Записки советского политзаключённого о своей трёхлетней отсидке в лагере строгого режима в 70-х годах.
Содержание:
-
За краем нашего мира 1
-
На краю географии 1
-
Примечания 24
Владимир Маркман
На краю географии
За краем нашего мира
"…Вот ежели ты ему ножик в горло засунешь, то он глаза выкатывает, за глотку хватается и перед смертью ногами сучит, задыхается, значит. А ежели в пузо, то нож гладко заходит, как в масло. Гы-ы!"
Читателю, который хочет узнать, в каком мире будут жить его дети, кто будет хозяином в этом мире и как он будет управляться, я настоятельно рекомендую внимательно ознакомиться с книгой, которую он сейчас держит в руках.
Это книга этнографическая - в лучшем смысле этого слова. Она пронизана тем чисто научным любопытством, которое испытывает этнограф, столкнувшийся с затерянным племенем в лесах острова Борнео. В ней исследуются специфические нравы, обычаи, ценности, короче - специфическая культура особого племени "жестоких обезьян", затерянного в лесах гулаговских островов. На краю географии, а точнее - уже за краем нашего мира, за своей колючей лагерной проволокой это племя выращивает, быть может, хозяев мира завтрашнего.
Этнографической книге надлежит профессиональное бесстрастие. Владимир Маркман рассказывает о быте, частью которого ему довелось быть в течение трех лет, с такой отстраненностью, которая порой кажется поразительной. Было бы соблазнительно объяснить эту самоисключенность автора из описываемого материала просто душевным здоровьем сильного человека или политической сознательностью убежденного сиониста, попавшего в лагерь мстительными стараниями КГБ и знающего, что срок его нездешних странствий - конечен. Но мне чудится в этом спокойном и холодном бесстрастии естественная реакция и позиция земного наблюдателя на органически чуждую ему марсианскую действительность, которую он не может оценить, но только описать.
В последние годы появилось немало книг, рассказывающих об ужасах уголовных лагерей. Одним из результатов этого литературного потока стало то, что ужасы эти теперь куда более известны читателю, чем, скажем, быт и нравы рыбаков Каспия или нефтяников Сургута. В целом, однако, лагерные книги последних десятилетий остаются в традициях классической русской литературы, всегда с обостренным вниманием относившейся к жизни "дна". Традиции эти (по моему убеждению - глубоко народные) сочетают в себе общедемократическое сострадание к "униженным и оскорбленным" с чисто крестьянским, враждебным неприятием "уголовщины" в ее чистом виде. Однако в любом случае эти традиции предполагают сохранение некой связи и взаимоотнесенности описывающего и описываемого, как бы составляющих две разные стороны, - но стороны одного и того же мира.
Ужас, сострадание, отвращение, понимание, возмущение, оправдание, даже романтическая героизация уголовного мира - эти основные мотивы современной лагерной литературы - есть лишь разные формы признания неразрывности этой связи.
Книга Маркмана лишена этих обязательных мотивов, как лишена она всяких претензий на социальные выводы или политические обвинения в адрес режима (каковые выводы и обвинения тоже представляют собой скрытое утверждение принадлежности лагерного мира нашему).
Я не знаю другой книги, которая с такой убедительностью демонстрировала бы, что в действительности перед нами - иной и во всем противостоящий нашему мир, образ жизни, культура.
Остается с глубокой тревогой и печалью констатировать, что островки этого чуждого мира существуют и возникают в недрах нашей цивилизации повсеместно и почти неприкрыто, а их значение, как образчиков цивилизации завтрашнего дня, нами всерьез не оценивается.
Когда с черно-белого экрана нам демонстрируют ужасы нацистских концлагерей, наше потрясенное сознание может еще зацепиться за спасительную мысль, что это все-таки человеческое существование, - хотя и в предельно ненормальных условиях.
Когда с того же экрана демонстрируют прилюдное испражнение и совокупление пар на многотысячном хиппистском пляже, невозмутимую и самодовольную исповедь арабского или немецкого террориста, массовое убийство и самоубийство сектантов и Гайане, - тогда сознанию зацепиться не за что, ибо перед ним - совершенно чуждое существование в предельно нормальных своих условиях. Созерцание этой жизни ужасает и зачаровывает одновременно, и сознание находит свое равновесие - свое равнодушие, - внушая себе, что эта жизнь - за краем нашего мира. Разве в нашем может быть такое:
"Ну, взял я как-то пистолет, а она схватила меня за руку - не пускает. Разозлился я, хотел ее застрелить. Она испугалась, стала просить, чтобы я ее не убивал. Под кровать залезла. Я ее выволок, да чего-то жалко мне ее убивать стало. Я ей сосок на груди отстрелил. Она в обморок. Ну, я стал сосать у нее кровь…"
"Я ей говорю: ложись, стерва. Легла. Я на нее. А она не подмахивает. Я слезаю, беру молоток и трах ей по зубам. Выбил зубы. Ну, закрыла она рот платком. Я залез на нее, а она ревет, да подмахивает…"
"Тогда специально пацанов откармливали для побега. Называли их "сухой паек". В дороге ели - как иначе в тайге с одним ножом еду найдешь?"
