Разве когда Ленин в своих тезисах заговорил о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую, заговорил о завоевании власти, Сталин был с ним? Да почти вся партия в апреле стояла на примиренческих позициях. Несмотря на решение Апрельской конференции, буквально выбитой Лениным, сопротивление революционному курсу - то глухое, то открытое - проходило через весь подготовительный период революции. Были оттенки, но большевистская партия считала себя входящей в общий фронт революционной демократии. Ленин сумел переломить этот настрой.
Согласно возникающей сейчас перед глазами Троцкого на фоне сухумских пальм и моря драматургии, главным антиподом Ленину станет Каменев со своей вечной тенью - Зиновьевым. Их цель - здесь Троцкий готов чуть усилить впечатление и передернуть карты - доведение до конца демократической революции, создание парламентской республики. К социализму через годы, через развитие буржуазной республики, всё как на любимом и благоустроенном Западе. Ленин говорил в октябре семнадцатого: "Если мы не выступим, то массы разнесут все "по-анархически". И с апреля по октябрь Каменев последовательно, вплоть до своего псевдознаменитого письмишка в горьковской газете, противился выступлению.
Он напишет о вождях, которые сейчас управляют народом, третируя его, Троцкого. Взгляните на них. Каких понаделает он, согласно их поведению, петрушек!
Но это, так сказать, у него будет скрытый, личностный план. Он напишет еще широкую, историко-философскую панораму Октября. Здесь ему есть что сказать и о самом историческом процессе, и о прозорливости Ленина. Понять, что происходит - значит наполовину обеспечить победу.
Глава седьмая. Часть первая
"Цель в жизни - это и есть цель жизни".
От практики конспирации к теории революционной борьбы. Следствие и суд не "как у Саши".
Кому Шушенское, кому Туруханск, но ссылка - везде не курорт.
Для очень многих, даже хорошо знавших меня, трехлетняя ссылка в Шушенское означала лишь одно: время собирания сил, внутреннего самоусовершенствования, раздумий. Вольные размышления, медитация, поездки к друзьям - ссыльным в соседние села, даже к дантисту съездить отпустили из Шушенского в Минусинск. А поездка в Красноярск на обследование к врачам! А прогулки в окрестностях села, особенно зимой - пушистые от снега ели, температура за минус 30 градусов по Цельсию; потом охота, собака гордон Женька, ссыльному даже новое охотничье ружье прислали из России, как позже стали говорить, с материка.
Немыслимо: либеральное царское правительство мне, неблагодарному, даже пособие на прожитье назначило - 8 рублей. А дешевизна! Конечно, девчонку неграмотную 15 лет мы с Надеждой Константиновной наняли, чтобы помогала нам по хозяйству, стоила такая прислуга всего 2 с полтиной в месяц плюс к Пасхе покупать сапоги. Такая ли уж это дешевизна? Ведь за овчинный тулуп - купили для дальних поездок и прогулок на двоих, "семейный", как мы с Надеждой Константиновной шутили - отдали уже 20 рублей. Как экономисту мне был ясен такой разброс цен. А что касается этой неграмотной девочки, когда мы уезжали из Шушенского, она уже читала - это заслуга Надежды Константиновны. Она никогда не забывала своей педагогической деятельности.
Предполагалось вначале революционеру "вмазать" 8-10 лет, а дали лишь 3 года административной ссылки, да не где-нибудь за Полярным кругом, в забытом Богом и людьми Туруханске, а в "сибирской Италии", в Шушенском. Юлия Цедербаума - в Туруханск, а меня - в Шушенское. Если бы собрать воедино рассказы Юлия о жизни в тех местах, станет ясно, почему произошла революция. Рассказы очень впечатляющие. Мы с ним тогда были близки.
Зимы длинные, холодные. Мы оба начинающие писатели. А что делают начинающие писатели? Пишут друг другу письма. Вот что писал о месте своей ссылки мой тогдашний товарищ.
