом баранов.
"Мы готовы умирать, - писал забытый русский военачальник, - но укажите нам место, где мы должны стоять насмерть."
Рубежом были туманнейшие общечеловеческие ценности, на которых Михаил Сергеевич собирался въехать в мировую историю. Случилось так, что легче было отстоять общечеловеческие интересы немцев, израильтян, американцев; русский же народ оказался лишним на этом вселенском празднике гуманизма. "Гуманитаризма? Гуманности?" - спросил себя Генерал. Слова "гуманный" и "гуманность" куда-то исчезли, осталось "гуманитарный".
Но бог с ними, со всеми этими вопросами языкознания, - новая власть переводила на русский язык чужие понятия. Ни русским, ни чужими языками в должной мере она не владела. Получалась смесь французского с нижегородским, к чему каждый исконный русский человек издревле относился снисходительно - уважал, посмеиваясь.
Толкнулась в ногу Ксю-Ша, золотистая шерстка, хвост баранкой, глазки бездонные, непостижимая вечность за ними: "Корми, хозяин!".
"Вот она, непреходящая общечеловеческая ценность", - мелькнуло в стариковской голове. Мелькнуло и забылось - побежал он смешной, ковыляющей рысью на кухню, где лежали специально для собачки заготовленные оттаявшие сосиски. Старик был уверен, что Ксю-Ша появится и попросит есть. Как все живое...
* * *
Автор, alter ego Генерала, боится, что его потомки (Ира, Сережа, Леня, Таня) подумают, что все описанное он изобрел, измыслил. Милые человечки! Во всем повествовании нет ни грана выдумки. И Ксю-Ша была. Она еще посетит кого-то из вас. (Не бойтесь. Это доброе существо.)
"НЕ ВОРУЙ, НЕ ВРИ..."
Всю свою активную служивую жизнь Генерал плыл по течению. Кстати, думалось ему, служивая жизнь началась гораздо раньше его перехода в Службу в довольно зрелом возрасте. Советское общество было прекрасно организовано, и человек начинал служить великой идее, великому Отечеству, а короче и проще - товоднешней власти со вступления в пионеры. В суровые военные годы в тех школах, где учился будущий Генерал, никаких признаков пионерии не было (хотите верьте, хотите нет, но именно так). Служба началась в 7-м классе, прямо с комсомола. Подошел секретарь и предложил вступить в ряды юных коммунистов.
- Игорь, - сказал честный Леня, - в комсомол принимают с четырнадцати, а мне всего тринадцать.
- Ничего, - сказал комсомольский секретарь Игорь, - мы тебе год прибавим, проверять никто не будет.
- Ладно, - сказал честный Леня и написал стандартное заявление: "...хочу быть в первых рядах...", после чего со спокойной совестью пошел играть в футбол в школьном коридоре. Мячом был старый носок, туго набитый чем-то мягким. Выбить стекло им было невозможно, а учителя тогда снисходительно относились к забавам учеников. Особенно в Марьиной Роще и подобных ей окраинных московских районах.
Хочешь? Твое желание сбылось. В твоих руках новенький комсомольский билет с твоей фотографией (первой официально!) на внутренней странице обложки, ты платишь неизвестно с каких доходов двугривенный в месяц, ты признан полноправным, хотя и юным, членом советского общества. Да и не просто так, а "в первых рядах...". Экая мелочь, соврать вместе с Игорем всего-то на один год. Зато документ с фотографией.
В утешение свое Генерал придумывал, что, будь он на сколько-то годков постарше, он точно так же соврал бы, чтобы попасть на фронт. Вполне возможно. Думать рационально Старик научился, если научился вообще, после отставки, когда изменить ничего нельзя ни в своей, ни в чужих судьбах. До этого он плыл по течению, следовательно, врал бы без колебаний, лишь бы быть как все. "В первых рядах..."
Дома врать было нельзя. В убогой, пыльной, деревянной, дурнопахнущей Марьиной Роще смертных грехов было всего три: врать, воровать и брать в долг без отдачи. Все остальное прощалось. Нельзя было и ябедничать, но это уже относилось к школе.
"Да, кажется, - писал отставной Генерал, - в школе тех моих стародавних времен даже понятия такого не было - ябеда. Знали мы о нем из каких-то книжек да кино, и казалась ябеда чем-то придуманным, невозможным в настоящей жизни. Откуда было мне и моим приятелям знать, что ябеда, донос с незапамятной старины были неотъемлемой составляющей русской действительности. Это знание пришло много позже, когда душа и совесть несколько задубели и могли спокойно воспринимать неприятные стороны отечественного бытия. Лишь в 89-м я узнал, например, что в мрачном 37-м году четыре миллиона соотечественников обратились в "компетентные органы" с поклепами на такое же или даже большее число других соотечественников.
К счастью, в Марьиной Роще жили люди по преимуществу мастеровые, никакой власти или политике непричастные, у них не было резона держаться за свое место нечестными способами (куда денется место сапожника, портного, слесаря?) или убирать начальника, ибо начальников у них не было. Так они и прошли мимо репрессий, чисток, расстрелов, неожиданных карьер и трагических крахов выдающихся личностей. Припоминаю, что и к тогдашнему вождю, товарищу Сталину, отношение в Марьиной Роще было не то что скептическим, а просто безразличным. В нашей повседневной жизни он присутствовал - в каждой почти комнате висела черная тарелка радио, но как нечто действительно существующее
Сталин едва ли воспринимался теми, кто воевал, кормил свои семьи, иными словами - выживал.
Вот именно здесь и начал обозначаться разлом - надуманный, несущественный, не имеющий практических последствий разлом между старшим битым* перебитым, тертым-перетертым поколением и молодой, воспитанной советской школой порослью.
