Невозможно описать то потрясающее впечатление, которое произвело разоблачение провокаторской деятельности Дегаева на революционные элементы и на всю прогрессивную русскую общественность. Моральный престиж партии, еще недавно стоявший очень высоко, сильно упал. Революционное движение было отравлено ядом подозрения. Стали бояться друг друга…
Не хотели слышать о каком-либо руководящем центре, потому что прежний центр был скомпрометирован до последней степени тем, что он не уберегся от провокатора. Даже революционеры с большим стажем, не раз рисковавшие своей жизнью, работая для партии, впали в глубокий пессимизм.
Но особенно тяжело переживала дегаевское предательство и провокацию революционная молодежь. Это был страшный удар для их беззаветного энтузиазма, для их горячей веры, что члены Исполнительного комитета были необыкновенными людьми, героями, которые не могут и не должны совершать ошибок.
На почве этих мучительных разочарований выросли среди молодежи новые политические настроения. Не зная, что партийного центра больше не существует, некоторые местные революционные группы стали требовать для себя большей свободы действий, большей независимости и инициативы. Появились группы, которые стали серьезно критиковать общую тактику "Народной воли". Они усматривали главную причину ее слабости в ее оторванности от широких народных масс. В некоторых кружках стали подвергать жестокой критике практиковавшийся партией политический террор. Эти критики требовали, чтобы партия уделяла свое исключительное внимание пропаганде и агитации среди рабочих и крестьян. Они допускали только аграрный и фабричный террор (экономический террор), и то только в особо важных случаях. Они говорили: "Так как экономический террор понятнее массам и больше отвечает их интересам, то он скорее привел бы к объединению масс с партией, что в свою очередь обеспечило бы в будущем успех социального переворота".
Зерно истины, несомненно, заключалось в этой критике, но практические последствия этого разброда политической мысли были весьма вредные. Чуть ли не каждый район и каждый город стали вести революционную работу на свой манер, и так как опытных и сознательных руководителей осталось очень мало, то большинство революционных групп очень скоро прекратило свое существование.
Немало революционных организаций было совершенно разгромлено жандармами, благодаря тому, что они за отсутствием опытных руководителей вели свою работу крайне неосторожно и легкомысленно. Так постепенно стала замирать революционная работа почти повсюду.
Такое положение вещей представляло большую опасность для всего революционного движения в России. Это сознавали и весьма болезненно переживали те разбросанные революционеры, которые чудом остались еще на свободе. Естественно, что они ломали себе голову над тем, как бороться с этой опасностью, как выйти из создавшегося крайне тяжелого для революционного движения состояния растерянности и даже безнадежности. И выход был найден. В целом ряде городов – Харькове, Одессе, Екатеринославе, Киеве – революционеры-одиночки, каждый самостоятельно, пришли к заключению, что воскресить деятельность партии "Народной воли" и влить новую жизнь в замиравшее революционное движение будет в состоянии лишь компетентный революционный центр, располагающий к тому же хорошо поставленным периодическим органом печати.
К такому заключению пришли десятки людей, но осуществить эту задачу практически взялись четыре-пять человек, которые проявили при этом не только изумительную инициативу, но и достойное удивления мужество.
Глава 4. Возрождение "Народной воли" и ее окончательная гибель.
Летом 1883 года министр народного просвещения Делянов издал циркуляр, в силу которого всем студентам, уволенным в ноябре 1882 года из Петербургского университета, предоставлено было право вновь поступить в любой университет, кроме Петербургского, если советы университетов признают возможным их принять.
Само собою разумеется, что уволенные студенты поспешили воспользоваться этим правом. В Киев, Харьков, Казань, Одессу стали съезжаться довольно многочисленные их группы в надежде, что советы профессоров не будут им ставить препятствий для продолжения их образования.
Я и Штернберг поехали в Одессу, где мы встретились с добрым десятком наших петербургских товарищей. Среди них оказался Горинович, созвавший 10 ноября ту самую сходку, последствием которой явился вышеописанный арест семисот студентов; Сегал, который произнес в шинельной потрясающую речь, когда университет был окружен полицией; благородный Португалов, Вульфович и другие.
Встречаясь почти ежедневно и обсуждая создавшееся в связи со страшными потерями партии положение, мы очень скоро решили создать в Одессе свою революционную организацию. Естественно, что мы очень много думали и беседовали как о программе нашей деятельности, так и о том, как нам вести практически революционную работу. Но, надо сказать правду, дело у нас не клеилось. Потому ли, что наши задачи нам не были достаточно ясны, или потому, что мы не знали местных условий и плохо в них ориентировались, но в 1883 году из наших планов ничего не вышло.
