Эта преемственность вполне соответствовала принципу, который в другой главе я назвала "all in the family" (все в семье). Билимович познакомился с Шульгиными-Пихно в начале ХХ века, став репетитором в их семье; дома говорили, что он готовил В. В. Шульгина к поступлению в Киевский политехнический институт после окончания юридического факультета (тот вообще плохо учился, в гимназии в основном получал тройки). В те же годы дед печатался в семейной газете "Киевлянин", а когда Шульгин сделался ее редактором, стал иногда писать передовицы. В 1905 году дед женился на Алле Витальевне Шульгиной, которой Пихно был отчимом. По семейному преданию, он долго не делал предложения, считая себя недостойным. Мама рассказывала, что с их свадебным путешествием в Шварцвальд была сопряжена очередная "шульгинская" драма: бабушка Алла все переживала, думая, что предала свою лучшую подругу Соню Рудановскую, с которой они поклялись друг другу никогда не выходить замуж. Бабушка плакала, а дед не знал, что делать; тем не менее их брак, в отличие от прочих шульгинских, оказался очень счастливым.
Билимович был экономистом умеренно либерального западного направления, выступал за свободный рынок, регулируемый государством только в случае избыточной экономической конкуренции. Среди прочего его волновали такие вопросы, как растущее социальное неравенство среди крестьян и рабочих, но, главное, он оспаривал устоявшуюся легенду об "общинном" настроении крестьян, признавая за ними предприимчивость и тягу к частной собственности. По примеру австрийских "маржиналистов", в своих исследованиях он использовал математический метод и статистику, начиная с дипломной работы, называвшейся "Товарное движение на русских железных дорогах" (1902). (Много лет спустя дед говорил, что привлекал к вычислениям своего брата-математика, а недавно я узнала – уже от своего брата, – что незадолго до смерти дед "подтягивал" высшую математику по сербскому учебнику того же Антона Билимовича.)
В 1906 году, будучи за границей на стажировке, дед написал рецензию на нашумевшую книгу Д. И. Менделеева "К познанию России", восхищаясь его статистическим методом (в основу исследования Менделеева легли данные первой переписи населения Российской империи); в рецензии, в частности, говорится: "Статистические цифры должны стать неотложной частью нашего знания и чтения". Из нее я узнала, что Менделеев не только был химиком (и тестем Блока), но и занимался вопросами русской экономики, защищая государственный протекционизм как важный фактор в развитии российской промышленности. Билимович начинает с похвал в адрес Менделеева, а затем критикует его за предпочтение промышленности за счет сельского хозяйства, интересы которого для деда стояли на первом месте. Высокий таможенный налог, по его мнению, делал невозможным приобретение крестьянами фабрично-заводских продуктов, необходимых для борьбы с отсталостью в сельском хозяйстве. Дед до конца жизни писал об отсталости русского крестьянства и о том, что отсталость эта определялась не столько нехваткой земли (хотя ее он тоже подчеркивал), сколько крайне устаревшими способами ее обработки.
Особое место в трудах деда занимало установление капиталистических отношений в аграрной экономике. Как и Пихно с Шульгиным, он был страстным сторонником Столыпина и его реформ, которым отчасти была посвящена его магистерская диссертация. Дома любили рассказывать, что, когда в Россию прибыла для изучения результатов реформ комиссия германских ученых-экономистов (кажется, это было в 1913 году, уже после смерти Столыпина), в Киеве она обратилась к Билимовичу. Я хорошо помню дедушкин монтерейский доклад о Столыпине, прочитанный им, восьмидесятилетним, без единой записи. Дед считался хорошим лектором еще в Киеве. Когда ему исполнилось восемьдесят пять, его бывший студент Самуил Кучеров (киевский адвокат, эмигрировавший после революции) писал в "Новом русском слове": "На моем, тоже уже длинном жизненном пути мне довелось слушать много профессоров, кроме Киевского, также Берлинского и Колумбийского университетов, и должен сказать, что по проникновенности и блеску изложения я не встречал Вам равных".
Как единомышленник Столыпина, дед выступал за ликвидацию общины ради повышения продуктивности аграрного сектора; в той же рецензии на книгу Менделеева он пишет: "Старый сельскохозяйственный уклад не отвечает изменившимся условиям жизни и возросшему числу населения. Его надо перестроить… Нельзя замалчивать того факта, что… у крестьян сразу же [после отмены крепостного права] оказалось слишком мало земли, что им досталась земля худшего качества". Его также возмущало то, что Менделеев не сознавал необходимости "спешной и широкой реформаторской деятельности в области крестьянского хозяйства", к тому же пренебрежительно относился к крестьянам.