"Пароход остановился у деревни Селиванихи. Оттуда он должен был идти в низовья Енисея. Дело в том, что город - по старой терминологии, "острог" - Туруханск был построен бандами Ермака нарочито в стороне на неприступной позиции, среди топей, опоясанных лентой Турухана и его притока. Ехать туда вверх по течению пришлось волоком: в одних местах волокли лошади, в других - захваченные с собой ездовые собаки, молодцом справлявшиеся с задачей, в третьих им на помощь выходили из лодки и впрягались бабы. В одном месте - мы проезжали вдоль густого лесистого берега - мужики, сидевшие в лодке, стали испускать свирепые крики. "В чем дело?" - испуганно спросил я. Мне объяснили, что в этом месте показался медведь.
Мы подъезжали к городу - столице края, пространством в четыре раза превосходящего Германию. Предо мной расстилалось ровное болото, кое-где окаймленное кустиками и полосками травы, зиявшее многочисленными лужами. По этому болоту в живописном беспорядке располагалось кругом до 30 почерневших изб, среди которых высились небольшая каменная церковь и деревянный, обнесенный забором, острог".
Итак, целых восемь казенных целковых мне было пожаловано, чтобы жить в чужом и незнакомом месте, отапливаться, жечь керосин и свечи бесконечными зимними вечерами, одеваться, обуваться, не погибнуть от туберкулеза и цинги, не сойти с ума, как сошел с ума наш товарищ Запорожец! А тулуп обычный для поездки на лошадях в санях по этому самому широкому и вольнолюбивому батюшке-Енисею стоил, как я уже сказал, 20 рублей. А каждую книжку и каждую мелочь надо было выписывать из России и потом подсчитывать: сколько дней идет эта книжка почтой, примечать, не запил ли почтарь да не сунул ли свой нос в переписку почтмейстер. Сколько нужно было сделать усилий, чтобы остаться человеком, не утонуть в быту и попытаться выжить?
Сплошь и рядом письма мне писали разнообразной химией на каких-нибудь страницах старых журналов или ученых книг либо старым испытанным способом - "молоком". Потом такая писулька проявлялась на лампе или у горячей печки. Так был получен мною манифест российских бернштейнианцев - "экономистов". Но это все позже. А тогда, в начале ссылки, никто не мог себе представить, какое невероятное отчаяние сжигало сердце узника этой самой "сибирской Италии". Какие были невероятные ночи, когда в уме со страшной силой вставали картины недавнего собственного тюремного прошлого. Так ли все сделал? Правильно ли поступил? Вопросы морали и собственной биографии.
Свое судебное "дело" я получил, когда стал предсовнаркомом. Об этом уже написано в этих воспоминаниях - свои "признания" и "собственные допросы". Обычные архивные документы, ставшие документами истории.
"1895 года, Декабря 21 дня, в г. С.-Петербурге, я, Отдельного Корпуса Жандармов подполковник Клыков на основании ст. 1035 Уст. Угол. Судопр. в присутствии товарища прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который показал:
Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Не признаю себя виновным в принадлежности к партии социал-демократов или какой-либо партии. О существовании в настоящее время какой-либо противоправительственной партии мне ничего не известно. Противоправительственной агитацией среди рабочих не занимался. По поводу отобранных у меня по обыску и предъявленных мне вещественных доказательств объясняю, что воззвание к рабочим и описание одной стачки на одной фабрике находилось у меня случайно, взятые для прочтения у лица, имени которого не помню…"
Я невольно сравнивал свое поведение перед властями с поведением старшего брата и его товарищей. Быть может, я слишком часто вспоминаю эту семейную трагедию, прося секретарей найти соответствующее место и процитировать, но саднит на душе. Я не хочу подчищать своей биографии, но для будущего важно, какой я сам подведу итог. Лучше находить собственные ошибки, чем их, якобы кем-то прятанные, с гиканьем обнаружат всегда вульгарные современные историки или беллетристы. Да, были люди, - посетуют некоторые из них, - поотчаяннее и попрямее, чем молодой Владимир Ульянов. В моральном плане не так важно, кто высчитал и выиграл, а кто как поступил. Меня легко упрекнуть, сравнивая с вечно мною же вспоминаемым Сашей. Каждая его фраза на процессе звучит мне упреком. А ведь дело Саши называлось не делом Александра Ульянова, а делом "П. Шевырева, А. Ульянова, П. Андреюшкина, В. Генералова, В. Осипанова". Здесь каждый был героем. С какой прямотой и готовностью к смерти и страданию говорят эти молодые люди!
