Течение чиновной жизни вносило свои коррективы в прежние жизненные установки друзей. Они стали расходиться во взглядах на службу и принятые здесь правила поведения, наконец, в образе жизни. Пушкин не желает быть там, где:
…вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены…
Где глупостью единой все равны.
Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..
Но несмотря на отразившееся в этих строках неприятие мира, в котором Горчаков чувствовал себя вполне органично, как и в лицейские времена, у них находилась возможность для встреч, душевных бесед и споров. Горчаков и теперь пытался наставлять своего друга, желая удержать его в подобающих рамках, убеждал его в необходимости соответствовать нравам и обычаям большого света.
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг… -
сетовал Пушкин в своем большом поэтическом послании другу. Увы, становилось все более очевидным: Пушкин не мог быть одновременно примерным чиновником и большим поэтом. Поэта тянет туда,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее…
Но ему не хотелось терять друга. Ему недоставало общения с ним, особенно в светских салонах, в обществе "золотой" молодежи, где кипели страсти, била ключом жизнь, замешанная на острых ощущениях и удовольствиях.
И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун.
Непреложные законы жизни оказались сильнее. В государевом служении преимущество было на стороне Горчакова, его способности были востребованы незамедлительно. Началась серьезная работа: составление дипломатических документов, участие в переговорах, подготовка визитов, поездки за границу на международные конгрессы.
Пушкин не нашел себя на этом поприще - служба была ему противопоказана. Его свободолюбивому гению было тесно в жестко регламентированном мире, он искал выхода - и находил его в стихах. Новые, все более зрелые произведения выходили из-под его пера - "Песнь о вещем Олеге", ода "Вольность"…
Жизнь разводила друзей, они все более отдалялись друг от друга…
В 1820 году Горчаков впервые был включен в качестве атташе в состав государственной делегации, участвовавшей в работе конгресса Священного союза в Троппау, затем, в 1821-м, - в Лайбахе, и в 1822-м - в Вероне. Молодой дипломат проявил глубокие знания, широту кругозора, удивительную работоспособность. Он замечен Александром I, который оказался осведомленным даже о его желании работать в посольстве в Лондоне.
"Император Александр I рано стал отличать меня своею благосклонностью, - вспоминал Горчаков. - При встречах в бытность за границей, в разных немецких городах на конгрессах, а также в бытность мою в его свите в Варшаве, государь всегда останавливал меня при встречах на прогулках, говорил очень приветливо и всегда отличал, как одного из лучших питомцев любезного Его Величеству Царскосельского лицея. Это он сам мне выразил в Лайбахе, встретившись со мною на единственной улице, бывшей в то время в этом городе. При этом государь Александр Павлович, совершенно для меня неожиданно, сказал, между прочим: "Ты просишься в Англию, в Лондон. И прекрасно, я отправляю тебя туда секретарем нашего посольства"".
По окончании конгрессов, получив за верную службу орден Святой Анны, Горчаков отправился в Лондон, на должность первого секретаря русского посольства.
Совсем иначе складывалась судьба Пушкина. В 1820 году за "опасные стихи" он был отправлен в первую ссылку в Кишинев и Одессу. Время это, несмотря на драматические издержки, не было потеряно для него даром. В ссылке он написал поэмы "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан", первые строки романа "Евгений Онегин", множество превосходных стихов. Тем временем в Петербурге вышла в свет поэма "Руслан и Людмила", которая мгновенно разошлась и пользовалась огромным успехом у читающей публики.
Лишь в сентябре 1825 года судьба позволила друзьям встретиться вновь.
Возвратившись в связи с болезнью из Лондона, Горчаков побывал на Псковщине - приехал навестить своего дядю А. Н. Пещурова в его родовом имении в Лямоново. Дядя в ту пору был опочецким воеводой и предводителем местного дворянства и имел высочайшее поручение осуществлять негласный надзор за находившимся здесь, в Михайловском, ссыльным поэтом Пушкиным.
Существуют разноречивые суждения об этой встрече лицейских друзей. Сам Пушкин в присутствии Горчакова напишет Вяземскому: "Горчаков доставит тебе мое письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно - по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох - впрочем, так и должно; зрелости нет в нас на севере, мы или сохнем, или гнием, первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии <"Бориса Годунова">".
Как вспоминал впоследствии Горчаков, тогда у Пушкина был повод для обиды: по старой лицейской привычке Горчаков позволил себе сделать ряд замечаний по поводу прочитанных ему Пушкиным сцен "Бориса Годунова"…
Позднее поэт переступил через свою обиду и в своем известном стихотворении "19 октября" посвятил Горчакову восторженную строфу:
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе - фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Та встреча в Лямонове оказалась последней, во всяком случае в нашем распоряжении нет никаких свидетельств об их дальнейших контактах.
