Но мне он задал очень трудную задачу – в доступной форме изложить ему мое выношенное долгими годами кредо. Как я понял, ламу интересовало не то, к какой религии я принадлежу официально, а то, во что верую и как верую. Уклониться от ответа было психологически невозможно, но откровенно рассказать малознакомому человеку, в чем моя вера, было очень трудно. Подумав, я сказал ламе следующее:
– Моя вера весьма древнего происхождения, и ее основная заповедь: возлюби ближнего, как самого себя. Она предписывает людям относиться друг к другу по-братски, жить в мире и согласии на началах справедливости.
– И много у вас таких верующих? – спросил лама.
– Формально эту веру исповедывают сотни миллионов людей, но следуют этому учению в жизни весьма немногие. А вера без дел мертва.
– Кто же эти люди, на деле выполняющие предписания вашей веры? Наверное, все люди науки?
– О, далеко не все ученые следуют этому высокому учению. Но есть много простых людей, живущих хорошей, чистой жизнью.
Лама меня слушал, широко открыв глаза. Мои слова были для него большой неожиданностью. И он по своей привычке погрузился в глубокую думу.
Чувствуя, что наша беседа больше не возобновится, я тихо поднялся и стал прощаться с ламой. Тот, точно очнувшись от глубокого сна, очень сердечно пожал мне руку. Так мы расстались, не условившись даже о новой встрече.
Весь следующий день я провел у себя. Мне нужно было разобраться в собранных мною материалах и привести в порядок мои дневники. К вечеру моя работа была закончена, и мы, я и Маланыч, собрались было пойти к святому ламе с прощальным визитом, т. к. я решил на следующее утро покинуть Кижингинский поселок. Имел я в виду горячо поблагодарить святого ламу за гостеприимство и за то внимание, которое он мне уделил. Но тут один из молодых хувараков, прислуживавших у святого ламы, прибежал запыхавшись и сообщил нам, что сам святой лама идет к нам. Маланыча эта весть сильно взволновала. В доме поднялась суматоха. Наш добрейший хозяин дома был совершенно ошеломлен сообщением хуварака. На мгновенье он растерялся, но овладев собою, бросился вон из комнаты, чтобы встретить высокого гостя, который уже подходил к нашему дому. Несколько случайно находившихся там хувараков стояли точно остолбеневшие. Видно было, что произошло что-то небывалое.
Я вышел навстречу святому ламе, и мы друг друга очень тепло приветствовали.
– Хорошо ли вы спали эту ночь? – спросил меня лама, участливо заглядывая мне в глаза.
Я поблагодарил его за внимание и тут же подумал, что этот вопрос звучал в его устах не только как вежливая фраза. Он чувствовал, что наш последний разговор мог меня взволновать и лишить сна.
Подали чай, но беседа у нас долго не клеилась. Мы только обменивались незначительными фразами. А между тем чувствовалось, что что-то святым ламой не было договорено и что, может быть, не было сказано самое важное.
Стало темнеть, жестом руки, означавшим приказ, лама предложил присутствовавшим в комнате хуваракам удалиться. Хозяин нашего дома тоже бесшумно покинул комнату, и мы, святой лама, Маланыч и я, остались одни. Воцарилось снова довольно длительное молчание. В комнате стояла волнующая тишина, и у меня было острое ощущение, что наше молчание будет прервано необыкновенным образом.
Заговорил первый святой лама, и голос его звучал торжественно и проникновенно.
– Уважаемый гость, – сказал он, – выслушайте меня! Во время наших бесед я неоднократно позволял себе говорить с вами в довольно грубом тоне. Но я говорил так для того, чтобы выслушать от вас как можно больше аргументов в защиту ваших взглядов. Я вообще человек очень молчаливый, но заметив, что имею дело с образованным человеком, каких я до сих пор не встречал, я захотел узнать побольше о вашей науке и о вашей вере. Я видел, что моя резкие слова вам были очень неприятны, а потому прошу вас извинить меня. Узнал я от вас очень много нового, и мне хочется восстановить в вашем присутствии все то, что вы мне говорили, чтобы я был уверен, что я вас правильно понял.
И лама стал резюмировать содержание наших бесед с замечательной точностью и последовательностью. Я слушал его и все больше убеждался, что имею дело с человеком необыкновенных способностей и большого философского ума. Маланыч в этот вечер превзошел себя самого: так умело, точно и умно он переводил часто весьма глубокие и отвлеченные мысли святого ламы.
– Верно я передал содержание наших бесед? – спросил лама, закончив свое изложение.
– Да, совершенно верно, – сказал я тоном истинного удивления.
