Вот мост, вот чугунные влево перила
Блестят от огня фонарей;
Держись за них крепче, - устала, нет силы…
Вот дом - и звонок у дверей.Безмолвно жидовка у двери стояла,
Как мраморный идол бледна;
Потом, за шнурок потянув, постучала, -
И кто-то взглянул из окна.И страхом и тайной надеждой пылая,
Еврейка глаза подняла…
Конечно, ужасней минута такая
Столетий печали была.Она говорила: "Мой ангел прекрасный,
Взгляни еще раз на меня,
Избавь свою Сару от пытки напрасной,
Избавь от ножа и огня.Отец мой сказал, что закон Моисея
Любить запрещает тебя.
Мой друг, я внимала отцу не бледнея,
Затем, что внимала любя.И мне обещал он страданья, мученья,
И нож наточил роковой,
И вышел… Мой друг, берегись его мщенья, -
Он будет как тень за тобой.Отцовского мщенья ужасны удары,
Беги же отсюда скорей!
Тебе не изменят уста твоей Сары
Под хладной рукой палачей.Беги!.." Но на лик, из окна наклоненный,
Блеснул неожиданный свет,
И что-то сверкало в руке обнаженной,
И мрачен глухой был ответ.И тяжкое что-то на камни упало,
И стон раздался под стеной, -
В нем все улетающей жизнью дышало,
И больше, чем жизнью одной!Поутру, толпяся, народ изумленный
Кричал и шептал об одном:
Там в доме был русский, кинжалом пронзенный,
И женщины труп под окном.
Вениамин Львович, обращаясь к Андроникову, сказал: "Сейчас в зале идет репетиция спектакля "Суламифь". Почитайте актерам эту "Балладу". Уверен, это поможет им в работе над "Испанцами"".
* * *
Андроников написал статью "Поэт и аналитик". По сути - это размышления и воспоминания о Михоэлсе."…Соломон Михоэлс - это больше, чем замечательный актер и замечательный режиссер. Михоэлс - это явление советской культуры. Он не просто играл. И не просто ставил спектакли. Он искал новые пути. И находил их. Он понимал театр как великое выражение жизненной правды. Но она никогда не превращалась у него ни в копию жизни, ни в копию правды, никогда не бывала у него будничной, обыкновенной, похожей на тысячи других воплощений. Она всегда была новой, открытой вот только что, свежей, сверкающей и заключала в себе ту великую праздничность искусства, которая способна вызывать улыбку сквозь слезы и заставить задуматься посреди безудержного веселья. Да, он умел ставить спектакли, стопроцентно верные жизненной правде. Но какой концентрированной была эта правда! Разве можно забыть его "Фрейлехс" - спектакль, построенный на материале, который в прежние времена называли этнографическим и который в руках Михоэлса обрел настоящую театральность и увлекательность и превратился в истинное событие!"
* * *
Встречались Андроников и Михоэлс не так уж часто, но дружба их всегда была крепкой и искренней. И приветствия были всегда одинаковыми:
- Здравствуй, брат Ираклий! - восклицал Михоэлс. - Благословляю тебя. Преисполнись и примени.
На что Андроников отвечал:
- Спасибо, что просветил, кормилец, батюшка Михайлович!
ПЕРЕД ОДЕССОЙ ВСЕГДА В ДОЛГУ
Надо ли напоминать читателям о значимости Одессы в истории российских евреев, в особенности - во второй половине XIX - начале XX века. "Одесса - очень скверный город. Это всем известно, - писал Бабель. - Вместо "большая разница", там говорят - "две большие разницы". И еще: "тудою и сюдою". Мне же кажется, что можно много сказать хорошего об этом значительном и очаровательнейшем городе Российской империи".
О любви Михоэлса к Одессе писала Анастасия Павловна: "Если б Вы знали, как любил Одессу Соломон Михайлович! Как любили ее мы вместе! Когда после спектаклей мы медленно гуляли по Одессе (иногда эти прогулки длились до утра - Михоэлс обожал ночную Одессу, а Пушкинскую улицу - особенно), он останавливался у каждого дома и, восхищаясь архитектурой его, повторял: "Не могу понять, почему я не родился в этом городе. Это ошибка!""