"По своим убеждениям я социалист. Я отношусь отрицательно к существующему общественному строю и стремлюсь к осуществлению иного, более справедливого, при котором каждый трудящийся член общества имел бы полное право на продукт своего труда и тем самым был бы обеспечен материально на одинаковое с прочими образование и участие в управлении, словом, каждый имел бы возможность и средства для своего умственного, нравственного и физического развития. Земля и орудия производства при таком общественном устройстве должны считаться собственностью общества и быть в пользовании только тех, кто будет непосредственно прилагать к ним свой труд…"
Это не статья, не публицистическое выступление, а судебное показание брата на процессе. Время было другое. Они не могли выиграть. Они могли только выкрикнуть. И в этом уже был героизм.
Но у меня возникли другие предчувствия. Слишком самонадеян был царизм, думая, что все будут только жертвовать и выкрикивать. Наверное, я был трезвее и прагматичнее. Я уже отрекся от фразы "мы пойдем другим путем!". Но путь был действительно иной.
В начале ссылки внимание и рефлексия отвлекались самими произошедшими в жизни переменами. Чтобы заглушить тоску, я, как оглашенный, писал письма домой, родным и, в первую очередь, матери. Так в первые месяцы службы, как заведенные, пишут солдаты-новобранцы домой, если, конечно, умеют писать.
Из писем к родным можно составить всю "географию" и "этнографию" Шушенского.
В середине апреля 1897 года я писал матери, "с дороги", из Красноярска:
"Я собрал поподробнее сведения о селах, куда мы назначены. Я - в село Шушенское. Это большое село (более полуторы тысячи жителей), с волостным правлением, квартирой земского заседателя (чин, соответствующий нашему становому, но с более обширными полномочиями), школой и т. д. Лежит оно на правом берегу Енисея, в 56 верстах к югу от Минусинска. Так как есть волостное правление, то почта будет ходить, значит, довольно правильно: как я слышал, два раза в неделю. Ехать туда придется на пароходе до Минусинска (дальше вверх по Енисею пароходы не ходят), а затем на лошадях. Лето я проведу, следовательно, в "сибирской Италии", как зовут здесь юг Минусинского округа. Судить о верности такой клички я пока не могу, но говорят, что в Красноярске местность хуже. Между тем и здесь окрестности города, по реке Енисею, напоминают не то Жигули, не то виды Швейцарии".
До этой Швейцарии я добирался поездом и не в арестантском вагоне, как предполагалось, а с относительными удобствами. Столыпинский вагон еще не был придуман. Но здесь требуется все рассказывать по порядку.
Начинать с моего ареста? Или с того, почему дали 3 года вместо предполагаемых 8-10? Уже летом, когда следствие по делу было почти закончено, и, как казалось, власти ожидали только подхода всего остального "каравана", чтобы состряпать один общий приговор, уже тогда родным намекнули, что "интеллигентов" предполагают сослать в Якутскую область да на максимальный срок - 10 лет. Отчего же такие перемены в правительственных взглядах? Или начать с того, что Особое совещание уже вынесло свои приговоры - в то время власти стремились все свои счеты с революционерами сводить не через суд, а в тенетах этого самого Особого совещания, - и вот перед самым отъездом нас, "поделыциков", вдруг отпустили на три дня по домам. Прощаться с родными! А через три дня мы сами, как выразился тогда Юлий Цедербаум, сами и добровольно пришли "заарестовываться". Может быть, выпустили, чтобы мы бежали? С этого эпизода и начинать?