Это так и есть - это иной мир.
Но представьте себе, что вам в нем жить…
Р. Нудельмен.
На краю географии
Где это? - подумает читатель. Но название это не выдумано. Так порой отвечают бывшие заключенные, вернувшиеся из Сибири, на вопрос: "Где был?"
На стол с размаху шлепнулась муха, резкими перебежками стала приближаться к стопке бумаги, останавливаясь, потирая лапки, как пьяница перед стаканом водки в холодную погоду. Я обнаружил в ней массу интересного, как-то незамеченного за предыдущие тридцать лет с лишним. Еще бы, ведь это первое живое существо за последние три дня. Следователь не в счет - он существо неживое, он лишь элемент системы, состоящей из стен, решеток, лязга затворов и вони параши. Муха взлетела, так и не добравшись до бумаг. Я наблюдал за ней и вдруг уперся взглядом в зеркало в углу, - там я увидел кое-что поинтереснее, чем муха. Это кое-что представляло собой измятое страшилище со свалявшимися в войлок волосами, воспаленными глазами и бордово-земли стой кожей. Пока я соображал, испугаются ли меня вороны, если я в таком виде буду работать огородным пугалом, следователь достал из стопки лист бумаги и сочувственным голосом вопросил:
- Как же это вы дошли до жизни такой?
А дошел я до жизни такой всего три дня назад. Два милиционера остановили меня на вокзале и предложили зайти в железнодорожное отделение милиции для выяснения какого-то недоразумения.
Потом пришли два сотрудника КГБ, при них меня заботливо обыскали, забрали ремень и шнурки от ботинок: чтобы не повесился сдуру (а то ведь, если советская власть не позаботится, никто не позаботится), - и заперли в полутемную вонючую камеру. Был последний день апреля - время еще холодное на Урале, - и сквозь разбитое стекло заползала злая, промозглая сырость. Я завернулся в плащ, согревавший не более, чем вуаль, и лег на жесткие тюремные нары, кишевшие клопами. Наступила моя первая тюремная ночь - с шорохами, случайным лязганьем замков, звоном ключей, тяжелыми вздохами и туберкулезным кашлем из соседних камер. Казалось, ей не будет конца. Но утро ворвалось в камеру победными звуками первомайских фанфар. Толпа демонстрантов с гомоном и смехом проходила мимо железнодорожной тюрьмы. Потом они, вздымая знамена, с криками "ура!" пройдут площадью Пятого года, мимо Ленина, застывшего с протянутой рукой, и направятся дальше, к главной тюрьме города, там демонстрация закончится, знамена и транспаранты погрузят на машины, и толпа разбредется по домам.
Теперь, сидя перед следователем, я размышлял, сколько же мне дадут. Раньше ни за что давали 10 лет, теперь - только три года. Несомненный прогресс, но тем не менее… Нет, все-таки больше трех лет не должны дать, потому что, во-первых, ничего не совершал… тьфу ты, черт, опять этот дурацкий аргумент. А во-вторых… Но дальше первою аргумента дело не шло. Нет, больше трех лет не должны.
Ведь в КГБ сулили три года еще до ареста.
- Вот, - ворковал следователь, - заявление на вас. Телефонный разговор с Израилем помните? Три недели назад? - Он протянул мне бумагу. - Вот заявление телефонистки. Она пишет, что, когда слушала ваш разговор, ее возмущало, что вы выражались нецензурной бранью. Видите, она дальше пишет, ей кажется, что брань была обращена либо к ней, либо к телефонисткам станции. Ну, и нас это тоже возмущает. Так что распишитесь, что обвиняетесь в злостном хулиганстве.
Я смотрел на следователя, потом на пугало в зеркале. Да они что, сдурели? Злостное хулиганство - это нужно, чтобы ранее было несколько судимостей, чтобы хулиганство было совершено в общественном месте и с особой дерзостью. А тут, сидел в собственной квартире - и пять лет.
