Над аэродромом появляются немецкие разведчики. За ними устремляются наши истребители. В воздухе стрекочет оружие. Потом все исчезают. Сидим тихо, носа не показываем. Жара стоит не по сезону пекучая. Наконец-то пора. Обливаясь потом, натягиваем на себя, поругиваясь, меховые комбинезоны и унты. Взлет по времени. Никаких сигналов. Из лесных укрытий один за другим выруливают, ревя моторами, до отказа груженные бомбардировщики. В раскаленной атмосфере с короткой и корявой грунтовой полосы они отрываются тяжело, выбиваясь из последних сил. Все на пределе. Густая пыль подтормаживает интенсивность взлета. А экипажи торопятся в воздух – над нами снова кружат немецкие разведчики. Придут и бомбардировщики, но опоздают – аэродром опустеет. На старте мне суют в глаза красный флажок. По крылу к кабине влетает кто-то из штабистов, орет в ухо:
– Вам на Берлин! – и скатывается вниз.
В тот же миг по курсу взлета ложится белый. Даю полный газ, отпускаю тормоза. Бежим долго, подпрыгивая и качаясь на буграх. Скорость растет медленно. С последней кочки повисаем в воздухе. Мы еще долго ползем над кустами, над верхушками леса, царапаясь подальше от земли.
– Петя, – наконец говорю штурману, – нам на Берлин.
Архипов по этому поводу выпускает замысловатую фразу и начинает разматывать карты. Их у нас – на любой случай. С прошлых заданий сохранилась и прокладка. Он дает пока приблизительный курс, потом уточняет его. Стрелки-радисты Митрофанов и Штефурко тоже понимают значение этих перемен и сосредоточенно стоят у своих пулеметов.
В воздухе тревожно. Северное небо светлое, прозрачное, линия фронта – вот она, рукой подать! Машина тяжело скребет высоту. В этом районе нас должны прикрывать истребители, но их нигде нет. Оно, может, и к лучшему – не перепутали бы с немцами. Постепенно, уже над территорией, занятой противником, втягиваемся в ночь. Кое-где постреливают зенитки. Хорошо, когда их засекаешь издали, есть возможность обойти огневые зоны.
Наш маршрут лежит через Литву к береговой черте, затем, с небольшим изломом влево, Балтийским морем к точке южнее острова Борнхольм и мимо Штеттина – на Берлин.
В командирских оценках этот полет во всей берлинской воздушной операции по погодным условиям считается самым тяжелым. Таким он, видимо, и был. Не только Прибалтика окуталась грозовыми нагромождениями, но и поперек Балтийского моря растянулся грозовой фронт. Самолет идет в жесткой болтанке. Впереди справа горят разряды. Берем чуть влево, потом все чаще делаем довороты, пытаемся выбраться вверх.
В этой новой встряске невольно возникают видения моей недавней катастрофы. Не дай бог, снова... Настроиться на немецкие радиостанции не удается – они еще далеко, а может, и не работают. Постепенно стихия угомонилась, и мы смещаемся к линии пути, возвращаемся на заданный курс. По расчетам – береговая черта. Хорошо бы в последний раз взглянуть на достоверный ориентир. Но не дано. Идем на ощупь. Подтянулись чуть повыше. Сидим в кислородных масках. Вскоре начинают поблескивать звезды, и Петр Степанович настраивает секстант, ловит через астролюк свою любимицу – звезду Альтаир. Точность звездных счислений невысока, но в пределах допустимых отклонений мы идем правильно. Радистам задач не ставлю, в эфир выходить нельзя. Они слушают землю и смотрят за воздухом.
Над морем с непривычки почудилось, будто сменился тембр звука моторов. Я прислушиваюсь к ним, всматриваюсь в шкалы приборов. Стрелки замерли. Моторы работают ровно. А может, и вправду над морем меняются звуки полета?
Высота около 6500 метров. Но дальше – почти ни метра. Не хочется включать вторую скорость нагнетателя, обрекать моторы на лишние нагрузки и расходы.