В августе 1883 года все мои товарищи были приняты в университет. Один я остался за бортом: одесские профессора меня испугались – они узнали из моего "волчьего билета", что я рецидивист, так как был дважды исключен из Петербургского университета.
Тогда я решил вернуться в Житомир и отбыть там воинскую повинность в качестве вольноопределяющегося. Это мне удалось, хотя с немалыми трудностями. На этом эпизоде стоит немного остановиться.
Дело в том, что лето 1883 года до августа месяца, когда я поехал в Одессу, я провел на даче, где по соседству с моей семьей жил полковник Жерве со своей семьей. У него было трое мальчиков, учившихся в Киевском кадетском корпусе, и я был приглашен к ним в репетиторы. Так завязалось мое знакомство со всей семьей Жерве. Вскоре между нами установились очень добрые отношения. Не удивительно, что, вернувшись в Житомир, я обратился к полковнику Жерве за советом, какие шаги я должен предпринять, чтобы меня зачислили вольноопределяющимся.
– Да очень просто, – заявил Жерве, – я вас определю в свой кадровый батальон.
Я его, конечно, поблагодарил, но счел нужным обратить его внимание на то, что военное ведомство чинит всякие затруднения, когда дело касается принятия еврея в вольноопределяющиеся.
– Пустяки! – заметил Жерве. – Подайте мне прошение, приложите ваше удостоверение, что вы были студентом, и в три-четыре дня все будет устроено.
Прошение было подано и пошло на утверждение бригадного генерала в Киев. А через несколько дней из Киева получился отказ, который меня, конечно, очень огорчил. Был так же неприятно разочарован Жерве. Но он не сдавался.
– Тут какое-то недоразумение, – заявил он мне, когда я его посетил. – Поезжайте в Киев и повидайтесь лично с генералом. Я уверен, что, когда он вас увидит и поговорит с вами, то он вас зачислит в вольноопределяющиеся без дальнейших слов.
Терять мне было нечего, и я последовал совету Жерве, который снабдил меня рекомендательным письмом к своему другу, начальнику канцелярии генерала.
Прочтя поданное мною письмо, начальник канцелярии доложил обо мне генералу, и я тотчас же вызван был в его кабинет.
– Вы хотите поступить вольноопределяющимся в батальон полковника Жерве, – обратился ко мне генерал, – но у вас очень нехорошее университетское свидетельство.
– Да, – заметил я, – свидетельство неважное.
– Скажите мне откровенно, – продолжал генерал, – за что же это вас так строго наказали.
– Охотно это сделаю.
И я откровенно ему рассказал, как меня признали "зачинщиком" сходки, против созыва которой я решительно возражал, и как я остался в университете из чувства солидарности с сотнями товарищей, которых без всякого основания держали под арестом в шинельной в течение многих часов.
Выслушав меня очень внимательно, генерал на минуту задумался, а затем меня поразил следующим замечанием:
– А знаете ли вы, на вашем месте я поступил бы так же, как и вы.
Тут же он отдал приказ о зачислении меня в вольноопределяющиеся, в батальон полковника Жерве.
Так русский генерал оказался благороднее и справедливее, чем господа одесские профессора.
Жерве торжествовал, и я под его начальством прослужил шесть месяцев.
Летом 1884 года я снова поехал в Одессу. Тогда все уже знали о провокаторской роли, которую сыграл Дегаев, и среди моих одесских товарищей царили глубоко пессимистические настроения. Один Штернберг не потерял бодрости и по-прежнему рвался к революционной работе. Я тоже находил, что падать духом не следует. Если партия разгромлена и почти все ее связи порваны из-за дегаевской провокации, то на нас именно лежит обязанность всеми силами стараться возобновить ее деятельность, каких бы усилий эта работа ни требовала. А трудности перед нами стояли очень большие.
Прежде всего, нам надо было разрешить задачу, как рекрутировать товарищей в проектируемую нами новую организацию. Мы знали, что в Одессе существовал в 1883 году весьма деятельный революционный кружок, но как раз весною 1884 года этот кружок был разгромлен жандармами. Это заставило нас держаться подальше от одного – двух уцелевших членов этого кружка. Заводить сношения с малознакомыми революционерами надо было с величайшей осторожностью, так как после дегаевской провокации и в высших учебных заведениях, и в рабочих кругах завелось множество провокаторов и предателей.
Чтобы не стать жертвою этих расставленных жандармами сетей, я и Штернберг решили поделиться нашими планами с несколькими хорошо нам известными товарищами, испытанными революционерами.