Как я уже сказал, боясь огласки, правительство лишь в исключительных случаях и только немногие дела доводило до суда. Все остальные решало в глубокой тайне, в административном порядке, в тени департаментских канцелярий. В том числе и все без исключения дела социал-демократов 80-90-х годов. Материалы этих полутайных процессов неполностью сохранились и в архиве департамента полиции. Архивы эти были переполнены, и их энергично уничтожали. Из моего дела, дабы сразу не тащить всю бездну пыльных бумаг, мне принесли сейчас удивительный документ - "Доклад по делу возникновения в С.-Петербурге в 1894 и 1895 годах преступных кружков лиц, именующих себя "социал-демократами". Прекрасный и очень полно излагающий все перипетии событий документ. Я бы даже рискнул сказать, что сформулирован этот доклад с такой степенью убедительности и объективности, с какой, боюсь, не смог бы написать его и профессиональный историк нашей партии. Определенно, в полицейском ведомстве работали не такие уж плохие аналитики.
Начинается доклад с того, что департамент полиции сообщает С.-Петербургскому губернскому жандармскому управлению сведения о преступной деятельности тайных кружков социал-демократов. Сведения об этой деятельности, как безо всякого стыда говорится, были получены путем розыска и наблюдения. Доклад повествует о том, что с декабря 1894 года в столице разновременно стали возникать волнения среди заводских и фабричных рабочих. Например, на Невском механическом заводе, на фабриках Леферма, в Новом порту, в Новом адмиралтействе, на Путиловском заводе, на фабрике Торнтона.
Это правда, и названия эти мне хорошо известны. Как же это все помнится! И как знания заводской топографии пригодились мне в семнадцатом году!
Забастовка на торнтоновской фабрике, вспыхнувшая, как реакция на понижение расценок, немедленно попала в поле зрения нашей организации. Были собраны нужные сведения о конфликте, члены организации проникли в строго охраняемые рабочие казармы. Мы сумели подать советы, забастовщики расстроили стратегию фабричной администрации и добились обещания некоторых уступок. А когда уже через две недели обещания оказались нарушенными, то мы распространили в казармах листовки с призывом к организованному отпору. Возникла новая забастовка, закончившаяся частичной победой.
Беспорядки на табачных фабриках Леферма, оказавшиеся для организации внезапными, были вызваны тоже понижением расценок. Доведенные до крайности мастерицы побили окна, поломали оборудование. Испуганный происходящим градоначальник приказал, дабы бунтовщическая зараза не расползалась, оцепить фабрику и окатить работниц ледяной водой из пожарных шлангов. В городе заговорили о бунте на табачной фабрике. Из уст в уста передавался поданный сообразительным градоначальником совет, когда мастерицы пожаловались на невозможность прожить на пониженную плату: он порекомендовал женщинам "дорабатывать на улице".
Драматическая форма, в которую вылился конфликт, впечатление, какое производил он на петербургский пролетариат, толкали молодую организацию немедленно вмешаться. Но связей никаких с фабрикой не было. Фабрика не работала, где искать очевидцев и участниц событий, неизвестно, а было так соблазнительно написать актуальный "листок".
На такое я мог пойти только в молодые годы! Мы вместе с М. А. Сильвиным засели в какой-то близкий к месту события трактир и принялись слушать, что же будут рассказывать посетители. Урожай оказался негустым. У работниц денег на посещение трактира не было. А вот купцы и мещане с воодушевлением беседовали о событиях. Но касались только пикантного, с их точки зрения, момента - обливания бедных женщин водой. Все при этом сетовали: "Скандал!"
