Это главная черта нашего лагерного быта - за каждое, пусть даже маленькое право - постоянная изматывающая борьба. И все наши завоевания суп без червей, норма хлеба на зону (которую золушка получает под расписку, потому что иначе и тут обжулят), 15 граммов подсолнечного масла на человека, право летом ходить не в сапогах, а в тапочках (мелочь - а попробуйте в 35 градусов Цельсия в кирзовых сапогах! А ведь так и заставляют ходить женщин в других лагерях в Мордовии), право отправлять и получать заказные письма все это держится на нашей упрямой готовности за каждую такую "мелочь" бороться всей зоной. А если мы в этой войне что-то теряем - то теряем навеки. Так весной 86-го года потеряли эти самые 15 граммов постного масла.
Нам нагло заявили, что положенное масло нам подмешивают в пищу (поди проверь!), а отдельно больше выдавать не будут. Что делать в этой ситуации, мы прекрасно знали, ведь выиграли же "солевую войну", три недели подряд возвращая всю сваренную на кухне пищу. Отощали, но додержались до победного конца. Хоть и говорил нам начальник лагеря Поршин:
- Прикажут кормить вас ананасами - буду кормить. А если положено 25 граммов соли на человека - то и всыплют вам всю эту соль, сам прослежу.
А пришлось-таки ему обойтись хоть без ананасов, но зато и без соли. Скандал дошел до Управления ИТУ, те приехали, посмотрели на нас (а мы к тому времени были уже хороши!) и сообразили, что лучше уступить и историю замять.
Но вот с маслом проиграли - просто сил не хватило тогда у зоны голодать неизвестно сколько. Ведь это надо всем вместе, если половина зоны ест - а половина нет, начинается:
- Что же это вы? Вот ведь ваши же едят, на пайку не жалуются.
И уже ничего не докажешь. Посовещались мы между собой, взвесили свои силенки - нет, поняли, не потянем. И проглотили "нововведение", остались без масла. Хорошо хоть время той весной было уже более сытое, а то неизвестно, во что нам бы эта слабость обошлась. А уж как обидно было это трезвое понимание: сейчас не можем, а потом уже поздно. Но лучше все же понимать, чем браться за что-то, не взвесив свои силы. Этому нас к тому времени уже научила лагерная жизнь.
Но пока у нас только лето 83-го, Раечка получила кашу на всех (сегодня она съедобная), заварила чай на всю команду, и вот мы уже за столом, планируем сегодняшний день. Теоретически нам с семи утра до четырех дня положено сидеть за машинками и шить рабочие рукавицы. Норма - 70 пар в день на человека. Их нам привозят раскроенные, на телеге. Возит эту телегу кобыла Звездочка, вид у нее ласковый и усталый. Вечно она, бедолага, в порезах от колючей проволоки: "колючка" в Барашево повсюду, и то тут, то там Звездочка за нее задевает, маневрируя с телегой. Нам надо эти пачки кроя разгрузить, оттащить в цех (комнатка в том же доме, где живем), сшить это все хозяйство, вывернуть на лицевую сторону, упаковать по двадцать пар и погрузить на телегу, когда она придет в следующий раз. Этот труд мог бы стать для нас истинным наказанием, когда бы не три обстоятельства. Во-первых, уследить за нами - когда шьем, когда нет - физически невозможно. Никто из администрации - ни дежурнячки, ни офицеры - постоянно в зоне не сидят. Они приходят нас пересчитать, или обыскать зону, или принести обед, или просто так - проверить, что мы поделываем и все ли живы. Войти в зону неожиданно им невозможно: от ворот до дома - дорожка, и ворота просматриваются из наших окон. Мы всегда заранее видим, кто идет, и приблизительно можем вычислить - зачем. Тем более, что ворота открываются с характерным грохотом. Машинок - меньше, чем нас, значит, шьем в две-три смены. Тем более не проверишь, вторая смена - до часу ночи. Не легче ли ограничиться проверкой результата? Поэтому мы сами выбираем себе время для шитья.