Нам так много врали, что ложь становилась реальностью, а реальность - четверо, шестеро жителей в темной каморке, непролазная грязь в воровских переулках, галоши по талонам - реальность представлялась мимолетной случайностью, всего лишь по чьему-то недосмотру заброшенной прихожей сверкающего дворца будущего.
Мы, рощинские ребятишки, читали "Тимура и его команду", михалковское "Сомбреро", какие-то другие сочинения о славных делах передовых советских мальчиков и девочек. Жили они в сказочной стране, соприкасавшейся с Марьиной Рощей, но недоступной для нас, маленьких людей в чистеньких, но штопаных-перештопаных одежках".
"Мимолетной мечтой моего детства, - писал Генерал, - была стеганая серая телогрейка. Казалось, что ничего моднее, уютнее, теплее, удобнее этого каторжного одеяния и быть не могло. Сам донашивал старые вещи, ходил в перелицованном (это слово, к счастью, ушло из русского языка, хотелось бы, навеки) пальто и завидовал счастливым обладателям телогрейки. Сомбреро...
Нам много врали.
Владимир Иванович, член ВКП(б) с 1931 года, прошедший действительную службу и Великую Отечественную от звонка до звонка, вернее от первого пушечного выстрела до последнего, слушал как-то восторженный монолог свежеиспеченного комсомольца, своего сына, будущего Генерала. Юный комсомолец восхищался И.В. Сталиным.
- Да, этот армяшка еще натворит бед, - спокойно, но со скрытой ухмылкой заметил отец. Кажется, ему хотелось проверить реакцию своего отпрыска.
- Папа! - возопил отпрыск - Перестань! Что ты говоришь?
Тень Павлика Морозова еще витала над страной, вдохновляла молодые души. Вместо того чтобы дать ретивому юнцу заслуженную родительскую затрещину, Владимир Иванович промолчал. Очередная маленькая, неприметная победа лжи. Отец побоялся поговорить с зарывающимся сыном. Пожалел? Может быть. Умен был Владимир Иванович и не захотел совращать родную поросль. Простакам легче жить. Проще. Умные люди это понимают.
Удивительно, как далеки от семейного круга были "великие свершения". Родители, бабушки Евдокия Петровна и Елена Ивановна, многочисленные дядья и тетки чтили все тот же ветхозаветный кодекс: не ври, не воруй и не бери в долг без отдачи.
"Не ври" не означало, что нужно всегда говорить правду. Иногда следовало помолчать.
В Марьиной Роще не было ни рощ, ни зеленых кущей, ни стадионов, ни клубов, где сознательные мальчики и девочки могли бы культурно проводить досуг. Жизнь сосредоточивалась во дворах, рядом с помойками и "удобствами". Весеннее солнце сгоняло снег, и на первых же островках сухой земли развертывались азартные баталии: играли в "расшибалку" (для лихости говорили "расши-бец"), "пристенок", "казенку". Играли отличники и двоечники, первоклассники и десятиклассники, хулиганы и тихони. Играли на деньги. Деньги выклянчивались у родителей, ибо самостоятельных доходов ни у одного из игроков не было. Летними вечерами народ постарше шел на танцы в Останкино, мелочь усаживалась стайкой на лавочке и развлекалась как могла до тех пор, пока не раздавались в сумерках голоса мам: "Катя! Домой!" - "Ну ладно, ма! - ноет Катя или Люся, - еще рано!" - "Сказано, домой! А то получишь по жопе!". Кате (или Люсе) неудобно, она взрослеет, здесь мальчики. Она фыркает и уходит, чтобы устроить маме скандал. В этот момент раздает-с я топот, из-за угла выскакивают два подростка и плюхаются на лавочку. Нам они хорошо известны - отчаянная шпана, с которой не приведи бог связываться. Из-за того же угла вылетают двое запыхавшихся взрослых. Они на миг приостанавливаются: "Ребята! Никто не пробегал?". На ребячьих невинных лицах недоумение, мужики возобновляют бег и исчезают. Двое жуликов, не торопясь, поднимаются и уходят в другую сторону.
Мы не совсем соврали, ибо никаких слов сказано не было, но не сказали и правды. Уже тогда мы жили в безжалостном мире. (Два жулика выросли в воров и затерялись в тюрьмах. В Марьиной Роще все знали всех. Жуликов не пожалели. Так им и надо! - постановило общественное мнение.)
Случай с жуликами был не уроком, а неким промежуточным экзаменом. Ценой сказанной правды была бы пробитая голова: в те времена ворье было неизмеримо мельче, чем ныне, но мстительность была неизменной.
Не врать в делах семейных, дружеских, житейских. Осмотрительно обращаться с правдой, особенно если дело как-то связано с властями. Таким образом, старинная семейная заповедь "не врать" несколько уточнилась, сузилась.
Мы не лицемерили, оплакивая смерть Сталина. (К тому времени Владимир Иванович скончался.) Его наследники лгали нам. Масштабы их лжи мы смогли оценить позже.
Мы, первокурсники, утирали честные слезы. Нам-то казалось, что над Отечеством нависают свинцовые тучи беды, ибо ушел от нас Великий Вождь. ("...Умер водитель народов Атрид, я же, ничтожный, живу..." Гумилев горевал по последнему российскому императору. Будь у нас поэтический дар, мы в порыве вдохновения написали бы что-то столь же взволнованное на кончину Сталина. Увы, дара не было, и Гумилева Генерал прочитал много лет спустя. Ошибались же они - Гумилев и сверстники будущего Генерала - в равной мере. Им врали, и они верили лжи.)
Удивительно доверчив может быть человек, особенно если он рос в среде, вранья не поощрявшей.