Старик удивлялся поведению Бабеля: "Как вы можете жениться, если вы не запоминаете даже имя невесты, я не успеваю вас знакомить, а вы уже что-то пишете… Я составлю список невест без вас. Ваше дело - сделать себе судьбу!"
Бедный старик - он не знал, что становится героем сценария…
В конце концов "пропавший" Бабель нашелся. Сценарий он не принес, но сказал: "Снимайте без сценария, а я напишу титры по готовому фильму".
Творческая судьба еще не раз сводила этих художников, свидетельством тому - чудом сохранившееся письмо Бабеля Михоэлсу:
"Молоденово 28/XI-31
Дорогой С. М. Я жив - и пишу рассказы, не пьесу, а рассказы. Замерзшая пьеса лежит, лежат сотни исписанных листов. Самое удивительное в этом деле - что я ее все-таки напишу, она не дается, но мы ее оседлаем. От этих рассуждений никому не легко - ни вам, ни вашей бухгалтерии.
Все-таки не стоит сажать меня в долговую яму. Гордость моя заключается в том, чтобы не платить кредиторам по 20 копеек за рубль, а бедствие в том, что о рубле, его качестве и удельном весе - у меня соответственное представление. Если Вы согласны ждать еще - ждите, это будет правильно, если нет - я верну деньги.
Я начал печататься и гонорарий помаленьку будет капать.
Мне очень хочется, чтобы Вы приехали в Молоденово. У нас нет комфорта, но красота неописанная. Дороги еще нет, но как только ляжет настоящий снег - я пришлю за Вами гонца. Вы передадите ему, к какому поезду выслать лошадей, и мы весь Ваш выходной день будем говорить о любви и пить вино. Привет от всего сердца Е. М. Ваш И. Бабель".
Анастасия Павловна рассказала мне о беседах Михоэлса с Бабелем, о предполагаемой постановке "Заката". Бабель жаловался на каторжность писательского труда: он считал, что не владеет образностью, воображением, а все, им написанное, - в лучшем случае заготовки для настоящих книг. Михоэлс, потрясенный таким признанием, в сердцах воскликнул: "Ваши рассказы - заготовки?! Так что же тогда вся наша сегодняшняя литература?!.." К постановке "Заката" в ГОСЕТе Михоэлс и Бабель приступили, но это было позже, а весной 1925 года коллектив ГОСЕТа выехал для съемок фильма "Еврейское счастье" на Украину. Михоэлс писал об этой поездке: "Когда Еврейский камерный театр начинал жить, героический пролетариат Ленинграда и Москвы напряг все усилия, чтобы завоеванный ими октябрьский день превратить в советскую эпоху. В то время Украина корчилась в дьявольском танце национальной схватки. Пролетариат понес здесь большое количество жертв. Рукой погромщиков были созданы руины из еврейских местечек. Теперь мы едем по этим местам с другими песнями.
Еврейские комедианты унаследовали от павших от рук контрреволюционеров исключительную жажду жизни, превратили ее в пафос революционной динамики.
Мы восприняли последнюю улыбку уходящих от жизни, и эту улыбку в жизнерадостный октябрьский смех превратили. Мы пришли на Украину не со слезой, а с радостью, под марш октябрьской победы. Мы совершили свой комедийный парад на Украине. Это наша социально-революционная миссия".
Михоэлс очень любил Украину, родину Шолом-Алейхема, страну местечек бывшей черты оседлости, в которых, по его мнению, "только и есть наш настоящий зритель". Грановский тоже мечтал об этой поездке. Михоэлс его убедил, что снять фильм "Еврейское счастье" можно только в Бердичеве, Виннице или Бершади. "Там, - убеждал Грановского Михоэлс, - еще сохранились в первозданном виде дома и люди шолом-алейхемской эпохи". Михоэлс обещал показать Грановскому, не знавшему жизни местечек, не только их тесный, душный быт, но и прелести субботних вечеров, полных покоя и юмора.
- Поверьте мне, Михоэлс, ничего от всего этого после Петлюры и Махно уже не осталось. Давайте сделаем декорации "а-ля Бердичев" и спокойно снимем фильм в Москве.