Во-вторых, мастер по производству Василий Петрович - порядочный человек. Его забота - чтобы две политзоны, мужская и наша, дали план, а он прекрасно знает, что с политическими лучше по-хорошему. Да по-плохому он, наверное, и не умеет. Нет в нем злости - ни внешней, ни затаенной. Поэтому он предпочитает не давить на нас, а комбинировать: ну не может Наташа Лазарева сшить норму, и не надо. Шей, сколько можешь. А зато он на мужской зоне подкинет возможность заработать какому-нибудь инвалиду, который норму шить не обязан, но хочет заработать себе на ларек. В итоге план все равно будет выполнен, все - от администрации (у них от плана премия зависит) до зэков - будут Василию Петровичу благодарны, а зэки зато, в случае необходимости, пойдут Василию Петровичу навстречу. Например, придет он, хромая, в нашу зону, поморгает светлыми ресницами и скажет:
- Девочки, у меня мужиков пятнадцать человек в Саранск увезли, а конец квартала. План - на год стандартный, его никто не урежет. Вы уж сшейте три тысячи до конца месяца, а я вам потом отдых организую.
И сошьем, и организует. В производстве то и дело все равно простои: то электричества нет, то материал для рукавиц не завезли, то машинки портятся. Все они устаревшие, списанные, и держатся в работе только молитвами Василия Петровича. Что он с нами либеральничает, администрация знает. И ворчит, но бессильна: в этом круговороте перебоев только он умеет наладить работу и выдать план. И поэтому, когда он неделю не завозит нам крой и мы сладостно бездельничаем - никто пикнуть не смеет: только Василий Петрович может нас уговорить вытянуть план в авральной ситуации, приходится его терпеть таким, каков он есть - добряком, хитрецом и великим комбинатором, единственным изо всей барашевской своры, умеющим работать. В-третьих, к работе мы относимся честно: когда бастуем - бастуем, и тут даже Василий Петрович нас не уговорит (он, впрочем, к нашим забастовкам фаталистичен: политические, что ж тут поделаешь), когда работаем - работаем. Варежки шьем качественные, халтурить считаем недостойным, машинки умышленно не ломаем и ничего плохого в такой работе не видим - рукавицы эти носить рабочим на стройке, а никак не нашим угнетателям. Ну на что офицеру КГБ или партийному боссу рабочие рукавицы? Шьем сколько можем, но Василий Петрович всегда нами доволен и всегда докажет, что сшили весь крой, что он привез (он-то знает наши возможности и лишнего не завезет). А кроме того, поди придерись к Наташе Лазаревой или к кому другому. Сколько каждая сшила за день - не уследишь, сколько каждая сшила за месяц - мы даем отчет Василию Петровичу (для зарплатной ведомости), но у нас свои сложные соображения - на кого сколько записать. И уж если мы видим, что намечена жертва - кто нам мешает записать на нее побольше, а на себя поменьше? Нет, в работу нашу администрация предпочитает не вмешиваться - только себя посмешищем сделаешь и план сорвешь. Тут уж они от нас зависят, а не мы от них. А потому шитье для нас не мука - когда хотим и сколько можем. Конечно, бывает, что и 12 часов в день просидишь за машинкой (когда Василий Петрович попросит выручить), но это - добровольно и в боевом азарте. Но если сегодня плохо себя чувствуешь или не в духе - можно к машинке вообще не подходить. Потом наверстаешь, а нет - тебе помогут, ведь все свои.
Нет-нет, за завтраком мы обсуждаем не производственные проблемы, а свои, зоновские. Что сеять, а что не сеять, например. Овощи-фрукты нам выращивать не положено, но мы это делаем под видом лютиков-цветочков. К примеру, пишу я мужу: "Пришли нам, дорогой, семена астры, матиолы, ониона и кьюкамбера".
