Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич 7 стр.


* * *

Стихи, как и прозу, Шульгин писал всю жизнь. О сочиненных в тюрьме сказал, что они "безнадежно плохи": "В этом смысле я тоже неудачник" – читай, не только в политике, но и в поэзии. Свои тюремные воспоминания он называет "Записками сумасшедшего", а себя – то Поприщиным, то графоманом. В отличие от его эмигрантских мемуаров, афористичных и лаконичных, они действительно несколько многословны. Поприщин оставался его литературным спутником и после освобождения.

"Двадцатый год" (1921), "Дни" (1925) и "Три столицы" (1927) имели большой успех. Среди прочих их оценили Иван Бунин, Марк Алданов и Роман Гуль. Зинаида Гиппиус отмечала в Шульгине литературный талант. Я помню, как много лет назад Андрей Битов говорил, что в этих книгах есть лучшие страницы эмигрантской прозы. В свое время такой тонкий критик, как Дмитрий Святополк-Мирский, автор прекрасной истории русской литературы на английском языке, дал хвалебный отзыв на "Двадцатый год", сопоставив его со сборником Ильи Эренбурга "Лик войны".

У Шульгина острое и живое видение и, что поразительно… – он вполне беспристрастен. ‹…› "Двадцатый год" читается как детективный роман, но его возвышает незаурядный – специфически русский – юмор, благодаря которому страдание, опасность и смерть теряют в значении и который весьма сродни смирению; он передан восхитительно бойкой разговорной речью. Это, определенно, одна из самых свежих и искренних книг, что когда-либо были написаны.

В статье "Русская литература" (1926) для Британской энциклопедии Мирский выделил из мемуарной литературы о революции и Гражданской войне "Сентиментальное путешествие" Шкловского – и "Двадцатый год". Воспоминания Шульгина стояли для него в одном ряду с книгами лучших писателей того времени. Теперь это кажется преувеличением, хотя Шульгин и вправду был талантлив.

"Дни" и "Двадцатый год" – о последних годах дореволюционной России и Белом движении (Шульгин был одним из его организаторов и идеологов) – важные исторические документы. Несмотря на его враждебность к Советскому Союзу, в 1920-е годы их там опубликовали без купюр. "Двадцатый год", как и очерк "Нечто фантастическое" (фантазия о переустройстве России после падения большевиков), был в библиотеке Ленина. В "Трех столицах" В. В. описывает свое возбуждение в Киеве при виде рекламы "Дней" в витрине магазина, которые он покупает за рубль двадцать копеек: "Этот автор, который, крадучись, покупает свое собственное произведение, – чем не тема для карикатуры?"

* * *

В те же 1920-е годы Шульгин увлекся Муссолини, начинавшим как левый социалист, и его разновидностью фашизма (задним числом он назвал протофашистом Столыпина). В "Двадцатом годе" В. В., превознося Белую идею, критиковал белых: "…нас одолели Серые и Грязные… Первые – прятались и бездельничали, вторые – крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия". Он начал искать синтетические формы для спасения России от коммунистов:

Теперь ясно стало, кто сидит в Москве, безразлично… будет ли это Ульянов или Романов (простите это гнусное сопоставление), принужден… делать дело Иоанна Калиты – собирать воедино земли. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям. У него нижняя челюсть одинокого вепря… И "человеческие глаза". И лоб мыслителя… Комбинация трудная – я знаю… и все, что сейчас происходит, весь этот ужас, который навис над Россией, – это только страшные, ужасно мучительные… роды самодержца.

Будущий властитель получился у Шульгина неким "гуманным фашистом" – комбинация действительно трудная! Он утверждал, что белые идеи уже перебежали границу и вселились в красных. Ни сменовеховцем, ни национал-большевиком он не был, хотя его устремление к этому "бело-красному" синтезу напоминает и о тех и о других. В этом смысле он походил на Николая Устрялова, во время Гражданской войны поддержавшего Белое движение, а в эмиграции ставшего идеологом национал-большевизма, решив, что только большевики способны создать единую и неделимую Россию (Сталин такую и создал). Однако, в отличие от Шульгина, который, конечно, Сталиным никогда не увлекался, Устрялов добровольно вернулся в Советский Союз в 1930 году.