- Уважаемый Алексей Михайлович, - продолжал настойчиво Михоэлс, - я хочу рассеять ваши сомнения, да поможет мне Бог и Шолом-Алейхем. Есть у него рассказ "Новостей никаких…". Джейкоб (в прошлом Янкл) пишет из Америки своему другу Исролику: "Нас очень огорчает, что ты не пишешь нам писем. Потому что с тех пор, как начались у вас все эти революции, конституэйшн и погромы, мы тут ужасно расстроены, просто головы потеряли. Если то, что пишут наши газеты, не блеф, то ведь у вас уже, наверно, половину народа уложили. Каждый день слышишь о вас какую-нибудь новую сенсейшн…"
Исролик ответил на это своему другу так: "Дорогой друг Янкл!.. Чудной ты все-таки человек! Уже если выбрался один раз в два года написать поздравительное письмо, то писал бы хоть по-человечески! Кто это обязан понимать. Такие слова как "блеф", "сенсейшн" и тому подобное?.. О чем я могу тебе писать? Новостей никаких. Сейчас у нас, слава Богу, все благополучно. Богачам живется хорошо, как всегда, а бедняки мрут с голоду, как везде". (Михоэлс лукаво подмигнул присутствующим и певучим голосом пропел: "Алексей Михайлович, как вам нравится этот Маркс из Бердичева?"
Грановский рассмеялся и попросил Михоэлса продолжить чтение рассказа Шолом-Алейхема.)
- Так вот, - продолжил Михоэлс, - дальше Исролик сообщает бывшему Янкелю:
"Мы, ремесленники, сидим без работы. Об одном только мы можем сейчас не беспокоиться - о погроме. Погрома мы вообще больше не боимся, потому что он уже был, а дважды одно и то же только в Кишиневе могло случиться. Погром, правда, произошел у нас с опозданием, но зато мы имели погром по всем правилам…"
Описав другу своему все ужасы погрома и страданий, выпавших на долю жителей местечка, Исролик заканчивает письмо так:
"…Больше новостей нет. Будь здоров и кланяйся сердечно каждому в отдельности. В Америку я не собираюсь. Не нравится мне твоя Америка! Страна, в которой газета называется "пейпер", в которой Блюма превращается в Дженни, а жених оказывается троеженцем, из такой страны, прости меня, бежать надо!"
- Поверьте, уважаемый Алексей Михайлович, дети Исролика, уцелевшие от погромов, еще живы и ждут нас в Бердичеве. Вы поняли?
И скептицизм Грановского по поводу поездки в Бердичев сник. Кто-то запел песенку "Давайте мне билетик на Бердичев", ее подхватили все, а Михоэлс вдруг пронзительно свистнул, все замолчали, и он сказал: "Билеты уже заказаны. Мы едем в Бердичев!"
В Бердичеве Тиссе и Грановский приступили к съемкам фильма "Еврейское счастье". Когда съемочная группа направилась к месту съемок, все жители Бердичева высовывались в распахнутые окна и рассматривали "приезжих", провожали их возгласами на еврейском и ломаном русском языке: "Снимите меня, я хочу видеть себя в иллюзионе".
"Мы лишили Бердичев кинематографической девственности", - шутя вспоминал о первых днях съемок Грановский. Авторы фильма хотели продолжить съемки в Виннице, но Михоэлс настаивал, чтобы "кинотабор" еще побыл в Бердичеве, он считал, что общение с жителями этого города является настоящей театральной школой для актеров ГОСЕТа.
В статье о фильме "Еврейское счастье" В. Шкловский писал:
"Есть такая болезнь у крыс, когда они в подполье срастаются своими хвостами. Так срослись дома и люди в еврейских местечках. Быт душный, запах мутный, проволоки вокруг всего местечка. Кругом чужие поля и чужие враждебные люди. Люди в тюрьме создают свой язык. Униженные - остроумны. Самые лучшие еврейские анекдоты созданы самими евреями о себе. К числу этих анекдотов относятся рассказы Шолом-Алейхема".