И где уж цензорше сообразить, что таинственные онион и кьюкамбер просто лук и огурец по-английски, но записанные кириллицей. Потом просто отобрали у нас все семена (кроме тех, что мы успели припрятать) и запретили посылку семян по почте. Но тогда еще было золотое время: семена присылали в заказных письмах, наклеенными для сохранности на пластырь. А вот капризы мордовской погоды… Цитата из моего письма домой (мы исхитрились вывезти за границу всю нашу переписку):
"Спасибо за семена, все очень кстати. К счастью, посеять не успели. И хорошо, что не успели - тут у нас началась полоса стихийных бедствий: заморозки, потом дождь, потом град - потом все сначала". Дата - 26 июня 83-го года. В общем, так: Раечка с утра слушала мордовское радио и обещали мороз. Значит, вечером мы поставим немыслимые деревянные распорки (и табуретки тоже пойдут в ход), на них накинем одеяла и полиэтиленовые покрывала - и тем убережем от холода наши насаждения. А сеять новое пока не будем. И, значит, Татьяна Михайловна садится сострачивать друг с другом полиэтиленовые пакеты (тащим все, что у нас есть), чтобы получилось искомое покрывало. Мы с Таней - на поливку: таскаем ведрами воду из импровизированного колодца. Какая-то водопроводная труба, идущая под нашим участком, протекает. Мы выкопали ямку, обложили ее бревнами - получился колодец с ледяной водой. Администрация на него косилась поначалу, но смирилась - тут как раз больничный водопровод прорвало, и неделю наша зона была бы без капли воды, если б не этот колодец. Так чем организовывать нам доставку воды в аварийной ситуации, не лучше ли пустить на самотек? И был у нас самотек - в полном смысле этого слова, и черпали мы из него и поливали.
Наташа возится с ямой для пищевых отходов, ладит к ней крышку. А как же: у нас в Малой зоне ничего зря не пропадает. Принесли несъедобный суп, а золушка зазевалась и не отправила его назад на кухню. Куда его? А в специальную яму! И туда же - воду из-под мытья посуды. Канализации у нас нет, и всю израсходованную воду мы выносим ведрами: от стирки в одну яму (там мыльная вода), от прочего - в пищевую. Туда же - срезанная трава, очистки от наших огородных овощей. На тот год это все перегниет, и мы будем удобрять свои грядки. Ведь почва здесь - песок, а в нашей зоне земля облагораживается десятилетиями. И бедная наша Подуст сдуру нам пожалуется, что ее муж шпыняет: вон, мол, у политичек какие огурцы, а у тебя на огороде - заморыши. И не с этого ли шпыняния затаит неудачливая Подуст ярость на наш крохотный огород?
Глава одиннадцатая
День идет своим чередом: Раечка хлопочет где-то в доме, Таня читает журнал "Вопросы литературы", а я ехидничаю: есть ли на свете журнал "Ответы литературы"? А если нет ответов - что толку в вопросах? Наташа сосредоточенно пыхтит над перегоревшим утюгом: разобрала и плоскогубцами скручивает сгоревшие концы.
Мы с Татьяной Михайловной направляемся пилить дрова. Нам дали уволочь в зону бревна от разобранного забора, и это будет наше отопление на осень. Да и сейчас могут быть холодные дни. Печки в нашей зоне старые-престарые, с вывалившимися кирпичами - а все же лучше, чем ничего. Только час назад Таня превратила печку в столовой в камин, хлопнув на ней муху самодельной мухобойкой. От этого хлопка вылетели два дышащие на ладан кирпича и печная дверца, чудом на них державшаяся. Теперь печка зияет черным провалом, а мы смеемся: муха-то улетела!
Распилка дров - дело нудное и долгое, бревна толстые и, наверное, держали забор со дня основания мордовского Дубровлага. Но мы приловчились (хотя обе - городские жительницы), и работа у нас идет отлично. К тому же под разговор. О чем? Да обо всем, как всегда. Татьяне Михайловне к осени в ссылку, общаться нам осталось недолго, и мы обе это понимаем.
Неумелая пила,
Пышные опилки,
Предосенние дела.
Доживем до ссылки!
Скоро, скоро на этап
В теплый свитер скоро,
А свобода - по пятам,
С матерщиной пополам,
Сыском да надзором!
Восемьдесят третий год
Солью, не хлебами
Вхруст по косточкам пройдет,
Переломится вот-вот!
Недорасхлебами.
За ворота, за предел
С каждой нотой выше!
Тихий ангел отлетел.
Нам судьба накрутит дел
Дайте только выжить!
Ну, до встречи - где-нибудь.