В "Трех столицах" Шульгин предложил синтез коммунизма с фашизмом: "Коммунисты да передадут власть фашистам, не разбудив зверя ‹…› чтобы он <не> разнес последние остатки культуры, которые с таким трудом восстановили неокоммунисты при помощи нэпа". О нэпе: "Я ожидал увидеть вымирающий русский народ, а вижу несомненное его воскресение"; "Я думал, что я еду в умершую страну, а я вижу пробуждение мощного народа". О патриотизме: "…можно всеми силами души быть против советской власти и вместе с тем участвовать в жизни страны: радоваться всяческим достижениям и печалиться всяким неуспехам, твердо понимая, что все это актив и пассив русского народа как такового". Он приветствует установленную большевиками в народе дисциплину, а в Ленине видит сильного властителя:

Ленин голосом Чингисхана, стегающего нагайкой племена и расы, крикнул шестой части суши апокалипсическое слово "НЭП" и в развитие сего прибавил издевательское, гениальное: "Учитесь торговать", – он "сжег все то, чему он поклонялся, и поклонился тому, что сжигал"… Так поступают или великие преступники, или герои. Пусть Ленин герой! Так повернуть руль корабля мог только человек, который властвует над стихией.

"Три столицы" кончаются словами: "Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть".

В этих выдержках из "Трех столиц" предстает лишь одна сторона мировоззрения Шульгина. Устрялов его поддержал, либеральные же политики видели в этой книге или желание установить в России фашизм с примесью ленинизма, или утопические мечтания. Как мы знаем, В. В. всегда был мечтателем и оптимистом – легко увлекался и доверял людям. Легковерие (он был убежден, что его поездка в Советский Союз была организована монархическим подпольем) обошлось ему недешево: он потерял доверие в эмигрантских кругах.

В "Трех столицах", разумеется, преобладает критика большевиков, но моя цель – показать разноголосицу В. В. и его готовность увлекаться, особенно если речь шла о его неизменной надежде увидеть Россию сильным, преуспевающим государством. Он пишет: "Ортодоксальный эмигрант даже просто не верит, что в России есть жизнь и что эта жизнь может представлять свои интересы, огорчения, радости, поражения и победы. Издали кажется, что все это вымазано одним тоном, нестерпимо гадким. А это не так. Советская власть – советской властью. А жизнь – жизнью". (Думаю, что, сочиняя много лет спустя "Письма к русским эмигрантам", он руководствовался тем же чувством.) Существенно и то, что, в отличие от многих правых эмигрантов, В. В. больше любил свою страну, чем монархические принципы. В связи с "путевыми впечатлениями" Шульгина Иван Толстой пишет: "Удивительный человек Василий Витальевич! Ему интересно при всех режимах".

Хотя "Три столицы" и изобилуют крайне резкими оценками Ленина, он изображен в них сильным, пусть и жестоким, вождем, как в "Медном всаднике" сумевший укротить стихию Петр. Шульгин не перестал размышлять о Ленине ни в заключении, ни после него. Он пишет, что в тюрьме впервые прочитал ответ Ленина на свое высказывание 1917 года ("Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем"): "Не запугивайте, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не "разденем", а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условии работы, вполне вам посильной и привычной"! (Оборот "не запугивайте" часто использовал Столыпин, что Шульгин наверняка подметил; не исключено, что Ленин процитировал Столыпина сознательно.) Выйдя из тюрьмы, он написал, что эти слова "прозвучали едкой насмешкой". Может быть, в тюрьме он вообще впервые читал Ленина – и в результате возник "Опыт Ленина", написанный вскоре после освобождения. Выдержки из него были опубликованы совсем недавно.