– Ну, а теперь мне хочется вам сказать еще несколько слов о буддизме. Многого я не знаю, – скромно заметил он, – но кой-какие священные книги я читал. У нас написано много книг о нашей вере, и в этих книгах вы найдете самые разнообразные рассуждения о Боге.
В одном месте вы прочтете, что Бог не имеет названия, что его грешно изображать в какой бы то ни было форме, а в другом писании ему, напротив, приписывают десятки разных видов. Одни священные книги запрещают кланяться и молиться бурхану, другие предписывают множество молитв, когда стоя, когда на коленях и т. д. Кто как может, так и понимает и верит. Мне лично очень пришлись по сердцу ваши слова, что вера без дел мертва, и я подумал, что ваша религия очень высокая, такая же высокая, как наша.
Было четыре часа утра, когда святой лама окончательно простился со мною, выразив в весьма теплых выражениях свое удовольствие по поводу того, что случай дал ему возможность встретиться со мною. В свою очередь, и я с полной искренностью ему заявил, что унесу самые лучшие воспоминания о днях, проведенных мною в беседе с ним.
На дворе уже светало. Сильно уставший Маланыч очень быстро заснул крепким сном. Но я долго не мог сомкнуть глаза. Я не ожидал, что в сибирской глуши, в бурятском поселке мне придется проводить целые дни и вечера в беседах на темы, которые были так близки моему сердцу. И я думал:
Как богата человеческая натура! Везде она пытливо вопрошает жизнь, везде она старается разгадать ее тайны. И когда жаждущему познания человеку выпадает благоприятный случай, со дна его души поднимаются годами накопившиеся вопросы и сомнения и властно требуют ответа. Так было и со святым ламой. Кто знает, сколько лет таились в его душе вопросы, которыми он меня засыпал с первой же нашей встречи. Утолил ли я хоть сколько-нибудь его душевный голод, я не знаю, но он услышал от меня много нового, он ознакомился с мировоззрением, о котором не имел даже смутного представления до встречи со мною. Снова он замкнется в самого себя, снова он одним движением руки будет удалять из своей аскетической кельи благоговеющих перед ним бурят, но в его голове запечатлелось так много новых мыслей, что на их обдумывание и углубление он, быть может, употребит весь остаток своих дней в промежутки между чтением тибетских священных книг и исполнением своих обязанностей духовного пастыря… Передаст ли он кому-нибудь хоть часть своих глубоких и страстных дум или он унесет тайну своих душевных мук и радостей с собою в могилу?..
Глава 16. Годы ссылки.
В августе 1893 года я направился по долине реки Хилок в Селенгинск, а оттуда в Троицкосавск и Кяхту, чтобы повидаться с политическими ссыльными Чарушиным и Поповым, которые давно уже приглашали меня к себе в гости.
О Попове мне пришлось уже упомянуть. Как народоволец, он был сослан в Забайкалье. Поселившись в Троицкосавске, он занялся там культурной работой. Одна из его больших заслуг на культурном поприще – это создание прекрасной общественной библиотеки в Троицкосавске. Старику Лушникову также принадлежит заслуга, что он, щедро финансируя библиотеку сам и собирая для нее крупные суммы среди кяхтинских богачей, обеспечил ее бюджет и дал возможность Попову обогатить ее теми книжными сокровищами, которые украшали ее шкафы. Мне хочется еще сказать несколько слов о другом политическом ссыльном, жившем в то время в Троицкосавске и завоевавшем мои горячие симпатии и глубокое уважение с первой нашей встречи. Это был Николай Аполлонович Чарушин.
В семидесятых годах он был одним из виднейших членов кружка чайковцев. Арестованный за свою революционную деятельность и преданный суду, он был приговорен к нескольким годам каторги. По отбытии каторги он вышел "на поселение". Через некоторое время ему разрешили поселиться в Троицкосавске, где он открыл фотографию, которая, благодаря близости Кяхты, давала ему недурной заработок.
На первый взгляд, Чарушин производил впечатление обыкновенного, весьма скромного человека, но в действительности он был выше несколькими головами многих других политических ссыльных. Высокообразованный, пламенный идеалист с кристаллически чистой душою, он всю жизнь остался верен выношенному им в юности социалистическому идеалу и служил ему с беззаветной преданностью. Он не любил много говорить, но когда он о чем-нибудь высказывался, то чувствовалось, что каждая его мысль глубоко продумана и чрезвычайно убедительна. После моей встречи с Чарушиным в Кяхте я видел его еще один раз, когда он приехал со мною повидаться в Верхнеудинск, но от времени до времени до меня доходили сведения о нем. Когда вспыхнула революция 1917 года, Чарушин жил уже у себя на родине, в городе Вятке. Несмотря на свой преклонный возраст, он с энтузиазмом отдался творческой общественной деятельности в воскресшей для новой жизни революционной России. Население города Вятки относилось к нему с глубоким уважением и высоко ценило его работу в новом городском самоуправлении. Когда большевики захватили Вятку, Чарушин повел с ними непримиримую борьбу, а так как местное население всеми своими симпатиями было на стороне Чарушина, то большевики его расстреляли.