Справа опять зарницы. Постепенно входим в рваные, а затем и в плотные, тряские облака. Включаю фару, чтоб осмотреться. Прямо в нее сечет косой поток снега. Не хватало обледенения. Следим за кромками крыльев и оперения. Машину грубо раскачивает по курсу, а то вдруг подбросит, завалит на крыло. Но вот проходит и это. Открывается небо, угадывается горизонт. Где-то во мраке проплыл Борнхольм. Впереди слева виден Штеттин. Он бьет крупным калибром, и мы обходим его стороной. Последняя прямая. Город еще далеко, но в ночной дымке возникает как призрак сплошная стена мерцающих точек огня и белая шевелящаяся щетина прожекторных лучей. Их там более двухсот. Снаряды рвутся на высоте полета. Как войти туда? Кто-то уже запутался в прожекторах, то, кажется, падает, то выравнивает машину. Она в лучах извивается и сверкает как звездочка. И туда, будто в мишень, норовя в "десятку", садят и садят тяжелые фугасы. Но этот, кажется, вырвался. Теперь завязли еще двое.
Мы идем с потерей высоты, под разрывы – это нас уже не раз спасало. Вероятность прямого попадания меньше, чем от поражения взрывом. На пяти тысячах потянули по горизонту. Ниже нельзя – можно нарваться на привязные аэростаты. Постепенно стал обозначаться сам город. Там, внизу, поблескивают взрывы, кое-где багровеют пожары. Петя Архипов у прицела. Он каким-то образом видит те "тропы", по которым можно пройти к цели. Только слышны его команды: "Пять влево, три вправо". На последней команде замираю. Машина под сплошной кутерьмой огня. Сброс! Бомбы рвутся вдоль станционных сооружений. Резкая вспышка, и потом яркий всплеск пламени. Что там? Об этом сейчас не узнаешь. Прожектора потянулись и к нам, прощупывают небо. За ними приближаются и разрывы снарядов. Благо, подвернулся куцый клочок облачности, проходим над ним, выбираемся, сопровождаемые беспорядочным огнем. Но это еще не все. За кольцом зенитного обстрела в хвост вцепилась пара ночных истребителей. Четыре длинных выхлопных огня наводят их на наш самолет. Мы идем ломаными курсами, меняем высоту, но они, перемигиваясь желтыми фарами, идут за нами, не отстают. Когда дистанция сближения стала опасной, круто и со снижением разворачиваюсь им навстречу. "Сто десятые" проскакивают мимо, теряют нас и исчезают в темноте. Мы снова берем прежний курс.
Небесные страсти поубавились, все чаще открывается земля, обнажая свои ориентиры. Кое-где постреливают города. Мы сторонимся их и с тревогой смотрим на загорающийся восток.
Рассвет застает нас задолго до линии фронта. Встреча одиночного бомбардировщика с фашистскими истребителями не обещает ничего утешительного. Переходим, во спасение, на бреющий полет. Сверху, над зеленым покровом земли, нас трудно заметить, а всякого рода стрелки да пушкари не успеют поймать нас в прицелы.
Когда промелькнула линия фронта, снова перешли в набор высоты. Митрофанов стучит ключом, требует аэродромы. Наш закрыт туманом. Дают Калинин. Годится. Там и сели.
Кораблей на стоянке собралось немало – закрыт был не только Серпухов, да и горючее в баках оказалось у всех на исходе.
Умолкли моторы. Тишина. Мы не спеша покидаем кабины, устало разминаемся и валимся в траву. Раскинув руки, я блаженно гляжу в ясное, чистое небо – спокойное, бесконечно глубокое, вечное.
Рядом, встречаясь друг с другом как после давней разлуки, собираются в ожидании колес до летной столовой летчики и штурманы, дымя табаком и яростно жестикулируя, обсуждают берлинские перипетии. Но в сборе пока не все – идет посадка. Я вскакиваю и иду к ним. Еще не остыв от возбуждения, вклиниваюсь в разговор:
– Ну, сознавайтесь, кого это там в прожекторах тысячах на семи в упор расстреливали?