Но самым трудным оказался вопрос о том, следует ли сохранить в нетронутом виде программу и тактику "Народной воли", или в них необходимо внести изменения в соответствии с печальным опытом, проделанным партией в 1881, 1882 и 1883 годах.
Я и Штернберг себя спрашивали – как это могло случиться, что "Народная воля", так блестяще начавшая свою борьбу с русским самодержавием, удивлявшая весь мир своим героизмом, так быстро потерпела поражение? И мы оба пришли к заключению, что основная ошибка партии заключалась в ее гипертрофированной террористической деятельности и в ее стремлении захватить государственную власть путем заговора. Руководители "Народной воли" надеялись, что ослабленную террористическими атаками царскую власть будет совсем нетрудно свергнуть удачно совершенным переворотом.
А потому они отдавали террористической деятельности лучшие свои силы. Но они упустили из виду, что самый доблестный авангард должен потерпеть поражение, если он не имеет позади себя сильного резерва. Эта ошибка стоила партии слишком дорого, так как, когда избранный ее авангард пал в борьбе, она оказалась раздавленной, а поднятое ею революционное движение совершенно дезорганизованным. Стало ясно, что "Народная воля" возродится и снова станет сильной только тогда, когда она сможет повести за собою рабочие и крестьянские массы.
Так я и Штернберг пришли к заключению, что главнейшей задачей партии должна быть широкая пропаганда и агитация социально-революционных идей среди трудящихся слоев населения как в городе, так и в деревне.
Что же касается пункта о захвате власти, то, по нашему мнению, он должен был быть совершенно вычеркнут из программы.
Обсудив, таким образом, целый ряд существенных пунктов программы, мы решили выяснить, как отнесутся к нашим предположениям несколько наших товарищей, наиболее нам близких, в мужестве и стойкости которых мы были вполне уверены.
Но тут произошло событие, которое обрекло нас на бездействие на долгие месяцы. Это был арест Германа Лопатина в Петербурге. Арест этот, как известно, произошел при следующих обстоятельствах.
В то время как Штернбрег и я неустанно думали о способах возобновления деятельности "Народной воли", небольшая горсточка руководителей партии, которым удалось бежать за границу, как, например, Лев Тихомиров, Оловянникова и др., тоже готовилась предпринять определенные шаги для восстановления ее работы в России. И для выполнения этой крайне трудной и ответственной задачи заграничная группа командировала Германа Лопатина. Высокообразованный, с широким научным кругозором, блестящий оратор с огромным революционным темпераментом, Лопатин имел много шансов весьма успешно справиться с возложенным на него поручением. Он был очень популярен и в революционных, и в прогрессивных кругах и имел друзей и почитателей по всей России. Правда, Лопатин не укладывался в партийные рамки, но момент был слишком серьезный, и Лопатин себя безоговорочно отдал в распоряжение "Народной воли". Его снабдили множеством адресов, и он, со свойственным ему мужеством, пустился в путь.
Благополучно переехав границу и посетив несколько провинциальных городов, он наконец прибыл в Петербург.
Сообщил ли жандармам о выезде Лопатина в Россию заграничный шпион, или Лопатин подцепил охранника в пути, но в Петербурге ему жандармы не дали развернуться. Он был арестован на улице вскоре после своего приезда и, к великому несчастью, так внезапно, что ему не удалось уничтожить записанных им многочисленных адресов.
Начались аресты по всей России, не только революционеров, случайно уцелевших, но и людей, сочувствующих партии и оказавших ей те или иные услуги.
Это был новый разгром революционных сил и новый страшный удар для лежавшей и без этого в развалинах партии.
В связи с арестом Лопатина была сметена вся группа П.Ф. Якубовича, провалились участники убийства Судейкина – Стародворский, Куницкий и Росси – и арестованы многие видные общественные деятели, имевшие весьма отдаленное отношение к революционным кругам.
Трудно передать, какое страшное впечатление все эти аресты произвели на революционно настроенные элементы и в особенности на русское прогрессивное общество. Тревога, близкая к панике, охватила всех. Партия снова была скомпрометирована. Ее ругали, винили в том, что она ничего не делает и в то же время губит массу народу. Жандармы ликовали, а мы, старые революционеры, вынуждены были молчаливо выслушивать самые жестокие упреки, ибо сами чувствовали, что все идет из рук вон плохо.
Лопатин заплатил за свою попытку возродить "Народную волю" 21 годом заключения в Шлиссельбургской крепости; он был освобожден лишь благодаря революции 1905 года.