- А вот, - следователь достал второй лист. - Распишитесь: вы обвиняетесь в распространении заведомо ложных, клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй.
Ну, это еще куда ни шло, три года. Но пять лет за хулиганство?
Возвратившись в камеру, я в злобе заколотил по толстой кирпичной стене, но в ответ не отлетело даже слабого звука. Никто ничего отсюда не услышит, и ничто сюда не донесется, кроме победных фанфар.
И время остановилось. День сменялся ночью, ночь - днем… Единственное яркое впечатление за сутки - когда выводят сливать в уборную парашу. Но это всего минута, надзиратели торопят, а потом опять с лязгом захлопывают двери, и время снова застывает неподвижно.
Наконец, на седьмые сутки, меня запихали в воронок - "стакан" - можно только сидеть, не двигаясь, - и повезли в главную следственную тюрьму, про которую ходила шутка, что за образцовую работу ей хотят присвоить название "Центральная, ордена Ленина, тюрьма имени Сталина". Выпускали из воронка по одному. Короткие команды - и тебя передвигают, как пешку. Вот заперли в одну из маленьких комнат в длиннющем коридоре. Нигде ни души. Тишина. Внезапно снова лязг замков, короткая, злая команда, и я в другой такой же комнате, затем - на тюремном дворе, где снова видно небо. Вот завели куда-то опять. А, да это баня! Вот здорово!.. Мрачный зэк с машинкой для стрижки волос в руке указал на лавку. В мгновение ока волосы слипшимися комьями упали на пол. Зэк удовлетворенно поднял большой палец - дескать, здорово. Я провел ладошкой по колючему черепу: ничего, была бы голова цела - волосы отрастут. После стрижки заперли в мокрой комнате - мойся как можешь. Райское блаженство: теплый душ после недели в холодной одиночке. Потом назад по пустынным коридорам. Вот остановились возле одной из дверей. Лязгнул замок, дверь распахнулась - заходи - и снова заперлась, теперь уже надолго.
На койке сидел мужчина, лет тридцати, с худым скуластым лицом.
- О, как я рад, что вы пришли! - он весь просиял и бросился помогать мне расправлять тюремный матрац.
Я его радости не разделял и потому промолчал.
- Вот уже две недели я сижу один, - продолжал он. - Думаю, чего это меня оставили одного, уж не провинился ли в чем? Знаете, одному скучновато.
- За что сидите? - поинтересовался я.
- А-а-а, - он назвал статей пять.
- А что это? - спросил я.
- Это… - обитатель помедлил, - это мошенничество. Кража мошенническим способом.
И осмотрел камеру. Небольшая комната. Четыре железные койки поставлены в два этажа. Стол и две табуретки замурованы в цемент - не отдерешь. И, конечно, неизменная лампочка: в камере всегда должен быть свет.
- Не так уж тут страшно, в тюрьме, - заключил я.
- Э-э-э… это вам здорово повезло, - сказал давний жилец. - Здесь спецкорпус. Особо строгая изоляция. А в общих камерах страх Божий, что творится.
- Надежно построено, - сказал я, увидев в проеме для решетки почти метровую толщину стен.
- Этот корпус с екатерининских времен. А остальное здание - нового времени. Раньше этот корпус был один на весь Урал, а сейчас - всего-то малая часть всей тюрьмы. Да садитесь к столу, у меня тут есть сигареты, вот от пайки хлеба немного осталось, - потом, затянувшись дымом, посмотрел на меня внимательно. - А вы еврей, - уверенно сказал он. - Да? - и ослепительно улыбнулся. - Ну, ничего, - попытался он меня успокоить, - чего в жизни не бывает. За что вас посадили?
- За хулиганство, - ответил я, не желая вдаваться в подробности.
- Что-то не похоже, - сосед недоверчиво уставился на меня немигающими, смеющимися глазами. - Нет, не похоже. Ну да ладно, давайте знакомиться.
Его зовут Леня, ему 32 года, и сидит он за…
- Впрочем, почитаете на досуге - времени много. - Он достал из мешка пухлый пакет. - Это обвинительное заключение, сто двадцать страниц. Итог, так сказать, жизненного пути.
Я раскрыл первую страницу. Обвинительное заключение адресовано примерно десятку лиц.
- А кто остальные?
Леня снова ослепительно улыбнулся.
- Это все я, - охотно пояснил он. - Видите, там везде написано: он же, он же, он же. Вот и Левитан спросил, когда принес обвиниловку, где остальные. А их нет - все он же, он же, он же. Вот прочтите: при обыске изъяли 29 чистых паспортов, остальные - на фамилии, которые здесь приведены.