12 августа 1932 года Соломон Михайлович приехал из Москвы в Одессу, где успешно шли гастроли ГОСЕТа. Его встречала вся труппа, а еще точнее - вся Одесса. Популярность его в Одессе была так велика, что она даже вызвала ревность Утесова. Рассказывают, что Утесов во время спектакля послал Михоэлсу записку: "Соломон, ты покорил Париж, Вену, Берлин. Одессу оставь мне. В случае отказа встретимся на рапирах около Дюка в субботу вечером. Не целую. Утесов".
Михоэлс был занят на сцене, и "посыльный" передал записку В. Л. Зускину. Зускин, прочтя записку, быстро набросал и передал посыльному "ответ Михоэлса": "Правоверному еврею в субботу работать не положено, тем более со шпагой. "Суббота для человека" - сказано в Писании. Одессу, Леня, я уступаю тебе, одесситок оставляю себе. Целую, Соломон".
Дружба Утесова и Михоэлса прошла через всю их жизнь. Анастасия Павловна рассказывала, что Михоэлс посещал концерты Утесова повсюду - в Одессе они даже сдвигали время выступления, чтобы можно было побывать друг у друга. "Когда во время гастролей Михоэлс был свободен, он молниеносно организовывал "поход" на концерты Утесова, а на обратном пути оба коллектива - ГОСЕТа и оркестра Утесова - распевали особенно запавшие в сердце мелодии".
В том же 1932 году Михоэлс вызвался стать "экскурсоводом" Утесова по Одессе. "Это вам только кажется, Леонид Осипович, что вы знаете Одессу лучше меня. Я вас повожу по той Одессе, которая неведома вам". И они пошли по улицам и улочкам, где снимался фильм "Еврейское счастье". Михоэлс вспоминал забавные сцены, возникавшие во время съемок. В этом "путешествии" с ними был и Вениамин Зускин. Подходя к местам, где снимался фильм "Еврейское счастье", они показывали из него сценки одному-единственному зрителю - Утесову. На улице Дегтярной Михоэлс остановился на том месте, где когда-то был дом, в котором жил писатель Менделе Мойхер-Сфорим. Он заговорил с Утесовым об этом писателе и рассказал ему, что без прогулок по этой улице многие его роли были бы совсем другими.
- Дорогой реб Михоэлс! Я согласен с тем, что дедушка еврейской литературы Менделе Мойхер-Сфорим был хороший писатель. Но после него и до Бабеля был в Одессе и другой, писавший на русском языке. Звали его Семен Юшкевич. Он был очень популярен. Его ставили во всех значимых театрах России. Даже - в Художественном в Москве. Герои его ближе и мне, и вам, чем светлой памяти образы из книг Менделе Мойхер-Сфорима или даже Шолом-Алейхема.
- Вы так говорите, реб Вайсбейн, потому что сами в молодости играли его Сонькина. Не помню, как назывался тот ваш спектакль. Когда-то я его смотрел. Но мы учтем ваши замечания, реб Утесов! - произнес Михоэлс, посмотрев на Зускина. - В следующем сезоне поставим на очередь Юшкевича.
- Не иронизируйте, мудрый Соломон. Юшкевича высоко ценили многие большие русские писатели. Даже сам Иван Бунин. А когда он умер, в какой-то парижской газете написали: "Плач, тоска Юшкевича по Одессе в Париже, а потом и в США, где в 20-х годах жил писатель, - это древний плач на реках Вавилонских… Жизнь Юшкевича сложилась так, что на склоне лет солнечная и веселая, русскоязычная пестрая и яркая Одесса была отнята у него, и его плач стал еще пронзительнее".
- Теперь я понимаю, как вы любите Юшкевича. Действительно, надо подумать в ГОСЕТе о нем. И вообще об "одесском спектакле", ведь мы в долгу перед этим замечательным городом.
