- Дела? Дела совсем неважные. Зарплату не дают по месяцам. Люди продают свои вещи, чтобы не голодать. А покупать тоже некому. Я еле добиваюсь, чтобы платили моим сотрудникам. А что платят-то? Магазины пустые, все надо покупать на рынке, а там цены… Хорошо еще, сумел договориться с местным военным округом, и мне по блату выдают на сотрудников института мясо из военных фондов. А получается всего по полтора кило в месяц. Разве это жизнь? - Он помолчал и добавил со вздохом: - Да, вовремя ты уехал.
Я вспомнил, как при нашей первой встрече в Нью-Йорке, три года назад, он сказал: "Ну что - поспешил ты уехать из России, а? А у нас удивительные перемены к лучшему, удивительные. Поспешил!"
Я напомнил ему об этом, он горько усмехнулся:
- Так я тебе и сказал? Да, не получилось "к лучшему", никто не ожидал, что так обернется.
На следующий день мы с Гавриилом вдвоем поехали к мистеру Гринбергу. Я остановил такси на Пятой авеню, и мы прошли несколько кварталов до его дома. Я хотел показать Гавриилу этот элитный район. Хотя в демократической Америке нет аристократии, но всегда была и остается финансовая элита. С давних пор она селилась в районе Пятой авеню, строя себе шикарные особняки. Но разрастающийся город теснил даже и эту элиту. Поэтому постепенно особняки замещались кварталами других домов, а в тех, что остались, разместились галереи, музеи и офисы. Между ними стоят протестантские и католические храмы и еврейские синагоги. Вместо внушительных особняков на прилегающих к Пятой авеню улицах построили меньшие по размерам, в стиле brownstone (буквально - дом из коричневого камня). Это традиционный стиль лондонской архитектуры XIX века. Действительно, когда-то большинство этих домов были коричневого цвета, но с тех пор расцветка домов изменилась, она стала более разнообразной, а название осталось. По устройству они все имеют много общего: у них узкий фасад, обычно в три окна, четыре или пять этажей, и они стоят вплотную друг к другу (все это позволяет экономить на дорогой земле города). Снаружи они кажутся меньше, чем на самом деле, потому что они всегда вытянуты в длину и у каждого есть задний дворик. Все в них приспособлено для удобства жизни одной состоятельной семьи: как правило, на первом этаже - хозяйственные службы, на втором - большой холл, кабинет и библиотека, на третьем - гостиные и столовая, на четвертом - три-четыре спальни, на пятом - комнаты прислуги. Многоквартирные дома стали строить в Нью-Йорке только в конце XIX века. Хотя в городе сохранилось много старых браунстоунов, но большинство их внутри перестроено: каждый этаж приспособлен под небольшую квартиру для одной семьи. Только действительно состоятельные люди могут содержать целый дом. Но в районе Пятой авеню сохранились браунстоуны шире, выше и красивее обычных, с громадными окнами и мраморными фасадами с украшениями.
Все это я рассказывал Гавриилу, показывая дома. Он любил слушать такие рассказы и рассматривать строения, всегда спрашивая их цену.
- А вот и дом Гринберга, - указал я, взглянув на номер.
Дом был солидный, с мраморной лестницей на бельэтаж и с тяжелой дверью, украшенной затейливым бронзовым литьем.
Охраны и швейцара не было, но со стен во все стороны были наставлены телевизионные камеры - секретная стража богатого района.
Гринберг сам торопливо открыл дверь:
- Профессор Илизаров, пожалуйста, пожалуйста, входите. Как я рад вас видеть! И вас также, доктор. Спасибо, что пришли.
Он долго тряс ему руку. Гавриил сказал:
- Скажи ему, что мне очень лестно, что такой человек, как он, пригласил меня к себе.
Когда я перевел, Гринберг затряс головой и запротестовал:
- Нет, нет, профессор, это мне лестно принимать такого человека.
Он был невысокий, худощавый, лысоватый, седоватый, одет в скромно смотрящийся серый костюм - ничего общего с карикатурами на "акул". Очень любезный и немного суетливый хозяин. Поддерживая Гавриила под локоть, он провел нас через большую прихожую в холл, усадил в кожаные кресла и принялся смешивать коктейли.
- Что предпочитает профессор?
Профессор предпочитал водку.
- Какую водку любит профессор? "Столичную", "Смирновскую", "Абсолют"?
- Все равно. Пусть наливает "Столичную".
Гавриил получил водку в хрустальном стакане с кубиками льда.
- А вы, доктор?
- "Кровавую Мэри", пожалуйста.
Он ловкими движениями, как, наверное, делал фокусы, смешал водку с томатным соком и добавил туда острые специи. Подняв бокал, он сказал традиционное американское:
- Чиирс!