Могло ли быть преградой для общения то обстоятельство, что Горчаков все это время находился за границей? Ведь слово Пушкина, как известно, доносилось до "глубины сибирских руд". Что мешало Горчакову писать лицейскому другу? Диппочта исправно доставляла из-за границы не только служебную, но и личную корреспонденцию российских дипломатов…
Возможно, причина состояла в том, что наступили иные времена - суровые и жесткие. Лицейской вольницы не было и в помине. В этих обстоятельствах стало трудно сохранять открытость и теплоту, свойственные юности. И у Пушкина, и у Горчакова появились - и остались до конца жизни - свои "опекуны" - Бенкендорф и Нессельроде. К ним обоим у сановных царедворцев имелись претензии. Впоследствии Горчакову доведется полистать свое досье, хранившееся в III Отделении, где он, должно быть, с удивлением, прочтет: "Не без способностей, но не любит Россию". Пушкин же до конца своих дней будет под неусыпным надзором тайной полиции.
События на Сенатской площади 14 декабря 1825 года трагически сказались не только на судьбе заговорщиков и их близкого окружения - были отвергнуты и отторгнуты от участия в государственных делах многие талантливые представители различных сословий. Появившимся в начале века надеждам российской национальной элиты вытеснить иностранцев, занять ключевые посты в государстве не суждено было сбыться.
В попытке государственного переворота приняли участие родовитые потомки тех, кто верой и правдой веками укреплял российский престол. Многие сверстники Николая I, составлявшие цвет служилого дворянства, окончили жизнь на каторге или на поселении в Сибири, иные сложили головы на Кавказской войне, кто-то зачах на чужбине.
Царская вера в преданность российского дворянства была поколеблена. И на этот раз, уже по иным, более жестким причинам, ставка была сделана на иноземцев, вызывавших больше доверия. Они заняли ключевые посты, им принадлежало преимущественное право на управление державой. Николай I окружил себя людьми, готовыми демонстрировать свое раболепное повиновение и абсолютную преданность.
Вот интересное свидетельство прусского канцлера Бисмарка: "Как он <Николай> понимал свои отношения с собственными подданными, явствует из одного факта, о котором рассказал мне сам Фридрих-Вильгельм IV. Император Николай попросил его прислать двух унтер-офицеров прусской гвардии для прописанного врачами массажа спины, во время которого пациенту надлежало лежать на животе. При этом он сказал: "С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их". Унтер-офицеры были предоставлены без огласки этого факта, использованы по назначению и щедро вознаграждены. Это показывает, что, несмотря на религиозную преданность русского народа своему царю, император Николай не был уверен в своей безопасности с глазу на глаз даже с простолюдином из числа своих подданных; проявлением большой силы характера было то, что он до конца своих дней не дал этим переживаниям сломить себя".
Ближайшие друзья и помощники императора на всем протяжении его царствования - по преимуществу дворяне немецкого происхождения. Своим он мало доверял или не доверял вовсе, выразив свой подход к подбору кадров предельно лаконично: "Российские дворяне служат России, немецкие - мне".
Главноуправляющими в Российской империи стали в ту эпоху Бенкендорф, Нессельроде, Клейнмихель и другие… Репрессии пали тогда не на одних лишь участников тайного общества декабристов. Остракизму было подвергнуто целое поколение коренного русского дворянства. Не давали ходу, чинили препятствия не только тем, на кого пало подозрение, но и людям, ничем себя в глазах власти не запятнавшим.
В истории декабрьского восстания и роли декабризма в судьбе России еще предстоит более объективно разобраться. Проникнутые духом сочувствия и сострадания литературные и эпистолярные источники, особенно пушкинская поэзия, романтизировали как само событие, так и его участников. Радикализм декабристов, этого "узкого крута революционеров, страшно далеких от народа", пришелся по душе их последователям: от народников до большевиков. Героизируя декабристов, они тем самым обосновывали "кровавый и беспощадный" путь как единственно возможный при переустройстве России, путь, предполагавший в том числе физическое уничтожение не только императора, но и членов царской семьи. Исполнение замысла, которому помешали случай и чья-то нерасторопность, уже тогда ввергло бы Россию в великую Смуту, как это случилось позже, в XX веке.