В Кяхте я случайно встретился с Дмитрием Александровичем Клеменцом, правителем дел Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества. Раньше я лично его не знал, но слыхал о нем очень много. Его биография настолько интересна и необыкновенна, что на ней стоит остановиться подробнее.
Клеменц принадлежал к тому замечательному поколению семидесятых годов прошлого столетия, которое имело решимость и отвагу начать упорную революционную борьбу с русским царизмом и остатками крепостничества в России, которое еще очень крепко держалось, несмотря на официальную отмену этого права в 1861 году.
Клеменц принадлежал к фаланге революционеров, которую украшали такие имена, как Чайковский, Ковалик, Брешковская, Кравчинский и др. Но даже среди этих героических представителей русского революционного движения Клеменц по своим выдающимся способностям и светлому уму занимал очень видное место.
Как значительная часть революционеров той эпохи, он в молодости находился под влиянием анархических идей Бакунина. Несколько позже он примкнул к партии "Земля и воля" и, серьезно скомпрометированный своей революционной деятельностью, вынужден был бежать за границу. Там он совместно с некоторыми своими товарищами стал издавать журнал "Начало", а затем "Община". По-видимому, Клеменц тогда не предполагал вернуться в Россию, так как целый ряд его ярких и крайне революционных статей печатался в этих журналах за полной его подписью. Спустя некоторое время его, однако, стало тянуть на родину. Роль политического изгнанника его не удовлетворяла. И недолго думая, он отправился нелегально обратно в Россию.
Следившие за эмигрантами за границей шпионы тотчас же осведомили департамент полиции об отъезде Клеменца, и он был арестован тотчас же после своего возвращения.
Ему грозила многолетняя каторга. К его большой радости, он был выслан в Сибирь в административном порядке всего на несколько лет и водворен в таком благодарном месте, как город Минусинск.
Говорили, что Клеменца не судили потому, что департамент полиции высоко ценил его как выдающуюся умственную силу, не хотел ломать его жизнь и преградить ему путь к научной работе. Если этот рассказ соответствует действительности, то он лишь свидетельствует о большой дальновидности чиновников департамента полиции.
В Минусинске у Клеменца обнаружился крупный талант научного исследователя. Обширный район, в котором расположен город Минусинск, обилует курганами и другими памятниками древности, и Клеменц занялся археологическими изысканиями. Как и можно было ожидать, первые же его шаги на этом новом поприще показали, что он обладает широким исследовательским кругозором и подлинной научной интуицией. Он собрал богатейшие археологические коллекции, и тогда же ему пришла в голову счастливая мысль основать в Минусинске музей.
Нелегко ему было осуществить эту мысль, но он не щадил ни сил, ни времени, и ему удалось создать в Минусинске музей, которым гордилась вся Сибирь. Этот музей по богатству своих коллекций и по их замечательному распределению был признан одним из самых образцовых и стал притягательным центром не только для русских ученых-археологов, но и для западно-европейских.
Так пламенный революционер стал европейски известным ученым. Его революционный темперамент нашел выход в неутомимых научных изысканиях, в раскрытии тайн, которые седая древность хранила в темных недрах земли в течение тысячелетий.
Позже Клеменц произвел замечательные археологические исследования по берегам реки Орхон в Монголии. Вместе с знаменитым сибирским этнографом Г.Н. Потаниным он открыл на берегах Орхона развалины древнего монгольского города Хара-Хорум и многочисленные следы существовавшей в этих местах весьма древней и высокой монгольской цивилизации.
Возвращаясь из Монголии, Клеменц остановился на несколько дней в Кяхте. Как раз в это время и я приехал туда. Так состоялась наша встреча.
Должен сознаться, что в первый момент нашего знакомства Клеменц произвел на меня очень своеобразное впечатление. И иначе быть не могло, так как в Клеменце все было своеобразно и необыкновенно.
Он поражал своими контрастами. По внешности он был настоящим монголом. Его узенькие, несколько косо поставленные глаза, сильно выдающиеся скулы и жиденькая борода явно свидетельствовали о том, что в его жилах течет немало монгольской крови. Монгольский тип в нем был так резко выражен, что надень он монгольский тэрлык (халат) и малагай (монгольская шапка), никто не сказал бы, что он европеец. Недаром его товарищи-революционеры дали ему кличку "калмык". Но его высокий и широкий лоб, его глубокий взгляд и манера себя держать явно говорили об его настоящей высокой европейской культуре.