И добавил с акцентом:
- Заз дровье!..
Пригубив, он попросил меня:
- Переведите профессору, что меня всегда трогала судьба карликов. Я сам невысокий и часто думал: какое это несчастье - остановиться в росте еще в детстве и больше никогда не расти! И я не мог понять: неужели нельзя как-нибудь помочь им? Когда я услышал про операции, которые начал делать профессор, то обрадовался: наконец кто-то нашел способ помочь карликам! Как они должны быть счастливы, что могут стать выше хотя бы на пятнадцать сантиметров!..
Гавриил заметил:
- Можно и на двадцать пять - тридцать, но только с сосудами, нервами и мышцами надо быть осторожным.
Гринберг воскликнул:
- Даже на тридцать?! По-моему, ваш метод - это гениальное открытие: какое счастье он дает обездоленным природой людям!
Гавриил явно был доволен и попросил:
- Скажи ему, что мы лечим руки и ноги, а вылечиваем души. Мы в нашем институте в Кургане сделали уже сотни таких операций, и я заметил, что в процессе лечения у моих пациентов на лицах появлялось выражение удовлетворения жизнью, какого у них не было до лечения. Вот как!
Это привело Гринберга в полный восторг, он даже вскочил:
- Я никогда не слышал ничего подобного! Это замечание великого гуманиста! И это пример настоящего гуманизма! Вы сказали - в Кургане? Вот это особенно интересно, потому что исходит от человека из глубины России. Знаете, ведь мой дедушка тоже из России, из маленького еврейского местечка под Белостоком.
Гавриил переспросил:
- Дедушка из России? А спроси: чем его дедушка занимался в Америке, как разбогател?
- Он сбежал из России от еврейских погромов и еле добрался до Америки в начале века, без знания языка и без денег. Его первым занятием было ходить по дворам и продавать всякую мелочь с лотка. Он долго перебивался кое-как, но потом сумел обзавестись своей маленькой лавочкой. Но он так никогда и не научился английскому языку. Поэтому мой отец с детства помогал ему торговать в лавочке, он родился в Америке и говорил по-английски, по-русски и на идиш. Ему удалось получить образование, и он стал человеком среднего достатка. Знаете, Америка - это ведь страна возможностей.
У меня вертелось на языке спросить, какие особые возможности дала жизнь ему самому нажить громадное состояние… но я постеснялся. Конечно, редким единицам удается так высоко взлететь, как взлетел он. Но по своей схеме история семьи Гринбергов была типичной: первое поколение пробивается с трудом, второе твердо становится на ноги, а третье живет зажиточно. Из третьего поколения иммигрантов Америки вышло много банкиров, бизнесменов, юристов, писателей, ученых, даже лауреатов Нобелевской премии. И в нашем госпитале среди докторов, тоже было много иммигрантов третьего поколения, в том числе выходцев из России. Наверняка, если бы их дедушки-бабушки остались на родине, потомки не смогли бы добиться там ничего особенного. Но если сравнить их жизненные достижения в Америке с тем уровнем, на котором находились их предки там, то становится абсолютно ясно, какие возможности Америка предоставляет способным людям. Только ленивый не достигает в Америке ничего.
Мы сидели возле громадного, до потолка, камина из пожелтевшего от времени мрамора, с выточенными на нем барельефами. По обеим его сторонам секциями поднимались к потолку панели из резного красного дерева. Потолок, тоже украшенный резным красным деревом, разделялся сводами; с него свисали две массивные хрустальные люстры; по стенам висело несколько огромных картин в тяжелых позолоченных рамах; вдоль стен стояли шкафы с книгами в богатых тисненых переплетах. Мебель - тоже красного дерева, старинная и тяжелая, с золотыми накладками. Такую обстановку можно увидеть разве что в музее или в кино. Дедушка Гринберга из-под Белостока никогда бы не смог себе представить, какие возможности он открыл своему внуку, сбежав от погромов.
К нам присоединилась хозяйка. Она приветливо улыбалась Гавриилу:
- Мой муж рассказывал мне про ваше изобретение - это чудо!
Потом Гринберг незаметно перевел разговоры на фокусы и подарил Гавриилу свою книжку "Руководство по волшебству для фокусника-любителя". На титульном листе он написал: "Настоящему Волшебнику от фокусника-любителя".
По широкой лестнице хозяева провели нас в столовую на втором этаже. Официант из ресторана разливал по бокалам французское вино почти столетней давности. Никогда мы не пили такого густого ароматного вина, и никогда, наверное, нам такого больше не пить.