Мне кажется, что Шульгин видел в Ленине достойного противника (моя семья этого утверждения не одобрила бы). В. В. писал, что его "внутренняя совесть" требовала, чтобы он определил свое к нему отношение. Мне тоже хочется разобраться в политических представлениях Шульгина. В "Опыте Ленина" Ленин предстает "думающей гильотиной" (этот образ принадлежал единомышленнику В. В., П. Б. Струве) и в то же время сжалившимся над народом властителем: он ввел нэп (Шульгин, впрочем, пишет, что эта политика не удалась: торговать народ не научился) и, возможно, заключил Брест-Литовский мир с тем, чтобы ограничить кровопролитие (хотя когда-то Шульгин был против сепаратного мира). Но главное опять же не это:

Для судеб всего человечества не только важно, а просто необходимо, чтобы коммунистический опыт, зашедший так далеко, был беспрепятственно доведен до конца. ‹…› Я не пошел бы на такой опыт, по крайней мере не положил бы русский народ на стол под нож экспериментатора. Но вышло не по-моему… Я твердо стою за продолжение опыта с тем, чтобы довести его до конца. Великие страдания русского народа к этому обязывают. Пережить все, что пережито, и не достичь цели? Все жертвы, значит, насмарку? Нет! Опыт зашел слишком далеко…

Размышления Шульгина в "Опыте Ленина" предвосхищены его последним сном о нем. Ему приснился судебный процесс над Лениным, который попросил В. В. быть его защитником; поняв, что у Ленина нет адвоката, В. В. согласился ("невозможно судить человека, у которого нет защитника") – и проснулся.

Были ли "Опыт Ленина" и "Письма к русским эмигрантам" попытками приспособиться к советскому обществу, в котором Шульгин провел последние тридцать лет своей жизни, или в них отразились подлинные изменения в его мировоззрении, никому не известно. "Да здравствует непостоянство!" Думаю, что верно и то и другое.

* * *

Шульгину повезло с соседями по камере – ими были: Даниил Андреев, сын Леонида Андреева, мистик, автор "Розы мира", с которым после освобождения В. В. переписывался; ортодоксальный еврейский общественный деятель Мордехай Дубин, в котором В. В. почувствовал "благость"; бывший кадет и член Государственной думы П. Д. Долгоруков; историк И. А. Корнеев, который после освобождения искал материалы для воспоминаний Шульгина "Годы", видимо во Владимирском централе и зародившихся.

Вскоре после того как Шульгин вышел из тюрьмы, в 1956 году, к нему приехала из Будапешта жена, Мария Дмитриевна. Как я уже писала, Шульгина начали использовать в целях пропаганды; в 1961 году по приглашению Хрущева он присутствовал на XXII съезде партии. Затем Эрмлер и В. П. Владимиров (Вайншток) задумали фильм, в котором, по замыслу курировавшего его КГБ, "обломок империи" (название классического фильма Эрмлера) Шульгин должен был признать свои ошибки. "Дедуля" – так Эрмлер, проникшись к Шульгину симпатией, его называл – оказался несгибаем и остался "верен себе". В фонде Шульгина в ГАРФе имеется копия его письма председателю Идеологической комиссии ЦК КПСС от 1963 года; в нем В. В. пишет, что, пока Владимиров не покажет ему своего сценария и он его не изучит, согласия на участие в фильме он не даст ("…я претендую на то, что моя роль в фильме "Дни" [так он должен был называться] будет написана мною самим"), и добавляет, что "предвидит большие затруднения, поскольку мы исходим из разных взглядов на монархию". Несмотря на все попытки уломать Дедулю, победа осталась за 85-летним стариком, а не за теми, кто пытался его судить. В результате фильм был снят с проката спустя всего несколько дней после выхода, но стал известен в интеллигентских кругах – даже среди тех, кто его не смотрел. Много лет спустя поэт Евгений Рейн рассказал мне, что видел В. В. на съемках в Ленинграде.

Когда в 1988 году в UCLA приезжал филолог А. М. Панченко, я показывала ему Лос-Анджелес, а в благодарность он устроил мне персональный просмотр "Перед судом истории" в московском Доме кино. Андрей Смирнов, режиссер "Белорусского вокзала", исполнявший тогда обязанности первого секретаря правления Союза кинематографистов, прислал мне видеокассету с фильмом, сопроводив ее письмом со словами: "Художественная и общественная значимость данного фильма, одного из лучших советских исторических фильмов последних десятилетий, – бесспорна и во многом обусловлена участием в нем в качестве главного действующего лица самого Василия Витальевича" (многими годами ранее Смирнов ездил во Владимир, чтобы с ним познакомиться).

Назад Дальше