Слушая обыкновенную беседу Клеменца с кем-нибудь, никак нельзя было думать, что это ученый с большим именем. Он был необыкновенно талантливым рассказчиком, и его истории всегда сверкали остротами, прибаутками, поговорками и анекдотами, которые он не стеснялся пересыпать далеко не цензурными выражениями. Клеменц не прочь был в компании немного и выпить, и тогда его талант рассказчика развертывался во всю, и его слушатели покатывались со смеху от его искрившихся неподражаемым юмором анекдотов. И еще удивительная вещь! Клеменц имел большой недостаток как оратор: он экал после каждых нескольких слов. Была ли это дурная привычка, усвоенная с детства, или это экание было нервного происхождения, но на нового человека его экание производило в первый момент довольно тяжелое впечатление. Но через пять или десять минут он настолько захватывал слушателя своей живой, блестящей речью, что тот забывал об этом недостатке и жадно ловил каждое слово.
Три дня я провел в Кяхте в обществе Клеменца, и все время его окружали друзья и знакомые, которые с напряженным вниманием и громадным интересом слушали его увлекательные рассказы о его путешествии по Монголии, его красочные анекдоты и истории.
С большим трудом мне удалось оторвать его от компании на часок, чтобы ознакомить его как правителя дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества с характером моей исследовательской работы и моими планами на будущее время.
В 1897 году я имел случай видеть Клеменца за работой. Мы тогда оба участвовали в научной экспедиции по обследованию Забайкалья. Это был совершенно другой человек: строгий, весьма осторожный исследователь, который превосходно ориентировался в новых, довольно трудных условиях, при которых нам приходилось работать.
Тогда Клеменц уже жил в Петербурге и занимал должность старшего консерватора при Этнографическом музее Академии наук.
Последние годы своей жизни Клеменц занимал ответственный пост директора Музея императора Александра III. Как ни полезен он был на этом посту, все же нельзя не пожалеть, что музей отнимал у него столько времени, что он должен был забросить свои самостоятельные научные работы. Активного участия в политической борьбе, происходившей в это время в России, Клеменц в этот период своей жизни уже не принимал, но посещая его нередко, я чувствовал, что под его едкими шутками и веселыми анекдотами скрыта глубокая трагедия: он не мог примириться с мыслью, что он стоит в стороне от столь ярко разгоревшегося в начале XX столетия революционного движения в России.
* * *
Из Кяхты я направился прямо в Верхнеудинск, где мне предстояла кропотливая работа по разборке и систематизации обильного материала, собранного мною в течение 4–5 месяцев.
Мои друзья и знакомые меня встретили очень тепло и не замедлили мне сообщить, что за время моего отсутствия в Верхнеудинске произошло несколько интересных событий. Прежде всего, они порадовали меня известием, что в городе поселился новый политический ссыльный Моисей Васильевич Брамсон, окончивший срок каторги и вышедший на "поселение". Это был один из участников якутской трагедии, в свое время приговоренный к вечной каторге.
Об этом бесчеловечном процессе я писал уже подробно в одной из предыдущих глав. В 1892 году все осужденные в Якутске "за вооруженное сопротивление властям" были отправлены в Акатуевскую каторжную тюрьму Забайкальской области. Случайно я встретил всю их партию на пути между ст. Мысовой и Верхнеудинском, но конвой не разрешил мне даже поздороваться с товарищами. Вскоре, однако, их дело под давлением как русского, так в особенности и заграничного общественного мнения было пересмотрено и всем осужденным каторга была заменена ссылкой на житье. Так случилось чудо, что осужденный в 1889 году на вечную каторгу Брамсон мог уже в 1893 году поселиться в таком большом городе, как Верхнеудинск.
Сообщили мне мои друзья и другую новость, а именно, что в Верхнеудинске обосновалась научно-техническая экспедиция инженеров, которая прибыла в Забайкалье со специальной целью произвести изыскания – в каком направлении удобнее технически и целесообразнее экономически проложить намеченную к постройке забайкальскую железную дорогу. Верхнеудинцы были особенно довольны тем, что местом нахождения своей главной квартиры экспедиция выбрала город Верхнеудинск.
Само собой разумеется, что как только я разложил свои вещи и привел в порядок свою комнату, я тотчас же отправился к Брамсону.
Наша встреча была радостная, чисто товарищеская, и не прошло двух-трех недель, как мы стали очень близкими друзьями. Этому быстрому нашему сближению много содействовала какая-то внутренняя симпатия, которую мы почувствовали друг к другу с первой нашей встречи.