Излагаю этот эпизод подробно, чтобы стало ясно, в каких условиях начинали мы работать. И чтобы еще раз дать понять, что кабинетный ученый Ленин прошел все ступени революционной работы, не чураясь самых низовых.
Потом, конечно, мы эту листовку сделали, нашли словоохотливых стачечниц, подробно осветили и роль капиталистов, и роль полиции, призвали работниц к дальнейшей борьбе. А сколько было сложностей с распространением этих листовок! Подчас даже сами рабочие не рисковали взяться за это дело, и тогда за распространение брался наш брат интеллигент, а чаще всего студенты.
Но это были самые первые эпизоды работы не с сознательными рабочими в кружках, а с довольно неразвитой в политическом отношении рабочей массой. Здесь мы постоянно сталкивались с такой ситуацией. Представьте себе кружок, в котором рабочие учатся писать и читать, поднимают свой культурный уровень, слушают лекции по истории, естественным наукам, узнают законы и правила математики. Как бы возникает, словно из огня жизни, сознательный рабочий. Естественно предположить, что этот сознательный рабочий становится пропагандистом и начинает в свою очередь вести работу с еще несознательными. К сожалению, так бывало далеко не всегда. Часто, особенно в промышленной провинции, где-нибудь в Вильно, в Минске или в Киеве усвоенные знания давали рабочему возможность или продвинуться по службе, получить более высокую квалификацию или даже открыть собственное крошечное дело. Бывший рабочий переходил в разряд мелкой буржуазии и оказывался потерянным для движения. Собственно, это и вызвало в свое время наш переход от пропаганды к агитации, к более интенсивным, хотя и опасным формам работы. Повторяю: более опасным.
Но вернусь к полицейскому докладу, осветившему в аналитической форме события. Здесь интересны и поучительны два словечка: "розыск" и "наблюдения". Надо сказать, что подчас жандармы наблюдали нас лучше, чем мы конспирировались. Ведь с чего началось дело Саши, началось за семь или восемь лет до моего? С какой удивительной и досадной мелочи!
В петербургском "черном кабинете" в конце января было перлюстрировано письмо, адресованное студенту Харьковского университета Никитину. А какой режим уклонится от удовольствия читать частные письма? Подпись отправителя письма была неразборчива. Но полиция привыкла разгадывать и не такие шарады. Поучительна здесь оперативность работы полиции. Письмо прочли в конце января, а уже 1 марта вся группа Саши была арестована. Один абзац в частном письме! Один искренний и честный мальчик хвастал перед другим своей особенностью, своей философичностью, своими убеждениями. За эту свою откровенность мальчик поплатился жизнью.
Я специально в свое время выписал на отдельной бумажке этот "крамольный" абзац из письма, приведенного в докладе. Интересно все: стилистика, точка зрения, лексика. Абзац из этого письма лучше всего характеризует время и мировоззрение целого круга молодых революционеров.
"…Возможна ли у нас социал-демократия, как в Германии? Я думаю, что невозможна; что возможно - это самый беспощадный террор, и я твердо верю, что он будет, и даже не в продолжительном будущем; верю, что теперешнее затишье - затишье перед бурею. Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек".
На всю процедуру выяснения автора письма через его харьковского адресата ушло чуть более месяца. Никитин под давлением ласковых жандармских "уговоров" признался, кто ему писал письма. И не успел петербургский градоначальник учредить "непрерывное и самое тщательное наблюдение" за автором письма - неким студентом Петербургского университета Андреюшкиным, как почти сразу же было установлено: "Андреюшкин вместе с несколькими другими лицами с двенадцатого до пятого часу дня ходил по Невскому проспекту; причем Андреюшкин и другой неизвестный, по-видимому, несли под верхним платьем какие-то тяжести, а третий нес книгу в переплете". Тяжестями были бомбы, а книга - гранатой. Предназначенной для царя.