КОРОЛЬ ЛИР И ГРАФИНЯ ПОТОЦКАЯ
Не жажди успеха в мире, не впасть в заблуждение - уже успех.
Хун Цзычен, китайский мыслитель
Как уже известно читателю, в начале 30-х годов личные трагедии привели Михоэлса к мысли уйти из театра. Но друзья, товарищи по театру настойчиво советовали ему приступить к работе над ролью короля Лира, да и сам Михоэлс часто говорил, что тому, "кто способен все перетерпеть, дано на все дерзнуть". И он не ушел со сцены, чтобы сыграть одну из лучших своих ролей, о которой мечтал всю жизнь:
"Сыграть короля Лира было моей давнишней, еще юношеской мечтой. Я учился тогда в реальном училище в Риге. В этом училище большое внимание уделялось изучению мировой литературы. Педагог по литературе часто заставлял нас на уроке вслух читать произведения классиков. Мне он обычно давал стихи. Драматические произведения мы всегда читали по ролям. Когда дошла очередь до "Короля Лира" Шекспира, педагог поручил мне читать роль Лира. Очень хорошо помню, какое впечатление произвела на меня последняя сцена. Она больше всего волновала меня во всей трагедии. Это, очевидно, отразилось на моем чтении, потому что, когда я ее читал, учитель наш прослезился. В этот день я дал себе слово, что если когда-нибудь стану актером, то непременно сыграю короля Лира".
Трагическую и неповторимую историю еврейского народа, опыт собственной жизни привносил Михоэлс в свое творчество. Может быть, поэтому такая затаенная печаль была в глазах зрелого Михоэлса всегда, даже когда он улыбался. До Лира он сыграл десятки ролей, лучшие из созданных им образов были проникнуты трагическим лиризмом с оттенком тонкой сатиры. О своем пути к образу Лира написал сам Михоэлс в статье "Моя работа над "Королем Лиром" Шекспира": "…исходная точка моей концепции трагедии заключалась в том, что король, созвав дочерей, явился к ним с уже заранее обдуманным намерением. Легкость, с какой он отказывается от своей великой власти, привела меня к выводу, что для Лира многие общепризнанные ценности обесценились, что он обрел какое-то новое, философское понимание жизни.
Власть ничто по сравнению с тем, что знает Лир. Еще меньшую ценность представляет для него человек… Просидев на троне столько лет, он поверил в свою избранность, в свою мудрость, решил, что мудрость его превосходит абсолютно все, известное людям, и решил, что может одного себя противопоставить всему свету…" Так понимал и воспринимал Лира Михоэлс. Впрочем, такое понимание имело свои конкретные предпосылки: всю жизнь Михоэлс перечитывал, изучал Софокла, в особенности - "Царя Эдипа" (роль Эдипа он так и не сыграл; уже после гибели Михоэлса И. С. Козловский написал: "И великая горечь возникает при мысли, что не показали мы "Царя Эдипа""), Трагедия Эдипа явилась для Михоэлса подтверждением его мысли о том, что преступления одного человека могут привести к несчастьям и бедам целого народа. И если возникает такая страшная личность, то не повинны ли в этом народ, общество? В трагедии царя Эдипа Михоэлс усматривал прежде всего конфликт между отдельным человеком и объективными условиями жизни. Разве не то же самое произошло с Лиром? "Я - центр мира. Ничего нет выше меня. Что для меня власть, могущество, сила! Что для меня правда или ложь! Что для меня притворное лицемерие Гонерильи и Реганы, что для меня сдержанная, но истинная любовь Корделии? Все - ничтожно, все - тщетно, истина только в моей мудрости, только моя личность имеет цену…" (Михоэлс).
Он изучил "Короля Лира" в различных русских переводах - Дружинина, Кузьмина, Кетчер и Соколовского; сравнивая переводы, делал в них очень важные для себя открытия: в переводе Дружинина Лир говорит, что он решил выполнить "свой замысел давнишний", в переводе же Соколовского фраза звучит иначе: "Мы решили осуществить наш умысел давнишний". "Это укрепляло меня в убеждении, что Лир, осуществляя свою мысль о разделе государства, действовал по заранее обдуманному плану. Отнестись к его затее как к капризу выжившего из ума старика, затосковавшего по покою, было бы натяжкой, искусственно приписанной Шекспиру" (Михоэлс).
