Он достает из кармана тугую пачку свернутых долларов. В Америке все банкноты одного размера, это ему непривычно. Он просит:
- Отсчитай.
Едем дальше, выбираем, расспрашиваем, покупаем. Особенно долго рассматриваем яркие пакеты с разнообразными колготками всех оттенков. В России их мало, а здесь слишком много. Он перекладывает красивые пластиковые пакеты в руках, ворчит:
- Черт знает, какую ерунду они меня просят, откуда я знаю, какие покупать?
В номере гостиницы он укладывает покупки в без того набитый чемодан.
- Гавриил, крышка не закроется.
Он хитро смотрит на меня:
- Не закроется, говоришь? У тебя не закроется. Давай спорить, что я - закрою.
Он каким-то образом свертывает шубу так, что она съеживается до размера небольшого пакета. Потом так же умело уминает все остальное, и поверх всего кладет большую коробку с кукурузными хлопьями, которые обожает внук. Он жмет, жмет на крышку; хлоп - и она закрылась. Илизаров победоносно смотрит на меня:
- А ты говорил, что не закроется. У американцев не закрылась бы, а с русской смекалкой все можно сделать. Уметь надо, вот!..
Не знаю, какой вид имел в Кургане утрамбованный таким образом товар, но уверен, что кукурузные хлопья превратились в кукурузную пыль.
Проводив Илизарова, я вскоре встречал Ирину в том же аэропорту "Кеннеди". Едва завидев меня, она воскликнула:
- Ой, дорогой мой, ты не представляешь, какая там жизнь ужасная!..
По дороге домой возбужденно рассказывала:
- Мама, конечно, очень изменилась: плохо видит, плохо ходит. И характер ухудшился - все больше достается бедному, забитому ею мужу. А он все терпит… Зато со всеми нашими старыми друзьями у меня была настоящая феерия встреч. Все про тебя расспрашивали, я им рассказывала, чего ты добился, и они за тебя радовались. Я тебе все подробно расскажу…
Несколько дней длились ее рассказы. При всех положительных эмоциях от встреч с друзьями она не переставала с удивлением описывать бедность, которую увидела в Москве:
- Самое главное, что за десять лет там ничего не изменилось, ничего нового не построено. А то старое, что было, все дома, улицы, площади, - все пришло в дряхлость. "Националь" в запущенном состоянии: мебель паршивая, светильники тусклые, радио не работает, телевизора вообще нет. И обслуживание ужасное. В ресторане нам подавали чай с каким-то сухим хлебом. А бумажные салфетки на столах были разрезаны на восемь клочков. В магазинах - просто пусто. Я ходила в гастрономы, в которых раньше всегда могла хоть что-то купить. Теперь на прилавках ничего нет. Но куда бы меня ни звали в гости - столы везде были на удивление обильно уставлены. Впечатление такое, что у них скатерти-самобранки.
И добавляла:
- Да, дорогой, мы вовремя оттуда уехали…
Наш сын
Действительно, мы вовремя уехали из Союза, и все у нас было бы хорошо, но одно огорчало глубоко - судьба сына, Владимира-младшего. После двух с половиной лет успешной учебы в Медицинском институте он потерял интерес к медицине. Сначала он не сдал один экзамен, но сумел его пересдать, после этого не сдал еще один, по акушерству и гинекологии, попытался пересдать, но ему не зачли. И исключили из института. Правила в американских университетах жесткие: не хочешь или не можешь учиться - сразу уходи.
Очевидно, он сам не ждал такого поворота, в растерянности позвонил нам и сообщил упавшим голосом:
- Меня исключили.
Мы не знали, что у него были осложнения в учебе. Как обычно, он ничего нам не рассказывал. И это была еще одна его ошибка. Может быть, знай мы такое дело, смогли бы ему помочь… Сколько потерянных надежд, сколько переживаний и волнений, сколько потраченных духовных и физических сил! И ведь вступительный экзамен он сумел сдать на высокую оценку, его приняли даже в два института. У него был выбор, и он выбрал медицинский факультет в городе Сиракузы, на севере штата Нью-Йорк.