Судя по времени, это лупили кого-то из наших.
– Да, кого же? – подхватили вопрос другие свидетели того невеселого зрелища.
После небольшой паузы стоявший рядом со мной командир эскадрильи из братского полка майор Александр Яковлевич Вавилов вдруг обнял меня за плечо и смущенно с полуулыбкой произнес:
– Это был я, Вася.
Ничего себе, принять такую купель и выскочить целым – это ж как воскрешение из мертвых! Расстрелять себя он не дал, вывернулся, выполнил задание и довел иссеченную осколками тяжелых снарядов машину домой. Но и "Ил-четвертый" каков! Перенес запредельные перегрузки и тяжело израненный, но живой, как боевой жеребец, и над целью не дрогнул, и до самой посадки был верен своему командиру.
Дотянул домой и Евгений Петрович Федоров. На подходе к Берлину он попал под атаки перехвативших его истребителей, но маневром и пулеметным огнем сумел отбиться и с продырявленными крыльями, с поврежденным управлением элеронами вышел на боевой путь, ударил по цели и вернулся к своим.
Когда наш полк завершил посадку, выяснилось: нет Ломова. Передал о выполнении задания, об отказе мотора и умолк.
Майор Ломов был из головной когорты лично тихоновского отбора – и этим сказано многое. Пилот крепкий, азартный, он и в жизни был как орешек – прямой и независимый в суждениях, смелый и решительный в поступках. Эта война была для него не первой, финскую провел "от звонка до звонка", вернулся с боевым орденом. На Отечественную уже командиром эскадрильи пошел как на давно знакомую работу.
Берлин бомбил он в первую ночь, собирался и во вторую, но подвесные баки отдали ему очень мало горючего, и, опасаясь его нехватки на обратный путь, Ломов, немного не дотянув до главной цели, ударил по Штеттину. В третьем, последнем полете уже после сброса бомб, попал под шквальный обстрел и нахватал осколков. "Хватали" и другие, но у него были повреждены оба мотора. Правый заглох сразу. Левый дотянул до Литвы. Не хотел командир разбрасывать экипаж в незнакомых лесах и перед рассветом пересек минимальную высоту для парашютного прыжка. Все! Теперь только посадка. Впереди по курсу растянулось крупное озеро – Рубекяй. Самолет идет над самой водой. В сумерках еще неверного утра зеркальная поверхность тихой озерной глади опасно обманчива, ухватить ее взглядом почти невозможно. Удар о воду – все равно что об землю. Фара не светит. Штурман корабля Вася Кузин вышел по грудь в астролюк и ракету за ракетой посылает вперед, но свет их размывается в дымке, ореолом отражается в озере и не дает реального понятия об оставшейся высоте до его поверхности. Сколько – 2, 5, 10 метров осталось до касания? Больше или меньше? Опасаясь столкновения с водой, Ломов рановато перевел машину в посадочное положение, и она, утратив скорость и чуть застыв, грузно плюхнулась в воду, глубоко просела и почти сразу остановилась.
От резкого торможения Вася Кузин был вырван из астролюка, вылетел вперед, ударился о воду и утонул. Ломов в кровь разбил свое лицо о приборную панель, на мгновение потерял сознание, но, придя в себя, дал команду всем плыть к берегу, и сам, сбросив комбинезон, пошел саженками первым. За ним, взяв несколько иное направление, бросился в воду радист Иван Фролов, но сильный удар в голову, полученный при посадке, видимо, не обошелся без сотрясения мозга и на середине пути он тихо и неожиданно пошел ко дну. На борту оставался воздушный стрелок Михаил Белоусов. Со сломанной рукой, да к тому же не умея плавать, он кое-как выбрался на верх фюзеляжа, ухватился за стойку антенны и обреченно стал ожидать развязки. Самолет медленно и все больше погружался в озерное лоно. Наконец в нем исчез совершенно. И только голова Белоусова, все еще державшегося за стойку, еле возвышалась над поверхностью воды: под самолетом оказалось плотное дно.