Зэковское счастье,
Улыбнись! Счастливый путь!
…Нету сил прощаться.
Это единственное, что я написала Татьяне Михайловне, пока она была с нами. Да и потом посвятила ей не столько стихов, сколько бы следовало. А ведь она была для меня в зоне всем: и самым близким человеком, и самым мудрым советчиком, и примером, с какой бесконечной терпимостью к чужим слабостям и недостаткам следует жить в зоне. И - живой энциклопедией правозащитного движения и его традиций. Сколько раз после ее отъезда я с благодарностью вспоминала тот благородный обычай достоинства и заботы о других, который она оставила после себя в зоне.
Но Раечка зовет обедать. Она накрошила тминных листьев и укропу в принесенную с кухни баланду, как-то над ней поколдовала - и баланду уже можно есть без отвращения. Сделала салат: мелко порезанная молодая крапива с диким луком и каплей масла. Семена этой крапивы она специально выписывала с Украины: в зоне она раньше не росла. Да и сейчас ее мало: несколько кустиков, и мы экономно срезаем ножницами молодые листки - далеко не каждый день. Дикий лук разводим, маскируя под травку (он очень похож) и тоже стрижем ножницами. Под конец Раечка с лукавым видом выносит алюминиевую миску, а в ней - ого! - горстка земляничин. Есть у нас и земляничные грядки, замаскированные с двух сторон высокими цветами. А это - первый урожай. Татьяна Михайловна вдумчиво и внимательно делит эту горсточку на пять равных частей - каждой по целых четыре земляничины! У нас этот процесс называется по-тюремному: дерибан. А Татьяна Михайловна - соответственно дерибанщик. После ее отъезда дерибанщиком буду я (у меня тоже глазомер хороший), а когда меня вконец затаскают по ШИЗО и ПКТ и я буду там проводить больше времени, чем в зоне - меня сменит Лагле Парек.
Однако процесс дележки дерибаном не ограничивается, теперь еще решить - какая кучка кому?
- Наташа! Вон летит птичка!
По правилам нашей игры, Наташа отворачивается к окну - смотреть на птичку. И Татьяна Михайловна показывает ей в спину:
- Это кому?
- Рае.
- А это?
- Ире.
- А это?
- Ну, Осиповой я еще подумаю давать или не давать!
Мы хохочем, дележка идет своим чередом, и четыре эти земляничины создают у всех впечатление роскошного праздника. Никто к нам сегодня в зону не пришел, кроме дежурнячек: Подуст в отпуске, остальному офицерью тем более не до нас. Заметно холодает, и мы стараемся найти в этом свой плюс: будет заморозок - так хоть комары сдохнут! Мордовские комары - звери свирепые, не говоря уже о мошке. Таня клянется, что они прокусывают сквозь подметку и завидует кошке Нюрке - ее-то не кусают, и заморозки Нюрке нипочем. Что значит шерсть!
- И свидания у Нюрки не регламентированы, - вступает Наташа Лазарева в обсуждение преимуществ кошачьей жизни.
- Вон Антошка опять под окнами ходит!
Антошка - типичный кошачий уголовник, живет он, судя по всему, на территории больнички в бродячем состоянии. Спит он, похоже, на куче шлака возле кочегарки, потому что натуральный его белый цвет навеки погребен под угольной пылью. Мы его иногда подкармливаем: как-никак, он официальный Нюркин ухажер и других котов к нашей зоне не допускает. Когда этот лохматый грязнуля на поленнице любезничает с нашей чистенькой, ухоженной Нюркой - мы покатываемся со смеху, до того это странная парочка. Вот и сейчас Нюрка с достоинством выплывает из дому в сторону поленницы.