Многое из того, о чем писал Шкловский, в 1925 году еще было живо в Бердичеве, но они хотели, чтобы в их фильме жила тоска по лучшей жизни, вера в будущее.
Ожидания постановщиков фильма "Еврейское счастье" сбылись: и режиссеру, и автору сценария, и актерам - Михоэлсу прежде всего - удалось рассказать не только о мрачном прошлом, породившем "людей воздуха". Были в фильме и смех сквозь слезы, и слезы сквозь смех, и лирическая ирония, и сарказм. Вспомним эпизод "Встреча в воде". К голому Менахем-Менделю - из воды торчит только его голова в цилиндре - подплывает, тоже голый, другой "человек воздуха". Они подчеркнуто вежливо раскланиваются (Менахем-Мендель даже снимает цилиндр) и начинают вести переговоры о каком-то деле. Ничто: ни вода, ни град, ни молния - не могут стать препятствием для "людей воздуха", только бы возникла возможность "гешефта" (дела), и они готовы сделать все, чтобы его осуществить.
Конечно, Менахем-Мендель, да и вообще "люди воздуха" - обречены, это понимает Михоэлс и доносит до зрителя. Меланхолия, неврастеничность Менахем-Менделя нарочито заземлены (вплоть до "несварения желудка", как следствия расстройства нервной системы из-за неудавшегося дела). Михоэлс все учел: взаимоотношения Менахем-Менделя с людьми, с окружающим миром; может быть, поэтому фильм не устарел, и не случайно Ю. А. Завадский писал: "До сих пор, если в кинозале показывают фильм "Еврейское счастье", где Михоэлс неповторим, я не могу пропустить ни одного кадра, я не могу уйти, как бы я ни был занят, как бы меня ни торопили… Это - праздник актера Михоэлса в комедии, это - огромная радость для любого зрителя сегодня…"
Осенью 1925 года ГОСЕТ вернулся в Москву, и зрители увидели пьесу "Доктор" по Шолом-Алейхему с участием Михоэлса. Спектакль шел несколько раз, но особого следа в истории ГОСЕТа не оставил. Продолжался напряженный поиск новых пьес, их по-прежнему не было, и коллектив театра снова вернулся к Гольдфадену.
"БУДЬ НЕ ОЧЕНЬ ПРАВЕДНЫМ И НЕ СЛИШКОМ МУДРЫМ"
…Праведники накликают на землю бедствия…
Бова Кама (талмудист)
Много мудрости - много огорчений.
Екклесиаст, 1:18
В оперетте-памфлете "Десятая заповедь" в восьми картинах (обработка Г. Добрушина) сатирически изображается жизнь Берлина и Палестины, звучит ирония по адресу II Интернационала, прислужников Антанты: Вандервельде, Макдональда и т. п. (Попутно сатира оборачивается и на собственный театр, где в быстрой смене ряда забавных сцен "обнажаются приемы" театра и его сценические эффекты.)
"Оценивать этот спектакль можно с различных точек зрения. По сравнению с западным "ревю", "Десятая заповедь" - образец хорошего вкуса и театральной культуры. С общественной точки зрения, постановка также выдерживает критику, ибо недвусмысленно высмеивает отжившие свой век предрассудки и свободно вращается в кругу политической злободневности.
Но, признавая значение этого спектакля для широкой публики и для театра, нельзя не отметить, что он не опровергает возникающие против него возражения. При всей своей ритмичности, "Десятая заповедь" не разрешает проблемы постановки политобозрения, так как вся ее "фокстротная масса" с пряными костюмами Н. Альтмана все же висит над спектаклем, покрывая своим весом сатирическое задание. А кроме того, и это самое важное возражение, спектакль сводит на нет большое драматическое дарование труппы, столь заинтересовавшее в первых постановках ГОСЕТа. Поэтому хотелось бы быть уверенным, что устремление к чистой театральности, доведшее театр до пышного "обозрения", - на ней и обрывается, с тем, чтобы возвратиться к подлинной музыкальной драме" (А. Гвоздев. Красная газета. 1926. 23 августа).