Морально убитые этой новостью, мы с Ириной в первую очередь испугались за него - чтобы по молодости не сделал какой глупости. Мы знали несколько случаев, когда молодые иммигранты в Америке, раз споткнувшись, кончали с собой или опускались до наркотиков.
Сыну срочно нужна была наша поддержка. Мы сказали, что тут же выезжаем к нему, чтобы он нас ждал. И помчались туда на машине - езды всего пять-шесть часов.
Тревожные то были часы. В дороге мы с Ириной почти не разговаривали, каждый думал свое, но об одном и том же. Эх, дети, дети, сколько от вас радости и сколько огорчений!..
Я уже раньше чувствовал, что медицина его мало привлекает: при редких встречах, когда мы приезжали к нему или когда он приезжал к нам на каникулы, Владимир без энтузиазма говорил об учебе, с неуважением, даже с пренебрежением, рассказывал о своих преподавателях. У меня, как у доктора и бывшего профессора медицинского института, это вызывало душевное страдание. Не может молодой человек учиться будущей профессии безо всякого к ней интереса!
Никто не заставлял Младшего учиться на доктора, он сам захотел продолжать то, что начал еще в Москве, где был студентом-медиком. Но даже если исчезает интерес, опыт жизни показывает, что человек должен уметь добиваться своего при любых условиях. Если ему там не нравилось, то доучиться до конца ему оставалось всего полтора года (в Америке учатся в медицинском институте четыре года после четырех лет учебы в колледже). Простая логика подсказывала, что лучше уйти из профессии с дипломом в кармане и потом заниматься другим делом, чем бросить учебу на полпути. А он вместо учебы гонял на своем "Фольксваген-Гольф", который мы ему подарили после второго курса, чтобы ездить в клиники института. Там нет общественного транспорта. Я знал, что ему хотелось иметь полуспортивную машину, и решил побаловать его. Ничто мне не подсказывало, что эта машина может стать для него заменой учебы. Но что произошло, того не исправить…
Грустной была встреча с сыном. Мы ни о чем его не расспрашивали, не корили, не жалели, только стали успокаивать: жизнь вся впереди и еще многое можно сделать, чтобы чего-нибудь в ней добиться.
Я пытался помочь ему восстановиться, написал письмо к декану факультета и ходил к нему на прием, объяснял, сколько труда было вложено всей нашей семьей, чтобы сын мог стать потомственным доктором. В кабинет вызывали преподавателей сына, их мнения о нем были разноречивы: одни сурово критиковали, другие даже хвалили. Но декан занял жесткую позицию: исключить. Несправедливо? Что же делать! Американцы знают, что однажды сказал их любимый президент Джон Кеннеди: жизнь во многом несправедлива.
Чтобы сыну не болтаться без дела, Ирина устроила его лаборантом в Колумбийский университет, где рядом работала она сама. Так он был занят, всегда с людьми и даже зарабатывал. И она могла хотя бы иногда наблюдать за ним. Поселился сын не у нас, но близко, с моей мамой, обожавшей его бабушкой. У нее была сильная натура, при ней он чувствовал себя спокойнее. А нам она примирительно говорила:
- Ну, ошибся человек, со всеми бывает. Не казнить же его за это!..
Сам он глубоко в душе казнил себя и был мрачно настроен. И у нас с Ириной долгое время было грустно на душе. Эта душевная рана никогда полностью не зажила и оставила грубые рубцы несбывшихся надежд.
Но и до сих пор я сам с собой рассуждаю так: если бы Младший закончил учебу, он, может, и стал бы каким-нибудь доктором, но доктору нельзя быть "каким-нибудь". Не должен врачевать человек, который не увлечен медициной.