К работе над ролью Лира Михоэлс приступил в трудное для себя время. И все же о нем можно сказать, что он был любимцем - не баловнем, но любимцем судьбы. Именно в это трагическое для Михоэлса время судьба одарила его новой встречей - с Анастасией Павловной Потоцкой. Она вошла в его мир - неожиданно и до конца дней - как бы из другой галактики. По матери - потомок старинного дворянского рода Воейковых, по отцу - аристократического польского рода Потоцких, Анастасия Павловна выросла в окружении учениц и преподавателей Первой московской женской гимназии, основательницей которой была ее мать - Варвара Васильевна Потоцкая, преподававшая там французскую словесность. В гимназии Потоцкой учились сестры Марина и Анастасия Цветаевы, среди преподавателей был С. В. Рахманинов, частый гость в их доме. В конце 1933 года, когда Михоэлс познакомился с Анастасией Павловной, она была молода и прелестна. Насмешливый взгляд умных, необычайно красивых глаз, чарующая улыбка, некрасивые, но удивительно милые черты лица сводили с ума многих ее поклонников. Анастасия Павловна отличалась незаурядным умом, истинной воспитанностью, тонкой женской интуицией, подлинным талантом общения.
"С Михоэлсом я познакомилась "первый раз" в доме у моей кузины в 1933 году, - вспоминала Анастасия Павловна, - но мне казалось, что об этом знакомстве он забыл, а летом 1934 года мы встретились с Соломоном Михайловичем в Ленинграде.
Чудная голубовато-белая ночь. Мы медленно гуляем по Невскому, по набережным Невы. Я знала о недавних трагических событиях в жизни Соломона Михайловича: в течение короткого времени он потерял близких ему людей. Он сказал мне в ту ночь: "Сыграть Лира стало целью моей жизни. Но почему так быстро стало убегать время, вместо того, чтобы оно хоть чуточку приостановилось? Боюсь, не успею… Велят играть в другие игры".
Мы говорили о любимых писателях, о любимых книгах. "Больше всего в жизни люблю книгу Иова. И не потому, что любил ее Толстой. (Одного этого было бы достаточно!) Люблю Иова! Помнишь, Асенька: Бог дал разрешение Сатане испытать Иова. И на Иова ниспосланы были страшные муки: он потерял богатство, нажитое тяжким, честным трудом; потерял дом, погибли дети. Но Иов не проклял Бога, а лишь разорвал в трауре свои одежды, остригся наголо и, упав на колени, восклицал: "Яхве дал, Яхве и взял; да будет имя Яхве благословенно!" Он не послушал совета жены - похулить Бога: "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?"
А у Шекспира, помнишь: "Вот она - великолепная глупость мира! Стоит нам впасть в несчастье, в котором мы чаще всего сами виноваты, и ответственность за катастрофу мы возлагаем на солнце, звезды и луну, как будто мы становимся негодяями по велению необходимости, дураками - по небесному предначертанию, мерзавцами, ворами и плутами - под давлением небесных сфер, пьяницами, лжецами и развратниками - подчиняясь влиянию планет; и как будто бы все наше зло навязывает нам божественная воля"".
Странно устроен человек (и во времена Иова, и во времена Шекспира, и сейчас): мы все пытаемся вину перенести на время, в котором живем, на людей, на окружающих, на правителей. А ведь Пушкин так не поступал. Помнишь:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу…
Михоэлс прочел эти строки и оглянулся по сторонам: "Ну и времена! Пушкина в Ленинграде приходится читать с оглядкой!"
- Ты ведь только что читал монолог Эдмунда и не испугался.
- Я уверен - если бы в Англии не было Шекспира, власть королей так и оставалась бы неограниченной до наших дней…
Мне становилось все более понятным, почему Михоэлс решил сыграть Лира…
- А почему ты не сыграл Гамлета? - спросила я его.