Несколько слов о содержании спектакля. Хор ангелов прославляет небесное житье, но вдруг появляется злой ангел Ахитойфель (Михоэлс) и вступает в спор с добрыми ангелами о том, чьей воле послушен человек.
В корчме, расположенной на пути из Немирова в Берлин, купец Генах вступает в переговоры со злым ангелом: он не прочь отдать ему душу, только бы получить в жены Матильду, жену компаньона. Добрый ангел пытается предостеречь его, но… власть Ахитойфеля сильнее.
Затем действие переносится в богатый дом Людвига в Берлине. Гости поют печальные песни о том, что бедная еврейская культура, встретившись с американской, потеряла свою невинность. Хозяин дома Людвиг страдает меланхолией. Врачи советуют ему развлечься, ангелы напевают песни о свободной любви, а добрый ангел предостерегает от последствий такой любви. Людвиг и Генах, как и их жены, грешны. Они кончают жизнь самоубийством, и небесный суд выносит им высшую меру наказания - вечное райское житье.
Театр дал злую сатиру не только на буржуазное общество, но и на уже появившихся тогда в нашей стране бюрократов, ибо, как справедливо отмечал М. Эвенлев, "основная идея гольдфаденской пьесы ничуть не устарела": алчность, стяжательство продолжали жить на Западе, а у нас в 1926 году появились симптомы их возрождения. Результатом работы театра за пять лет в Москве стало присвоение А. М. Грановскому и С. М. Михоэлсу очень почетного по тем временам звания - заслуженный артист республики.
Сохранился документ:
РСФСР
Народный комиссариат по просвещению, 2 февраля 1926 года, № 325. Москва, Сретенский бульвар, № 6, кв. 4. Распоряжение № 4. Настоящим Наркомпрос по соглашению с ЦК РАБИС присваивает С. М. Михоэлсу звание Заслуженного Артиста Государственных Академических театров.
Нарком по Просвещению А. В. Луначарский.
Вдохновленный высокой оценкой своей работы, Михоэлс приступил к репетициям роли Шинделя в пьесе А. Вевюрко "137 детских домов".
"137 детских домов", по мнению Г. Рыклина, - неудачная пьеса, напоминающая "Ревизора" Гоголя в плохом переводе.
Местечковый авантюрист Шиндель похож то на Хлестакова, то на "сыновей лейтенанта Шмидта", похождения его более чем неправдоподобны; быт современного местечка в спектакле не показан, словом, пьеса сама по себе крайне неудачна и привела бы к полному провалу, но провала не было: актерский коллектив спас спектакль, причем главная тяжесть этой работы пала на плечи Михоэлса (Г. Рыклин).
Сегодня трудно установить, взялся ли Михоэлс за роль Шинделя по настоянию Грановского или уже так вошел в роль премьера ГОСЕТа, что не хватило мужества отказаться от главной роли, уступить ее кому-то…
Ясно одно: для Михоэлса не существовало ролей проходных - он играл Шинделя ярко, заменяя трусливую суетливость, свойственную Хлестакову, юмористическим спокойствием (даже в момент ареста Шиндель спокоен).
О. Мандельштам писал о спектакле "137 детских домов": "…и человечек-то, подбитый ветром, и все - сущая чепуха: просроченная командировка и пять кусков сахару. Откуда же взялась демоническая самовластность, страстная убедительность? Шиндель гипнотизирует нас, заставляет желать, чтобы у него был сахар и настоящая командировка.
…Когда Шиндель с конструктивной площадки, изображающей комнату, выходит на улицу, вся фигурка пайкового чертика съеживается и слышно, как снег хрустит под наркомпросовскими валенками. Такого актера нельзя выпускать на реалистическую сцену - вещи расплавятся от его прикосновений. Он создает предметы: иголку с ниткой, рюмку с перцовкой, зеркало, быт, когда ему вздумается. Не мешайте ему - это его право, не отнимайте у него творческой радости. Иногда, утомившись прыжками, утомившись мудрым своим беснованием на беспредметной сцене, Михоэлс садится на пол: "Довольно! Прекратим игру…" Это часовщик, созерцающий зубчики в лупу, это еврей, созерцающий свой внутренний мир, - совсем одинокий, с горящей свечой в руках и выражением страдальческого восторга, как в "Колдунье"…"
И все же спектакль "137 детских домов" не стал для ГОСЕТа шагом вперед.