Без побуждений и целеустремленности в своей профессии доктор не только не принесет пользы, но может по ошибке и навредить кому-то из своих пациентов. Тогда это вызовет трагедию еще большую, чем исключение из института. Да, мне хотелось, чтобы сын стал доктором, как его дед, я сам, хотелось, чтобы его профессиональный уровень был не ниже моего. Но отводя в сторону родительские соображения, я признаю, что с таким отношением к медицине он не мог стать врачом: не должен врачевать человек, который не увлечен медициной.
По прошествии нескольких лет судьба сына устроилась: он нашел, как говорится, свою нишу в жизни. Занялся научными исследованиями в фирме по производству медицинского оборудования, женился на американке, которая тоже не имеет профессии, они скромно зарабатывают на жизнь своим трудом. А мы время от времени материально их поддерживаем, и с удовольствием. Ведь лучше давать детям из рук пока еще теплых, чем уже холодных. И наша любовь к сыну перешла на троих его детей, наших внуков. Но об этом - потом…
Болезнь Илизарова
Наступило душное нью-йоркское лето. С июня по сентябрь жители города спасаются прохладой кондиционированного воздуха. Кондиционеры жужжат повсюду - в домах, в машинах, в учреждениях, в вагонах метро и в автобусах. В здании нашего госпиталя была своя сильная система охлаждения, в каждой из двадцати операционных комнат в подземных этажах мы могли регулировать температуру по своему желанию, какую хирургу хотелось. Нам с Френкелем хотелось попрохладней - мы два-три дня в неделю проводили в операционной по шесть - восемь часов, вместе делали четыре-пять операций по илизаровскому методу, кроме того, у Виктора еще были частные пациенты.
Частная практика - основная форма американской медицины, она составляет более 80 % всего лечебного дела. Остальное - госпитальная или поликлиническая работа на твердой ставке. Хотя Френкель получал за свое директорство большие деньги, но основной доход ему приносила его частная практика. Однако справиться с новым наплывом пациентов для илизаровских операций ему одному было трудно. И я стал помогать Виктору принимать больных два раза в неделю в его частном офисе.
Мне было полезно присматриваться к работе в офисе, учиться вести прием частных больных. Эта работа во многом отличается от безличного приема в поликлинике: частные больные платят прямо доктору (через секретаря - доктор никогда ни деньги, ни чеки в руки не берет, а если у пациентов есть страховки, то плата из страховой компании тоже идет в карман доктора через секретаря). Поэтому и внимание к частным пациентам повышенное.
У нас была налаженная поточная система приема: пока Френкель заканчивал осмотр пациента в одной из двух смотровых комнат, я начинал осмотр следующего в другой комнате. Моя функция была лишь вспомогательная, чтобы он не тратил время на технические детали. Когда Френкель входил в мою комнату, я подготавливал рентгеновские снимки и коротко ему рассказывал. Оставалось установить диагноз и предложить план лечения.
В обращении с пациентами Френкель был приветлив, бодр и прост. Он по-доброму всем им улыбался и у многих вызывал ответную улыбку. Взрослые приходили в сопровождении своих мужей-жен; детей, понятно, сопровождали родители. Их надо было умело успокоить, ободрить. Френкель делал это легко, и они сразу чувствовали в нем доброго многоопытного доктора. Его разговор с ними звучал приблизительно так:
- У вас укорочение ноги на 6 сантиметров с искривлением. Раньше у нас не было хорошего способа исправить это. Но теперь я могу предложить вам лечение новым методом русского профессора Илизарова.
Тут же он представлял меня:
- Это доктор Владимир из России. Он работал с профессором Илизаровым. Через Владимира я поддерживаю с профессором прямой контакт. У Илизарова есть для этого специальный телефон. - Тонко рассчитанная шутка, чтобы подкупить заинтересованность пациента.