А я сажусь работать. Раскладываю на столе письма из дому и свое недоконченное письмо, но занимаюсь отнюдь не этим. На узенькой (четыре сантиметра) полоске папиросной бумаги муравьиными буквами я записываю свои последние стихи. Это один из способов передачи информации на свободу; полоски эти мы сворачиваем в компактный пакет размером меньше мизинца и при удобном случае передаем крошечную, наглухо загерметизированную от влаги по нашей специальной технологии, вещичку. Я упоминаю этот способ, потому что КГБ его давно уже знает - один такой контейнер был перехвачен, и потом офицер Новиков с торжеством показывал мне эти полосочки, намекая на возможность нового срока. Но тогда, летом 83-го, этот способ еще работал. Я настолько увлеклась ювелирной своей работой, что не слышу стука сапог в коридоре и не успеваю припрятать свое писание. Когда дежурная Киселева уже в дверях, спохватываюсь и использую последнюю возможность - прикрываю полоски хаосом своих писем. Киселева нависает надо мной (и черт ее принес в неурочное время!).
- Что? Письмо пишете?
И - хвать недописанное письмо, а под ним - совсем на виду - лежат мои беззащитные полосочки. Понимаю, что тут мой последний шанс сконцентрировать ее внимание на письме.
- Отдайте! Вы не цензор, чтоб читать мои письма!
Клюнула, моя птичка. Отдергивает руку с листком.
- А вдруг это и не письмо вовсе! Я должна проверить.
- Ну вот видите, первая строчка: здравствуйте, родные. Что, неясно, что письмо?
- Неясно, - упорствует Киселева, а под толстыми складками ее лба идет работа: она, действительно, не цензор, но как проверить - письмо это или нет, не читая? Задала я ей задачу.
Тут входит Татьяна Михайловна и, мгновенно оценив обстановку, включается:
- Нечего, нечего чужие письма читать! Как вам не стыдно! У вас что, своих семейных дел нет, что вы в чужие лезете?
- Да неинтересно мне про ее дела, - сдает Киселева. - А мое дело проверить - письмо или не письмо.
- На это тут офицеров хватает - проверять. Видите - обращение как в письме, и будет с вас. Что вы чужую работу делаете?
Скандалить Киселева явно не настроена, да и в столовую она вошла просто так, а письмо мое цапнула из любопытства, в котором неловко сознаться: что такое пишут эти политички своим мужьям? Отдает письмо и уточкой выходит из дома.
Ох, и разнос же мне учиняет Татьяна Михайловна после этого! Мало ли что хорошо сошло - но какая неосторожность! Ведь я чуть не попалась, чуть не завалила способ! Пошли бы обыски один за другим, усилили бы слежку - кому и что тогда передашь? Что, я не могла попросить, чтоб кто-то покараулил? Оправдываться мне нечем, и я покорно принимаю на себя все громы и молнии; конечно, "разбор полетов" идет на дворе, не при подслушке. В конце концов Татьяна Михайловна смягчается: все же я не растерялась, и Киселеву от опасного объекта отвлекла.
Разнос этот, как показали последующие события, пошел мне на пользу. Наверное, в этот день я избавилась от остатков вольняшечьего легкомысленного "авось". И больше ни разу по моей вине наши секретные труды не были досягаемы до охраны - я уже не попадалась. Но на сложной нашей цепочке передачи информации было кому попадаться и без меня, были у нас и неудачи, а все же - не тем, так другим способом на свободе все становилось известно! И бесились наши кагебешники, но нам же признавались: бессильны.
Впрочем, сегодня писать уже больше нельзя - вдруг медленный мозг Киселевой через час выработает все-таки подозрение? И тогда она вернется уже не одна. Нет уж, пронесло - слава Тебе, Господи! - выждем, пока все уляжется. Идем "шить варежку". Наташа сидит на специальном "козле" для выворотки: скамья, а у нее на конце - гладенький штырек. На этом штырьке и выворачиваются готовые варежки на лицевую сторону. Выворачивать Наташа любит, а шить - терпеть не может. Поэтому мы обычно помогаем ей с шитьем, а она нам - с вывороткой. Нюрка тут же, смотрит янтарными глазами, как мелькают Наташины руки.
Таня примостила перед своей машинкой список французских слов с переводом и зубрит в такт работе. Шитье никакого умственного напряжения не требует (пока не забарахлит машинка). После первой сшитой тысячи пар руки навсегда запоминают весь сложный танец движений и с ритма уже не сбиваются. Новенькие же, как правило, начинают с того, что прошивают себе палец на самом болезненном месте - сквозь ноготь.