В коридоре послышался шум.
- Ужин несут, - сказал Леня. - Давайте обвиниловку, потом прочтете. - И сразу же перешел на другую тему. - Вы ели когда-нибудь уху из рыбьих глаз?
Я содрогнулся. Моя реакция привела его в отличное расположение духа.
- Здесь на ужин всегда дают уху из рыбьих глаз. Правда, из глаз протухшей рыбы, но все равно уха.
- Вы давно здесь? - поинтересовался я.
- О! Давно. У меня ведь уже был суд. Но прокурор заявил протест, и меня оставили под следствием по другому делу. Так что я уже семь месяцев здесь. А всего в следственной тюрьме могут держать девять месяцев по санкции генерального прокурора. Так что мне еще два месяца. Ну да ладно, уже подходят.
Лязгнул замок, в кормушку просунулась рука с пайкой хлеба, которую Леня моментально схватил и протянул мне, а затем от той же руки принял две вонючие миски, и кормушка захлопнулась.
В мисках болталась тухлая, дымящаяся масса. Есть ее было, конечно, невозможно, но Леня хлебал ее, выбрасывая на стол кости и какие-то темные шарики.
- Вот это, - пояснил Леня, - и есть рыбьи глаза. А наутро дают вареную кислую капусту. От нее в тюрьме такой запах. Так-то бы и ничего, привыкаешь, вот только ее не отмывают от песка, а с песком есть совершенно невозможно. Да вы привыкнете, все так. Ешьте, не так уж это и противно.
Леня был для меня сущий клад. Знал порядки и нравы, полезно было послушать. Может быть, он специально подсажен ко мне? Но скрывать мне было нечего, и бояться не стоило.
Леня подолгу рассказывал о своей жизни и профессии Он закончил театральное училище, а перед самым арестом окончил первый курс юридического института. Задержали его в гостинице за "работой" - подделкой документов. Судили за мошенничество; ущерб от Лениной "деятельности" был причинен только частным лицам, и ему дали максимум - пять или шесть лет по данной статье. Но Лене крупно не повезло. Трое, все из разных городов, показали, что он в пьяном виде раскрывал чемодан полный денег и пытался их раздавать.
- Сколько было в чемодане денег? - спрашивали судья и прокурор каждого свидетеля. - Пятьдесят, сто тысяч, миллион?
- Не знаю, - стереотипно отвечали растерянные свидетели, заработок которых не превышал 100 рублей в месяц.
- Было очень много денег, - ответил один бедный студент. - В чемодане было только нижнее белье, да еще кое-какие вещички, а остальное - деньги.
А в это время органы усиленно искали банду преступников. По поддельным документам жулики оформляли в магазинах кредит на покупку дорогих телевизоров, радиоприемников и прочих вещей. Тут же продавали их случайным лицам за полцены, а потом обнаруживалось, что платить за вещи, взятые в кредит, некому. По Свердловской области к тому времени набиралось таких кредитов до тридцати тысяч, по Союзу сумма была астрономическая, а справки все прибывали. И тут-то прокурор заподозрил Леню и потребовал продолжить следствие. Его вернули обратно в тюрьму.
- Зачем же ты раскрывал чемодан с деньгами? - спросил я.
- Ничего не мог с собой поделать, - пожал плечами Леня. - Стал спиваться и совсем потерял контроль над собой.
Он рассказывал, как подделывать печати, как свести тушь и чернила с документов, почему нельзя сводить с сетки, которая наносится на некоторые документы, и как переклеить на чужой паспорт свою фотографию с нанесенным на ней оттиском печати и углублениями.
Как-то раз я пришел с очередного допроса вконец измотанный, и Леня попросил меня расписаться на листе в трех местах. Я расписался и сразу же лег спать, по Лениному совету. Он тоже после допроса ложился и спал по 12–15 часов.
Проснулся я к ужину. Леня протянул мне лист с моими подписями.
- Узнаешь? - спросил он.
Я кивнул. Леня протянул мне другой, такой же, в тех же местах стояли мои подписи - без сомнения, мои! Я не поверил своим глазам.
- Так какие твои? - Леня довольно улыбался.
Но как я ни силился, отличить свои подписи от поддельных так и не смог.
- А ведь было время, я едва не оставил свою профессию, - сказал Леня. - Года два ничем не занимался. Женился. Дело было в Армении. Жена оказалась хорошая девочка, а денег хватало. Но жена умерла в родах, оставив сынишку. Он сейчас у моих родителей. Долго мне его не увидеть.
- А как тебя занесло в Армению?