Ломова на берегу встретили два рыбачивших на зорьке литовских полицая. Узнав, что на самолете остался еще один русский, они подгребли к Белоусову и грубо, не считаясь с травмой руки, втащили его в лодку, а причалив к берегу, толкая обоих вперед, доставили в немецкую комендатуру. Начались допросы и истязания, но Ломов и Белоусов держались крепко и на вопросы, касающиеся военных тем, отвечали молчанием. Об этом, по крайней мере в восьмидесятых годах, вспоминал, удивляясь их стойкости, оставшийся в живых и спокойно здравствующий один из тех двух полицаев.
Знали и с уважением говорили о мужестве русских летчиков крестьяне из окрестных деревень, а те, что жили у самого озера, нашли сначала Кузина, а потом и Фролова и в тихом, незаметном месте, на самом берегу, тайком, без обряда, но по-доброму похоронили обоих.
Плен был тяжким и долгим – до самого конца войны. Пришлось пройти и сквозь фильтрацию спецлагерей НКВД. Ломов не смог вернуться в военную авиацию. Не имея ни малейшего компрометирующего пятнышка, но преследуемый подозрениями и клеймом военнопленного, путь к боевым самолетам был для него закрыт. Александр Николаевич бросил свое родное Подмосковье и уехал вместе с семьей искать новую судьбу в Сибири. Ему все-таки удалось вернуться в пилотскую кабину, на этот раз гражданского самолета, и тем был счастлив.
Но однажды – это случилось в 1953 году – во время очередной аэрофотосъемки глухой таежной полосы, в его машину неожиданно вмазал случайно забредший в этот район грузовой самолет. В той катастрофе Александр Николаевич Ломов погиб.
Уроки русского
Теорема успеха операции. Таран в награду комиссару. Вести с той стороны. Это великое племя – техсостав. В холостом нападении
Воздушная операция по глубоким тылам подходила к концу. На очереди был Бухарест, но Василий Гаврилович часть экипажей уже переключил с дальних целей на сталинградские задачи и готовил полк для перелета на оперативный аэродром Рассказово – поближе к району боевых действий, поскольку от Серпухова мы успевали сделать за ночь всего лишь один вылет, а Рассказово позволяло и два. Но мне командир приказал сначала отправиться на Московский авиазавод за новой машиной и перегнать ее поскорее в полк.
– Твоей она и будет, – заключил он.
Мою прежнюю, "берлинскую", уже принимал молодой экипаж.
В ту пору рабочий народ жил, мягко говоря, голодновато, и ехать на завод с пустыми руками было неловко. По нашему кличу, летный состав вытряхнул все свои "продовольственные запасы", кое-что удалось прикупить, не поскупилась и столовая. Теперь можно и в путь. На рассвете Глеб Баженов на своей боевой машине доставил нас на заводской аэродром и, не выключая моторов, улетел.
Заглянули в сборочный цех. Он встретил нас оглушительным грохотом и визгом металла. Пожилые рабочие и женщины разного возраста в деловой сосредоточенности вокруг рождающихся машин – такая картина показалась бы вполне обычной на любом заводе и в мирное время, но мальчишки, обыкновенные мальчики 10–15 лет на клепальных, слесарных и подсобных работах – это было немножко жутковато. Завидев летчиков, они отвлеклись от своих дел и чуть вразвалочку, со слегка напускной чинностью людей рабочего сословия, подходили к нам и, застенчиво улыбаясь, протягивали расправленные дощечкой, еще хрупенькие, все в ссадинах, порезах и въевшейся производственной черноте ладошки, чтобы поздороваться по-мужски, со встряской. Курили, чертенята, все, и тут было бы глупо отговаривать их от дурацкой привычки. Наш табак перекочевал в их карманы, и для начала знакомства все разом и густо задымили, отчего, не ожидая злющей крепости, те, что поменьше, закашлялись, заслезились, но быстро отошли и с видом знатоков стали похваливать "добрый табачок". Постепенно затеялся дружеский, на равных, разговор, и тут мы, как смогли, поделили им шоколадные плитки, сахар, хлеб, колбаски. Всем досталось понемногу, но и это была для них великая радость. Теперь они стали совсем как дети, такие маленькие, незащищенные, и уже не изображали рабочий класс. Отцы их были на войне, но от многих давно не приходили вести, у других отцов уже не было – пришли похоронки. А матери почти у всех работали тут же, в цехах завода. Ребята просились с нами на фронт, уверяя, что могут стрелять и ходить в разведку не хуже настоящих солдат.