Пациенты уже ранее слышали об этом методе или видели быстрый его показ по телевизору. В ту пору новых отношений между двумя странами слова "новый русский метод" им импонировали. А непосредственная связь Френкеля с русским ученым тоже производила впечатление. На меня как бы падала отраженная слава автора.
Многие расспрашивали:
- Это правда? Вы работали в России с самим профессором Илизаровым?
- Как давно вы приехали в Америку?
- Как вам нравится здесь, в Америке?
- Скажите, а профессор Илизаров еще приедет в Америку?
Я отвечал на вопросы, рассказывал, и у меня с пациентами тоже образовывались личные отношения; с некоторыми даже лучшие, чем у занятого разными делами их частного доктора.
Мы действительно часто перезванивались с Илизаровым, и как-то раз он признался мне:
- А ты был прав, нога у меня болит все больше. Наверное, надо делать операцию.
- Так приезжай в Нью-Йорк, здесь тебе ее сделают.
- Да вот наш министр здравоохранения Чазов уговаривает меня, что в его институте мне сделают операцию не хуже.
- Гавриил, я не знаю, какой у них там опыт в этом деле. Ты подумай.
И однажды среди ночи мне позвонила из Москвы Светлана, дочь Илизарова. Голос был встревоженный, она почти кричала:
- Папе очень плохо, он лежит в реанимационном отделении, мы не знаем, что делать!
- Что с ним? Где он?
- Он в Москве, Чазов положил его в свой институт. Ему делали обследование, и первые дни он был в приличном состоянии, но потом что-то случилось. Нам не говорят, но мы узнали, что у него была остановка сердца, и ему пришлось делать электрошок сердца. Сейчас он уже лучше, но очень ослаб.
- Слушай, перезвони мне через полчаса, я сейчас поговорю об этом с Френкелем.
Разбудив Френкеля среди ночи, я рассказал ему о странной болезни Илизарова. У Виктора всегда на все были готовые решения - ни минуты не раздумывая, он сказал:
- Пусть его привозят сюда. Я договорюсь с лучшими специалистами по хирургии сосудов, и мы устроим ему операцию здесь.
Это я передал Светлане, когда она перезвонила. И добавил:
- Привозите его, чем скорее, тем лучше. Только договоритесь с министром об оплате лечения в Америке, это должно дорого стоить.
На следующий день она сообщила, что вылетает вместе с отцом и сопровождающим доктором-анестезиологом. Мне подумалось: если с анестезиологом, дело серьезное. Френкель забронировал в отеле "Грамерси-Парк", рядом с госпиталем, номера для Илизарова, его дочери и русского врача.
Встречая их в аэропорте, я еще издали увидел, что Илизарова везут в инвалидном кресле. Правая нога его лежала на подушке. Светлана шла рядом, неся его трость. Горько мне было увидеть старого друга в таком состоянии. Он слабо улыбался. После осторожного объятия я спросил:
- Что с тобой случилось?
- Да, понимаешь, ничего особенного. Это все дочка с женой - зря подняли панику.
Из кресла в машину он пересаживался с трудом, и сопровождающий доктор его поддерживал и приговаривал:
- Осторожней, Гавриил Абрамович, осторожней.
Доктор этот был мой старый знакомый - профессор Бунатян, главный анестезиолог Министерства здравоохранения. С одной стороны, это была честь для Илизарова, с другой стороны, знак, что заболевание его очень серьезное.
После десятичасового перелета он в машине дремал, и я не стал при нем расспрашивать, что случилось. Но в гостинице, улучшив минуту, я отвел Бунатяна в сторону. Вот что он рассказал:
- Илизарова положили с сильными болями в ноге и посиневшей стопой. Могла вот-вот начаться гангрена. Хирурги обследовали его для операции по замене артерии. Но у нас в России такие операции делают пока всего несколько хирургов, никто не имеет большого опыта.
- А что произошло с сердцем, почему потребовалась реанимация?