- Не сыграл и уже не сыграю. А не сыграть Лира не могу. В нем так много можно рассказать о прошлом, о настоящем, о будущем. И главное - все о себе.
- А в "Гамлете" разве нельзя?
- В силу, может быть, наивности я поверил обещанию Алексея Михайловича Грановского, который мне к десятилетию театра обещал роль Гамлета. Я очень много думал тогда о Гамлете. Было время, когда я увлекался и ролью Отелло, причем обосновал для себя целый ряд концепций, то есть систем построения этого образа. А Гамлет останется моей вечной любовью, но мое время для исполнения Гамлета уже прошло, я повзрослел и дорос до Лира. Мне до сцены хочется спросить зрителей: "Разве для того, чтобы познать истину, надо сначала надеть корону, а потом лишиться ее?" И еще: "Если ограничить жизнь лишь тем, что нужно, то жизнь человека сравнится с жизнью скотской. Почему люди не хотят этого понять?" Я много раз перечитывал всего Шекспира, но когда читаю "Короля Лира", душа моя очищается…
Я завидую людям, настроение которых не зависит от событий жизни вообще, а только от житейских мелочей. А меня постоянно волнует все вокруг: от невинно осужденных людей до семейных неурядиц у актеров нашего театра… Мой дед учил меня: от судьбы не уйдешь, поэтому радуйся ее подаркам, а если судьба неблагосклонна - потерпи, не думай о худшем.
Сейчас я счастлив, мне хочется, чтобы эта белая ночь длилась вечно, чтобы она превратилась у нас с тобой в светлую жизнь… А на сердце все же тревога. Порой мне кажется, что я участвую в каком-то злодеянии. Может быть, я ищу спасения у Лира? Так часто меня преследуют его слова: "Чтоб мир переменился иль погиб".
Белая ленинградская ночь незаметно перешла в светлое солнечное утро. Выпив кофе в подвальчике на Невском, я пошла с Соломоном Михайловичем на репетицию "Лира" (репетировали, если мне не изменяет память, в зале дома Санпросвета, недалеко от гостиницы "Европейская"), С. Э. Радлова в то утро еще не было. Соломон Михайлович сидел за столом у окна. Подперев лоб руками, он смотрел куда-то вдаль и, казалось, не имел отношения к происходящему на сцене.
Но это только казалось…
Он реагировал на неуловимые интонации в голосе актеров, на каждый жест. Я видела это по его глазам, по выражению лица.
Он никого не останавливает, не перебивает. А в перерыве делает подробнейший анализ репетиции, сам играет каждую роль. Михоэлс помнит наизусть весь текст Лира. Репетиция идет на идиш, а замечания и наставления Михоэлс делает на русском языке.
А когда актеры устали, Соломон Михайлович предложил сделать "литературный перерыв", во время которого он рассказывал о "Короле Лире", о Шекспире".
- Начну с конца. Тема черной неблагодарности детей так стара, что в пьесе Шекспира не кажется мне основной.
- А что же, по-вашему, самое основное в пьесе "Король Лир"? - спросил его кто-то из актеров.
- Когда в момент величайшего горя Лир восклицает:
Бездомные, нагие горемыки!
Где вы сейчас? Чем отразите вы
Удары этой лютой непогоды
В лохмотьях, с непокрытой головой
И тощим брюхом? Как я мало думал
Об этом прежде!
"Вот прозренье Лира! Я говорю об этом потому, что хочу, чтобы вы не просто играли в "Короле Лире" - я хочу, чтобы вы поняли по-настоящему Шекспира, его время. Без этого играть в "Короле Лире" невозможно.
Мне лично кажется, что трагедия Лира - это трагедия обанкротившейся ложной идеологии…"
(Прерву воспоминания Анастасии Павловны, чтобы обратить внимание читателей: последняя фраза была произнесена в 1934 году, и случайно вырвавшейся ее считать нельзя, так как немногим позже Михоэлс повторил ее в статье "Моя работа над "Лиром"". И не исключено, что фраза эта сыграла роковую роль в его судьбе…)