Мы сидели в доме миллиардера за непривычно длинным столом, пили коллекционное вино, я переводил беседу хозяев с почетным гостем, а про себя думал: если меня попросят определить в двух словах, что такое американская культура, я отвечу - делать деньги. Два столетия люди из Европы и Азии миллионами иммигрировали в Америку, и практически все приезжали бедными и несчастными. Откуда же потом взялось так много богатых и счастливых? Очень просто: они научились делать деньги. И наш хозяин, внук нищего иммигранта-лоточника, был тому примером. Но ведь я и сам приобщился к этой культуре: приехал бедным, много и тяжело работал - и стал вполне состоятельным. А впереди меня могло ждать еще большее состояние (если буду жив-здоров, конечно).
Но вот рядом со мной сидит знаменитый на весь мир ученый. Он достиг многого, что не дано другим. Но чего он не смог - это сделать себе деньги. Почему? Потому что в его и моей стране, где было так много и плохого, и хорошего, не было культуры и традиции делать деньги.
Нельзя, конечно, все в жизни мерить одними деньгами, нельзя любить только деньги, нельзя добиваться лишь денег. Мы культурные люди, и мы должны уважать интеллектуальные и моральные ценности. Но жизнь без денег бывает слишком тяжела зависимостью от разных случайностей. Недаром величайший из русских поэтов писал: "Я деньги не очень люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости".
Я пишу учебник
В студенческие годы я не любил советские учебники. За очень редким исключением, они были сухо написаны и перенасыщены цитатами из классиков марксизма. Как будто медицину нельзя изучать без высказываний Ленина! Издательская цензура выхолащивала учебники, в них не было ясности изложения, а иллюстраций мало, и они всегда плохо были напечатаны. Став профессором, я мечтал, что когда-нибудь сам напишу хороший, интересный учебник.
Судьба сложилась так, что прямо из советского профессорства я перешел в американское студенчество. И, готовясь к экзаменам, я, к удивлению, впервые стал получать удовольствие от чтения учебников. Материал изложен всегда ясно и живо, текст написан профессионально и целенаправленно, и всегда много хороших иллюстраций. Правда, порой они чрезмерно толстые, авторы как будто претендуют на энциклопедизм изложения, хотя учебник - не энциклопедия. Больше всего мне нравился популярный многотомник "The CIBA Collection" с иллюстрациями хирурга-художника Фрэнка Неттера. Он делал удивительно красивые рисунки-схемы по заболеваниям и их лечению, а тексты писали другие ученые.
На долгое время я забыл и думать о своей мечте написать когда-нибудь учебник. Но "душа не вовсе охладела" (Пушкин) к ней. Где-то в самой ее глубине таилось это несвершенное желание. В резидентуре я продумывал практическое руководство по лечению спортивных травм и делал для него рисунки. И вот теперь, при поддержке Френкеля, заключив договор с издательством "Mosby Publishing Co" из Филадельфии, я с увлечением начал работать над "Руководством по илизаровским операциям", взяв за образец книги Неттера.
Нарисовав несколько больших рисунков, я показал их Френкелю:
- Виктор, я начал работать над нашей с тобой книгой. Это первые рисунки, для начала.
- О, Владимир, очень красиво! Ты прямо второй Нетгер!
- Спасибо. Теперь напиши к ним текст.
- Почему я? Ты нарисовал, ты сам и пиши.
- Виктор, мой английский не настолько хорош.
- Тебе будет помогать Питер Ферраро, наш редактор.
- Питер может литературно отредактировать текст, но он не доктор и не знает предмета.
В конце концов Виктор пригласил нас с Ириной в субботу приехать к нему на дачу, с тем чтобы в воскресенье мы вместе поработали над текстом. У них с Руфи был небольшой двухэтажный дом на самом берегу Атлантики, в Нью-Джерси, километрах в восьмидесяти от города. Вечером - прогулка по пляжу, дружеское застолье, вино, слушание музыки. На следующее утро я уже хотел работать, но Виктор потянул всех купаться. Разморенные солнцем, после ланча мы уселись с ним работать. Я ставил перед ним рисунки и давал объяснения, а он скороговоркой наговаривал в диктофон текст. Но говорил он слишком общо и коротко.
- Виктор, нужно дать подробное объяснение, подать его более живо.
- Зачем? По-моему, и так все ясно. Давай следующий рисунок.
Не прошло и часа, как он стал зевать, скис, закрыл глаза и сказал, что устал - надоело.
Когда секретарь Виктора напечатала надиктованный им текст, я понял, что ничего из нашего соавторства не получится. Почему он не хотел писать? Он по природе не был автором. Ему удавались операции и администрирование, но не писание. Есть люди, для которых писать - как нож острый. К тому же в шестьдесят шесть лет Виктор начинал заметно сдавать. Он часто откладывал важные дела и, сидя на конференциях, нередко клевал носом. Я понял, что учебник предстоит делать мне одному. И теперь все вечера, до поздней ночи, интенсивно работал над ним.