- Ему начали внутривенно вводить сосудорасширяющие жидкости с антибиотиками, чтобы успокоить воспаление и поддержать организм. На третий день была смена дежурных сестер, одна ушла, а другая поставила ему вливать внутривенно жидкость из оставленной на столе стеклянной бутыли. Она думала, что раз это бутыль из аптеки больницы, то в ней - приготовленный раствор. На бутыли не было написано - что за жидкость.
- Не было написано? Как же она могла вливать, не зная?
- В том-то и дело. Во время вливания он почувствовал себя плохо, звал сестру, но никто не подходил. Он сам вырвал иголку из вены. Но у него началась мерцательная аритмия сердца. Через некоторое время его нашли в палате уже без сознания, и пришлось три раза делать электрошок. Он до сих пор так и не знает, что ему это делали.
- Что же это была за жидкость?
- Так никто и не узнал. Был, конечно, скандал. Но семья Илизаровых сказала, что уже не доверяет тому лечению. И позвонили тебе.
Когда я пересказывал все это Френкелю, он ушам своим не верил:
- Неужели такая отсталость в специальном институте?
- Да, и это их лучший институт, и там лечат больших боссов.
Действительно, из этой истории вырисовывалась картина того, что академик Сахаров написал про советскую медицину: отсталый и нищенский уровень. Американскому доктору понять это было просто невозможно. В Америке пластические операции на сосудах были распространенным стандартным методом лечения во всех больших госпиталях уже двадцать лет, а там их еще не умели как следует делать даже в специальном институте. Значит, отставание было на двадцать лет! В Америке строгое правило - сообщать больным и их родственникам обо всех осложнениях. Иначе доктор и госпиталь несут судебную ответственность. А там это скрывали даже от больного, который сам был доктором, и от его семьи. В Америке все внутривенно вливаемые жидкости производятся фабричным способом и рассылаются в пластмассовых емкостях с напечатанной на них информацией - название, процентное содержание, срок изготовления и срок годности. А там эти жидкости разливают по стеклянным бутылям в аптеках больниц и даже не наклеивают названия. У меня десять лет ушло на то, чтобы "догнать" американскую медицину. Не знаю, как бы после этого я смог работать в тех отсталых и бедных условиях.
- Уму непостижимо!..
Поздно вечером, когда Гавриил заснул, Светлана рассказала, как она добивалась разрешения правительства на оплату его лечения в Америке. С трудом ей удалось соединиться по телефону с заместителем министра здравоохранения. Когда она сообщила ему, что произошло в институте, он закричал в трубку:
- Так вы что, хотите повезти его в Америку, чтобы там позорить советскую медицину?!
Положение было почти безвыходное.
- А у отца нога была уже в синих пятнах, он с трудом мог шевелить ей. Не могла же я сказать ему, что денег не дают.
Однако нашлись высокие покровители, которые добились разрешения, чтобы счета за лечение Илизарова оплачивало советское посольство в Вашингтоне. Для этого посольство должно было выдать гарантийное письмо с номером счета в банке. Пока шли переговоры, состояние Илизарова стало критическим. Его повезли в аэропорт, а дочь в это время еще добивалась билетов и заграничных паспортов. Взмыленная, она примчалась в аэропорт чуть ли не в последнюю минуту. Он ничего не знал о ее стараниях и накинулся на нее:
- Где тебя носит? Уже посадка идет, а ты все шатаешься!..
Потом оказалось, что гарантийного письма в Нью-Йорке еще нет. А без гарантии оплаты в американском госпитале лечить его не станут. Опять пришлось просить Френкеля договориться, чтобы лечение начали под его честное слово. Бумагу с надписью "Посольство СССР в США" прислали через несколько дней. Мне приходилось ежедневно ее показывать при каждой новой процедуре. Ее подолгу рассматривали, удивлялись, делали с нее ксерокопии и вкладывали в историю болезни. Еще несколько месяцев я должен был следить за пересылкой счетов и их оплатой.