Судя по его заявлениям на суде, Лопатин мучительно переживал тот факт, что невольно явился причиной нового поражения партии и ареста множества людей; но страшных последствий своей оплошности он, конечно, предотвратить не мог. Если дегаевская провокация разрушила руководящий центр партии и ее гвардию, то арест Лопатина повлек за собою разгром ее базы, той среды, которой она питалась.
Вот почему Штернбергу и мне пришлось отложить на много месяцев выполнение того плана, который у нас созрел. И лишь летом 1885 года мы решили, что один из нас должен посетить некоторых надежных наших товарищей по Петербургскому университету, осевших в разных городах, – кто в Харькове, как Бражников и Тиличеев; кто в Петербурге, как Гаусман; кто в Москве, Киеве, и, ознакомив их с нашими предположениями, заручиться их согласием приняться за работу совместно.
По целому ряду соображений мы нашли более целесообразным, чтобы эту поездку предпринял Штернберг. Но до того как он пустился в путь, Штернберг написал очень интересную книжку о политическом терроре в России. Надо сказать, что Штернберг был большим сторонником политического террора. Он глубоко верил, что героически выполненные террористические акты в состоянии революционизировать народные массы и в еще большей степени вдохновить учащуюся молодежь на борьбу за освобождение России от царского гнета. Время было мрачное, и Штернберг находил, что кто-то должен выступить с бодрящим словом, громко сказать, что Россия жива, что могучие революционные силы кипят в глубинах народных, что они раньше или позже вырвутся наружу, и тогда русский деспотизм против них не устоит.
И все эти мысли Штернберг изложил с большим подъемом и в очень яркой форме в своей брошюре. В ней сказался весь его революционный темперамент, его удивительная способность ясно ставить самые острые политические вопросы и разрешать их.
Писал эту книжку Штернберг в редкие часы досуга, после целого дня утомительной беготни по урокам, которые он набрал, чтобы иметь средства к существованию.
Страницу за страницей он мне прочитывал то, что писал, и между нами шел непрерывный спор. Я к этому времени сильно разочаровался в целесообразности и полезности для дела свободы систематического террора. Я был убежден, что "Народная воля" истекла кровью только потому, что она почти все свои силы отдала систематическому террору, который политически себя не оправдал, а морально возложил на партию страшную ответственность. Я допускал еще единичный террор и то только в самых исключительных случаях, когда высокопоставленный администратор позволяет себе гнусности, вызывающие негодование даже умеренных, но честных людей. Совершенный при таких обстоятельствах террористический акт, как, например, выстрел Веры Засулич, может иметь большое политическое значение, но убивать министра только потому, что он занимает министерский пост, это не может быть оправдано ни с политической, ни с нравственной точки зрения.
Переубедить Штернберга мне, однако, не удалось. И я должен признаться, что его брошюра, которая за отсутствием типографии была гектографирована, произвела на учащуюся молодежь огромное впечатление.
Конечно, жандармов, считавших "Народную волю" окончательно похороненной, эта брошюра привела в ярость.
Начал Штернберг свой объезд с Харькова, где жил в то время Тиличеев. Сговориться с ним не стоило никакого труда. У Тиличеева же Штернберг встретился с Борисом Оржихом, который с тем большей радостью присоединился к нам, что сам намеревался организовать новый революционный центр для воссоздания "Народной воли". В лице Оржиха мы приобрели большую активную силу: по своему революционному темпераменту и выдающемуся организаторскому таланту он походил на Штернберга; кроме того, он был очень ценен как практик, как находчивый и весьма изобретательный конспиратор.
В квартире Тиличеева и было принято решение созвать съезд из весьма ограниченного числа самых надежных лиц для выработки программы и тактики той центральной организации, которую предполагалось создать на этом съезде.
После этого совещания Оржих привлек к нашей группе Натана Богораза (он же – Владимир Германович Богораз), который принес с собою неисчерпаемый запас революционной энергии и недюжинный писательский талант.
В Петербурге Штернберг посетил Гаусмана, и тот, как истинный и преданный солдат революции, с радостью примкнул к нам. Присоединились также к нам Бражников, наш товарищ по Петербургскому университету; Настасья Наумовна Шехтер, впоследствии ставшая женой одного из благороднейших и преданнейших русских революционеров, Осипа Соломоновича Минора; Петрович-Ясевич и Турский.
Было условлено, что съезд состоится в Екатеринославе. И, действительно, в конце сентября туда съехались все названные лица, кроме Тиличеева, меня и Гаусмана, которым разные обстоятельства помешали принять участие в этом своего рода историческом совещании.