Горчакову инкриминировали то, что он "знал, но не донес" о заговоре декабристов. Всю свою долгую жизнь Горчаков пытался осмыслить происходившее. К этой болезненной, судя по всему, теме престарелый канцлер обратился и на исходе жизни. Из простой и безыскусной исповеди, записанной по следам доверительного разговора, состоявшегося в 1883 году, за несколько месяцев до смерти Горчакова, следует, что в заговор декабристов он посвящен не был. О "заговорщицкой" деятельности некоторых своих друзей он знал, но не видел в том ничего предосудительного, так как тайные сходки и сборища были тогда в моде. Многие исследователи данного периода, в частности филолог и историк Б. Тарасов, отмечают, что "после антинаполеоновского похода, когда как бы вторично было прорублено окно в Европу, разнообразию мечтательных идеалов, казалось, не было предела. Снова оживились веяния рационализма, энциклопедизма, республиканизма, масонства…". Молодые дворяне, обуреваемые жаждой самоутверждения, нередко исключительно из следования моде окружали свои собрания ореолом таинственности, а то и вступали в масонские ложи. В одной из организаций братства "вольных каменщиков" - ложе "Соединенных друзей" - состояли и будущие декабристы П. И. Пестель, М. И. Муравьев-Апостол, И. А. Долгоруков, а также будущий шеф жандармов Бенкендорф, министр Балашев и великий князь Константин Павлович, принадлежавшие к доминировавшему в этом обществе типу "модников". Преобладание такого типа людей делало ложу "одинаково чуждой и глубокого морального настроения, и сосредоточенной политической мысли". По мнению большинства исследователей, эта и подобные организации не несли никакой угрозы существующему режиму.
Совсем другое дело - общество декабристов. Если допустить, что Горчаков знал об их намерениях и не признался в том после мятежа, получается, что он нарушил дворянский кодекс чести. Этот негласный свод требований к поведению людей высокого происхождения исключал возможность проявить малодушие, уйти от ответственности, тем более покрывать кого-то или потворствовать чьему-то уклонению от обвинения. Следуя этому кодексу чести, многие декабристы во всем повинились, готовые нести ответственность, не переваливая ее на других.
В этой связи явной небылицей представляется свидетельство о будто бы проявленном Горчаковым порыве: после провала мятежа он якобы предложил заграничный паспорт Ивану Пущину, с тем чтобы тот мог скрыться за границей. Ведь для того чтобы осуществить этот план - добыть заграничный паспорт для преступившего один из главных законов дворянского кодекса чести Ивана Пущина, - Горчаков должен был совершить целый ряд должностных подлогов. Первым делом предстояло выкрасть бланк документа, поскольку такие бумаги подлежали строгому хранению, далее - фальсифицировать его, заполнив по установленной форме, получить доступ к печати или как-то подделать ее, а затем подделать подпись того должностного лица, кто по уставу имел право подписывать такие документы… Может быть, такие деяния могли бы осуществить лихие фальшивомонетчики, но никак не государственный чиновник.
Натянутый характер беседы Пущина с князем Горчаковым после возвращения первого из изгнания свидетельствует о сомнительности такого предположения. Косвенно это подтверждает и тот факт, что Горчаков приложил немало усилий к тому, чтобы смягчить судьбу как раз не самого Пущина, но его родного брата, который, по всеобщему убеждению, понес наказание незаслуженно: к замыслам и поступкам декабристов и своего брата Михаил Пущин отношения не имел… Однако недоброжелатели князя продолжали настаивать на том, что его связывают близкие отношения с несколькими мятежниками.
Случилось так, что Горчаков, по невероятному стечению обстоятельств, сам стал невольным свидетелем событий, происходивших на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.
"В день 14 декабря 1825 года, - вспоминал Горчаков, - я был в Петербурге и, ничего не ведая и не подозревая, проехал в карете цугом с форейтором в Зимний дворец для принесения присяги новому государю Николаю Павловичу. Я проехал из дома графа Бобринского, где тогда останавливался, по Галерной улице чрез площадь, не обратив внимания на пестрые и беспорядочные толпы народа и солдат. Я потому не обратил внимания на толпы народа, что привык в течение нескольких лет видеть на площадях и улицах Лондона разнообразные и густые толпы народа.
Помню весьма живо, как в то же утро, 14 декабря, во дворце императрица Александра Феодоровна прошла мимо меня уторопленными шагами одеваться к церемонии; видел ее потом трепещущею; видел и то, как она при первом пушечном выстреле нервно затрясла впервые головою. Эти нервные припадки сохранились затем у нее на всю жизнь.
Видел митрополита Серафима, возвратившегося во дворец с Петровской площади и тяжело опустившегося в кресло, трепещущего всем телом. Он полагал, что был весьма близок к погибели, и дрожал при воспоминании об опасности, которой избег, как он думал, совершенно случайно.
Видел я, и вспоминаю вполне ясно, графа Аракчеева. Он сидел в углу залы, с мрачным и злым лицом, не имея на расстегнутом своем мундире ни одного ордена, кроме портрета покойного государя Александра Павловича, и то, сколько помню, не осыпанного бриллиантами. Выражение лица Аракчеева было в тот день особенно мрачное, злое, никто к нему не приближался, никто не обращал на него внимания. Видимо, все считали бывшего временщика потерявшим всякое значение.
Новый государь, Николай Павлович, вел себя вполне героем".