Наш новенький "Ил-4" был готов, и, приняв его по всем правилам, мы поднялись в воздух. Сделав над заводом пару контрольных кругов и убедившись, что самолет ведет себя вполне нормально, а его системы в рабочем состоянии, взяли курс на Серпухов.
Аэродром был пуст. Не мешкая, прихватив застрявших техников и штабников, ушли в Рассказово и мы.
Там уже шла размеренная жизнь. Полк успел расположиться, получил задачу, заканчивал подготовку к боевому вылету. Пришлось догонять. В ночь того же дня мы успели "сработать" пару ударов по опорным пунктам переднего края обороны противника. Теперь так и пошло: по два вылета в ночь, с высоты 2000 метров – то по укрепрайонам, то по войскам на переднем крае у окраин Сталинграда.
Работа была ювелирной. Бомбы рвались в непосредственной близости от наших войск, но ни одна и ни разу не задела своих (к слову, как и за всю войну во всей АДД).
Передний край и знаки целеуказания, по договоренности с наземными командирами, войска обычно обозначали кострами и маркировали ракетами. Иногда цели "подсвечивал" огонь артиллерии. Но на этот раз нам преподнесли что-то новенькое. Так сказать, сюрприз на уровне комфорта. На подходе к району боевых действий каждую волну бомбардировщиков встречали две пары мощных вертикальных прожекторных лучей, штыками вонзавшихся в небо и как бы образующих входные ворота, куда устремлялся весь поток воздушных боевых порядков. Это сразу вселяло уверенность в точности выхода на цель и снимало невольное беспокойство за безопасность своих войск.
Первая пара лучей была неподвижной. При приближении ко второй ее "штыки" медленно и наискось друг к другу наклонялись в сторону противника, вплотную прижимаясь к земле, и перекрещивались точно над нашей целью. Туда, в это светлое перекрестие, и сыпались бомбы. Потом "штыки" поднимались в небо, встречали новый поток и снова крестом ложились на цель. Объекты удара порой лежали так близко к переднему краю, что сброс происходил фактически над своими войсками, и только по траектории падения бомбы уходили вперед и рвались в расположении противника.
Наземные связисты из группы взаимодействия по секрету рассказывали, как на наблюдательных пунктах в минуты наибольшей интенсивности крушения целей, когда взрывная волна становилась особенно плотной и ее тугие удары били прямо в грудь, аж пошатывая, фронтовой генералитет временами поддавался нервному смятению, полагая, что бьют уже по своим и вот-вот достанут сюда. На передний край, гонимые оробевшим начальством, стремглав мчали авиационные командиры и, удостоверившись, в чем и без того не было сомнений, во вполне благополучном для наших войск течении бомбежки, успокаивали, как могли, впавших в заблуждение военачальников.
Оборонялся противник в основном "эрликонами" и еще какой-то зенитной техникой. Но их накрывала фронтовая артиллерия, и они на время умолкали, а ожив – все повторялось сначала.
На ближних к фронту рубежах полета бомбардировщиков носились немецкие истребители. Иногда в лунном молоке прочерчивались встречные пулеметные трассы, но большей частью с дальних дистанций и без взаимных результатов.