* * *
Основные труды деда, написанные в эмиграции, теперь переизданы в России. Главную роль в этом сыграл экономист Э. Б. Корицкий, поставивший имя Билимовича "в один ряд с такими прославленными именами, как П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский". Корицкого, как и других современных российских экономистов, больше всего интересуют поздние работы деда, в особенности "Экономический строй освобожденной России", переизданный в России в 2006 году. Опубликованная за тридцать лет до падения советского строя, эта книга привлекла их смелыми прогнозами и отрицанием любых форм мессианства и утопического мышления от Бакунина до Бердяева ("Утверждениями, будто русскому народу исконно присуща особая мессианская идея, с которой связан своими корнями и русский коммунизм, наполнены книги покойного Н. А. Бердяева"). Дед вообще был противником русского мессианства, а в "Кооперации в России до, во время и после большевиков" (1955) он предлагает восстановление и утверждение принципа кооперации в российском хозяйстве, которая, как он пишет, успешно функционировала в России перед революцией. Эта небольшая работа была переиздана в России издательством "Наука" в 2005 году.
Александр Никулин в "Отечественных записках" пишет, что "в целом… "степень попадания" Билимовича в осуществившееся будущее оказалась впечатляюще высока. Автор довольно точно предугадал ход осуществления событий перестройки конца 1980-х – начала 1990-х годов. К сожалению, после крушения СССР мы видим сбывшимися и весьма мрачные варианты развития России, которые сам автор упоминал, но считал маловероятными и крайне нежелательными". Билимович предлагал будущей России смешанное устройство с "разумной дозой свободы и регулирования", напоминая читателю, что нерегулируемый свободный рынок – "давно пережитая фаза в развитии капиталистического строя". Относительно советского строя он утверждает сохранение тех социальных реформ и учреждений, введенных, пусть с недостатками, при советском строе, которых население России "вовсе не захочет лишиться". Главное, чтобы в новой России не повторились всем известные социальные конфликты. К сожалению, то, что установилось в России при Ельцине, не соответствовало его предсказаниям. Еще в 1936 году он писал: "…неустанная погоня за рынком и прибылью захватывает всего человека. ‹…› Люди [превращаются] в сыпучий песок, ничем, кроме рынка, более не соединенный".
Из написанного по-английски самое основательное изложение теоретических установок Билимовича принадлежит словенскому экономисту Андрею Сушьяну, пытавшемуся определить его место в истории западной экономической мысли первой половины ХХ века. В отличие от русских экономистов, книгу Билимовича, содержавшую прогноз развития российской экономики после падения советского строя, он считает менее серьезным исследованием, чем прочие, а "Марксизм: изложение и критика" (1954) – недостаточно объективным. Сушьян – профессор экономики в Люблянском университете, где дед много лет преподавал. Я встречалась с ним, когда в 2010 году была в Любляне, в том числе чтобы работать в Словенском архиве. Ученики Билимовича стали лучшими словенскими экономистами: Александр Байт, Любо Сирц и Кирил Жебот.
* * *
Билимовичи прибыли в Любляну в 1920 году, и дед сразу стал профессором экономического, а затем – деканом юридического факультета местного университета; он продолжал активно заниматься наукой (главным образом в 1930-е годы) – публиковал свои работы не только в Югославии, но и в Австрии, Германии и Италии, участвовал в международных конференциях. Он писал об экономических циклах, нейтральности денег и их стоимости во времени; этим темам уделяли много внимания ведущие экономисты, например австриец Ф. А. фон Хайек, будущий лауреат Нобелевской премии. С Хайеком дед в те годы переписывался; переписывался он и с англичанином Дж. М. Кейнсом (создателем Кейнсианской макроэкономической модели); на его книгу "Трактат о деньгах" (1930) написал пространную рецензию в австрийский журнал Zeitschrift fűr Nationalȍkonomie, главный экономический журнал 1930-х годов. С теорией Кейнса и его установкой на активное вмешательство государства в функционирование рыночного хозяйства он во многом соглашался – в отличие, например, от Хайека. В общем, дед сумел вписаться в европейскую академическую жизнь, но началась война, приведшая к смене политического строя Югославии. Пришлось снова бежать, бросив не только службу, но и хороший люблянский дом и землю, купленную дедом в Дубровнике и на красивом озере Блед в Словении.
Дед был самым толковым членом моей семьи. В отличие от Шульгиных, которые к богатству не стремились, он, как и Пихно, считал, что покупка недвижимости способствует семейному благосостоянию. Забегу вперед: я хорошо помню, как дед уговаривал моих родителей купить тот замечательный дом в Монтерее, в котором мы жили около трех лет в 1950-е годы вместе с двумя другими русскими семьями (одной из них были Григоровичи-Барские). Фактически это было большое поместье – трехэтажный особняк с огромными эркерами и парком с высокими деревьями и аллеями, по сторонам которых росли сотни гортензий, ручьем с каменными мостиками и т. д. Мы в нем снимали квартиры; наша была самой большой: гостиная кончалась огромным, во всю стену окном в парк. В 1955 году хозяин дома решил его продать – за 27 тысяч долларов; тогда всем казалось, что это очень дорого! Вместо того чтобы купить дом, три семьи сняли значительно худшие квартиры и перестали жить одной дружной компанией. Теперь это поместье стоило бы много миллионов! В нем уже много лет располагается лучший дом для престарелых в Монтерее.