Для пишущего и рисующего человека нет занятия приятней, чем сидеть над листом бумаги и сочинять и изображать. Это всегда было моим любимым времяпрепровождением: я писал и рисовал с детства. Став взрослым и посвятив судьбу хирургии, я написал несколько сборников стихов, книг воспоминаний и пьес. Правда, это литература художественная, в которой большую роль играет вымысел, воображение. Но я также написал и две диссертации, книгу по своему методу лечения плечевого сустава и много научных статей. Это литература совсем другого рода - она состоит сугубо из информации, главное в ней - строгое изложение фактов, наблюдение, а не воображение.
Написать учебник сложнее, чем стихотворение или диссертацию. Учебник читают не для эстетического впечатления или получения информации, его задача шире: по нему учатся, в него заглядывают вновь и вновь для закрепления знаний. "Повторенье - мать ученья". Хороший учебник должен всегда быть под рукой студента или специалиста, чтобы можно было еще и еще раз научиться тому, что в нем написано. И, поскольку учебник - это большая книга, в нем нужен особый сюжет, особая, "сквозная" логика изложения. Эту логику придает учебнику индивидуальность автора, и эта логика должна приковать и захватить внимание читателя. Чем учебник толще, тем больше следует придать ему определенной увлекательности. Это достигается двумя путями: или украсить текст тонкими авторскими обобщениями и рассуждениями, или украсить его хорошими иллюстрациями. А лучше всего - и тем и другим. А для этого нужна образность, воображение.
Каждый вечер я расчерчивал листы бумаги и наносил на них карандашом контуры будущего рисунка. Пока рисовал, уточнял детали, и в процессе этого складывалась логика моего изложения, заранее оформлялся будущий текст. Рисовать мне было совсем нетрудно: я давно готовил схемы ко многим нашим операциям. Правда, теперь я перерисовывал их для печати на большие листы плотной бумаги, делал это намного тщательней, усливал изображения тенями, придавая им объем. Я хотел, чтобы мои рисунки "рассказывали" сами себя, чтобы, как и рисунки Неттера, надолго оставались в памяти, чтобы их показывали на слайдах на конференциях и съездах (забегая вперед, могу сказать, что я этого добился).
Но когда я заканчивал рисунок и садился за стол сочинять текст - начинались мои муки. Медленно и с трудом я составлял фразу, она казалась мне грамотной. Потом я видел, что она недостаточно хороша, бился над ней, по несколько раз переделывал. Бывали фразы, которые я переписывал по пять - семь раз. Бывало, что целые страницы приходилось переписывать по Три-четыре раза. Утром я приносил готовый текст и оставлял его на столе Питера Ферраро. Целый день я был занят работой, а к концу дня мы с Питером садились у меня в кабинете за чашкой кофе и начинали заново перекраивать написанное. Он уточнял детали того, что я хотел сказать, и редактировал текст в ключе настоящего литературного английского. Питер был веселый и остроумный парень. Почему-то он любил называть меня Вовчик - где он мог услышать это русское уменьшительное имя? Нашу работу мы перемежали шутками и смехом.
- О'кей, - говорил он, - при некотором мозговом усилии я могу уловить, что ты хотел сказать. Это что, в России так пишут? Там это сошло бы, но здесь это звучит, как…
- Хочешь сказать, как бред сумасшедшего?
- Не совсем так, но все-таки бред. Надо переставить с головы на ноги.
Мы оба хохотали. Изабелла выглядывала из своей комнаты:
- Над чем это вы так смеетесь?
- Над тем, что Вовчик написал, - заливался Питер.
Изабелле не нравилось, что смеются над ее шефом. Она поджимала губы, но, видя, что я тоже хохочу, успокаивалась и даже посмеивалась вместе с нами. Все-таки в результате нашей работы получался настоящий литературный текст. Вскоре благодаря урокам Питера я стал писать лучше, и он уже не вносил так много исправлений.
Работали мы больше года, я нарисовал двести листов, на каждом - по два-три рисунка, сделал двести фотографий больных, до и после лечения, с подписями. Чистого текста было двести пятьдесят страниц. Это была громадная работа, отнявшая много сил. Но иначе учебник и не сделаешь. Мне повезло с моим редактором. И, хотя под конец я писал уже лучше, мы с Питером смеяться не переставали и Изабелла смеялась вместе с нами.
Только Леня Селя по-прежнему был настроен мрачновато и каждый час старался позвонить домой:
- Ирка, где Машка?.. Машка, где мама?..
По каждому несущественному поводу он мрачнел и замыкался в себе. Тогда я поддразнивал его:
- Что, чемоданов нет?
Или, стараясь его развлечь, я дразнил его словом "пипочка".