За семь лет коллектив ГОСЕТа сыграл немало пьес по произведениям Шолом-Алейхема, а современного драматургического материала, по существу, не было. Может быть, поэтому выбор Грановского пал на пьесу Жюля Ромена "Труадек".
В интервью от 26 декабря 1926 года по поводу постановки "Труадека" Грановский сообщил: "В поисках европейской темы для музыкальной комедии я остановился на Жюле Ромене, как на одном из самых остроумных и блестящих писателей современной Западной Европы. Почти никто, как он, не умеет передавать, по выражению Верхарна, "грохот разрушения старых миров".
В частности, я взял у Ромена "Труадека", потому что "Труадек" - один из самых ярких образчиков той человеческой природы, которая руководит "старыми мирами".
"Труадек" не спектакль для жеманных девиц. Ромен не только не прикрывает фиговыми листочками "страшные места", а, наоборот, срывает их там, где им быть полагается в "хороших европейских домах".
Я строю спектакль в плане эксцентричной оперетты. В основу текстов положены 2-я и 3-я части трилогии "Труадек", и соответственно спектакль делится на две части: первая - "Труадек в лапах разврата", вторая - "Труадек - вождь честных людей". В спектакле 40 эпизодов.
За исключением нескольких эпизодических фигур - все основные действующие лица оставлены по Ромену. Текст тронут в нескольких местах в сторону обострения диалога, часть текста переведена в форму куплета и шансона".
Тема "Мещанина во дворянстве" уже испытана ГОСЕТом - но местечковый портной Сорокер из "200 000" далеко не Труадек! Труадек - профессор, член Французской академии, офицер Почетного легиона.
Михоэлс играл Труадека прежде всего злободневно. Уже тогда, в конце 20-х годов, появилась тень халтурщиков и конъюнктурщиков от науки, приписывающих себе чужие открытия, или, что еще страшнее, "ученые", навязывавшие свои лжеоткрытия.
Тень Лысенко уже витала над научным миром, и Михоэлс и Грановский своевременно показали на сцене жестокого, растерянного, высокомерного, тщеславного человека, который не останавливается ни перед чем, чтобы "быть избранным в члены института на предстоящих зимой выборах".
Нет, его Труадек не простак, поверивший с детской доверчивостью в легенду о городе Доного-Тонка. Он навязывает свою мысль о существовании этого города в докладах, в прессе и, таким образом, помогает заправилам делового мира создавать биржевой бум и ажиотаж, получать прибыль на лжи. Труадеки очень опасны: чтобы оправдать свои действия, они всегда подводят под них идеологическую основу.
О спектакле писали: "Причину все возрастающего успеха этого спектакля надо искать в его исключительно высокой квалификации. Она подсознательно подкупает зрителя, даже не искушенного в тонкостях театральной культуры…
Нельзя выбросить или заменить ни одной интонации из всей игры Михоэлса от первого до последнего его появления - таково впечатление, создаваемое этим первоклассным актером, которым можно любоваться, совсем даже не зная еврейского языка" (М. Кольцов. Правда. 1927. 17 февраля).
"Великий изобразитель национальных типов, Михоэлс сумел не только перевоплотиться во француза, но и проникнуться самими традициями французского сценического мастерства.
В Труадеке он верно отгадал черты мольеровских героев, и опереточный персонаж сыгран в тонах высокой комедии.
Высокое качество комедии, культура и отточенность мастерства режиссера, красочное и полное изящества оформление художника, игра Михоэлса - все это делает ГОСЕТовский "Труадек" одним из самых лучших спектаклей сезона и едва ли не самым лучшим спектаклем в истории самого ГОСЕТа" - так написал о спектакле бывший актер Двинского русского театра Николай Волков.
О Михоэлсе в роли Труадека рецензенты не сказали главного: "На сцене нельзя спрятать глупость и злость" (Михоэлс "Из записной книжки").