Возвращаюсь в Любляну, где я родилась в начале войны. Когда, ближе к ее концу, возникла угроза прихода коммунистов к власти, дед, как известный антикоммунист русского разлива, уехал вместе с бабушкой (своей второй женой Ниной Гуаданини) в Австрию. Как это ни неправдоподобно, просьбу к администрации Люблянского университета о продлении отпуска он объяснил простудой дочери, моей матери, уже находившейся со мной в Австрии. (О семейном страхе перед простудами – вообще перед болезнями – я пишу в главе о маме.) С этого начались новые опасные мытарства; в конце войны Билимовичи осели в Американской зоне оккупации Германии, в Мюнхене, где дед стал деканом юридического факультета в университете UNRRA для перемещенных лиц, который был организован ООН. После его закрытия он перешел в Американскую школу разведки, в которой преподавал американским офицерам советскую экономику и историю компартии на русском языке. Нетрудно предположить, что они получили крайне негативную оценку этой истории.
Школа находилась в Обераммергау, исключительно красивом приальпийском городке в Баварии, известном театрализованными постановками "Страстей Христовых". Оттуда мы с дедом однажды отправились в Гармиш-Партенкирхен и поднялись на фуникулере на Цугшпитце, самую высокую гору в Германии, получив неизгладимые впечатления. Я тогда очень любила собирать цветы и привезла оттуда, чтобы засушить, редкий альпийский цветок эдельвейс. Из бытности деда в Обераммергау мне запомнилась очередная смешная история – о том, как какой-то молодой американец спросил его, знал ли он лично братьев Карамазовых. Дедушка наверняка рассказывал студентам о разных русских знаменитостях, с которыми был знаком, вот только неизвестно, являлся ли этот вопрос ироническим или же был проявлением невежества, хотя и не полного – офицер если и не читал "Братьев Карамазовых", то хотя бы слышал о них. Так или иначе, он отметил в своем преподавателе отменный name-dropping.
Похожий смешной случай произошел со мной, когда я начала преподавать в Университете Южной Калифорнии. Один из курсов, который мне пришлось вести, назывался "Русская революционная мысль". То, что я о ней практически ничего не знала, заведующего кафедрой не смутило. Пришлось читать про нее, готовясь к каждой лекции буквально накануне! Студенты, похоже, моей неосведомленности не сознавали; напротив, им казалось, что я очень даже "вовлечена" в этот предмет, – один из них спросил меня, которой тогда было двадцать шесть, что я делала во время русской революции! Из вопроса ясно, что студент не отличал 1960-х годов от 1917-го и совершенно не обладал историческим сознанием.
В послевоенной жизни в Германии дед показал себя человеком энергичным и стойким. Он даже успевал что-то писать и печатать. Вскоре после приезда в Америку (в семьдесят два года) он получил стипендию в Институте славянских исследований в Беркли – там, где я преподаю вот уже больше двадцати лет. Думаю, что этому способствовал Глеб Струве. Темой его работы были экономические планы в Восточной и Юго-Восточной Европе в сравнении с пятилетками в Советском Союзе. Часть ее была напечатана в сборнике "The Agricultural Economy of the Danubian Countries, 1935–45", изданном в 1955 году Стэнфордским университетом. На этом его академическая карьера закончилась, хотя он продолжал публиковаться, и, за неимением других источников средств, ему пришлось начиная с 1950 года преподавать русский язык в школе Берлиц, для чего понадобилось разрешение от Отдела образования штата Калифорния. Он его, конечно, получил и иногда давал по восемь уроков в день, зарабатывая в месяц от 120 до 160 долларов. Этим он занимался почти до восьмидесяти лет.
Как многие старые эмигранты, дедушка много раз перестраивал свою жизнь, приспосабливаясь к новым условиям. Хотя он вполне владел письменным английским языком (и печатался по-английски), говорил он на нем с трудом. Я стеснялась его, когда в магазине он настойчиво пытался объясняться по-английски, но его понимали плохо, а он – еще хуже. Американцам трудно осваивать длинные иностранные фамилии, поэтому эмигранты часто сокращают или даже изменяют их для доступности. Решив соответствовать, дед хотел подписать свою первую англоязычную статью "Бич" (его полная фамилия была Бич-Билина-Билимович), что по-английски значит "сука". Редактор написал ему, что будет рад опубликовать статью, но просит его поставить свою привычную фамилию. Впрочем, тогда же, в 1949 году, дед напечатал статью о реформах советских денег в журнале Russian Review под псевдонимом B. Alexandrov – причина, однако, мне неизвестна.
Я не помню, чтобы дедушка жаловался или унывал. В моей памяти он остался подтянутым, скорее жизнерадостным и увлеченно над чем-нибудь работающим – пишущим, стукающим на пишущей машинке. При этом он выполнял и обыденные, бытовые функции: мыл посуду, в Монтерее регулярно готовил мне завтрак. (Нелюбимые яйца всмятку я, тайно, чтобы его не обижать, выбрасывала.) Там он еще и сажал деревья, в основном фруктовые.