Автобиографический роман "Портрет Невидимого", который одновременно является плачем по умершему другу, рисует жизнь европейской богемы в последней четверти XX века - жизнь, проникнутую духом красоты и умением наслаждаться мгновением. В свою всеобъемлющую панораму культурного авангарда 1970–1990-х годов автор включил остроумные зарисовки всех знаменитых современников, с которыми ему довелось встречаться, - несравненное удовольствие для тех, кто знаком с описываемой средой. Перед читателем разворачивается уникальный портрет эпохи, культивировавшей умение превращать жизнь в непрерывный праздник, но вместе с тем отличавшейся трагическим предощущением заката европейской культуры.
Содержание:
От переводчика 1
Портрет невидимого 1
Послесловие 50
Примечания 50
Ханс Плешински
Портрет Невидимого
От переводчика
Книгу "Портрет Невидимого" мне подарила Инге Лейпольд (1946–2010) - мюнхенский германист и переводчик с английского и французского языков, женщина, любившая яркие платья и запах лаванды, будто сама сошедшая со страниц этого романа. Страдая с подросткового возраста тяжелой болезнью позвоночника, она в университетские годы участвовала в студенческих спектаклях ("проползала через сцену"), тогда и потом знала многих художников, скульпторов, поэтов. Ей, никогда никого не обременявшей своими недугами, тоже, как и ее другу Хансу Плешински, часто удавалось превращать повседневную жизнь в праздник. Мне сразу захотелось перевести эту книгу, отличающуюся особой широтой и зоркостью взгляда, терпимостью, правдивостью, человеческой теплотой. Работая над переводом, я узнала многое, чего прежде не знала, но оказалось, что еще сложнее, чем перевести такой роман, - найти для него (в нынешней России) издателя. Инге, чувствовавшая себя все хуже, все-таки нашла силы - в 2009 году - написать Послесловие. Хорошо, что за несколько недель до того, как ее не стало, я смогла доставить ей радость, рассказав, что издатель наконец нашелся.
Двум Невидимым - Инге Лейпольд и Фолькеру Кинниусу - с благодарностью посвящаю свой перевод.
Татьяна Баскакова
Портрет невидимого
Стало что?
Новогоднюю ночь 2000-го года я провел в Париже. И впервые за много лет навестил Сержа. Я избегал Парижа, а значит, и Сержа тоже, поскольку думал, что новых несчастий не вынесу. Из-за СПИДа Париж обезлюдел, лишился былых чар. Обитатели города на Сене долго верили, что сумеют обмануть вирус с помощью чеснока и красного вина. Но кончилось все тем, что Сержу пришлось побывать на сорока трех похоронах. Иль-Сен-Луи, когда-то цитадель неконвенционных любовных радостей, снова стал заурядным тихим островом. Серж жил теперь где-то в другом месте, в собственной квартирке, пусть крохотной, но зато с видом на Латинский квартал. В Париж он приезжал раз в месяц, на выходные. А остальное время от зари до зари вкалывал на винограднике стариков-родителей, в Руссильоне. От деда он унаследовал испанскую кровь и потому после буйной молодости, проведенной в столице, без особых проблем переквалифицировался в винодела.
Восемнадцатилетним мальчишкой, прочитав "Пьяный корабль" Рембо, он рванул в Париж. "Я мчался под морских приливов плеск суровый, минувшею зимой, как мозг ребенка, глух, и полуострова, отдавшие найтовы, в сумятице с трудом переводили дух": в сопровождении этих огненных строк он переступил порог отчего дома - и был таков.
Серж не интеллектуал, никогда ничего особенного из себя не строил. Но благодаря его испано-пиренейскому обаянию и красивому телосложению в Париже перед ним открылись многие двери. Такие люди, как его будущий друг Патрис Шеро, драматург Бернар Кольтес, молодой писатель Эрве Жибер, знаменитый режиссер Роберт Уилсон, умудрялись где-то с ним познакомиться и потом охотно втягивали его во всевозможные эскапады: "Возьмем с собой Сержа", "Не заглянуть ли нам к Сержу?" Едва открыв дверь гостям, Серж уже спрашивал "Зa va?", предлагал всем выпить на дорожку и, не дожидаясь приглашения, тянулся за курткой. Я думаю, он даже фамилию Уилсона не смог бы написать без ошибок, из-за провинциального пренебрежения к таким формальностям. Но, с другой стороны, ведь именно техасец Уилсон приехал в Париж, а не Серж - в Техас.
Мой друг жил тогда в тридцатиметровой квартирке; в центре единственной комнаты стоял небольшой обеденный стол, вокруг - деревянные стулья с плетеными сиденьями. На стене - репродукция "Сада земных наслаждений" Иеронима Босха: босховские монстры напоминали отправившихся на пикник сумасшедших. Матрас, брошенный прямо на пол, в пределах досягаемости от раковины, компенсировал отсутствие отопления. Изредка он служил приютом для долговременных "пассий" хозяина. Но чаще на нем обжимались случайные знакомые, засидевшиеся до закрытия метро. Некоторые засыпали под тонкой простыней несчастливыми (из-за одолевавших их житейских забот), но, по крайней мере, не в одиночестве - отчего, проснувшись, были уже не столь несчастливы. Случались тут и оргии: впятером, вдевятером.
У Сержа в гостях бывали французы - точнее, бретонцы, большей частью шпана из предместий (les loubards, чья небрежная самоуверенность производила на него неотразимое впечатление), - мальчики по вызову, ценившие это местечко, потому что им не интересовалась полиция, а также американцы, художники из русских эмигрантов, заезжие шведы… Всем им, когда они собирались за общим столом, было что рассказать и о чем поспорить. Чего-чего, а уж тем для разговоров в Париже всегда хватает. Выяснялось, например, что все присутствующие уже посмотрели "Каспара Хаузера", последний фильм Вернера Херцога, и начинался обмен мнениями по поводу "немецкой меланхолии" и "бессловесности современного человека"; только потом разговор переходил на "неудобоваримую амстердамскую кормежку". Брюссель, как послушать их, был самым северным городом, где парижский жиголо еще может рассчитывать на приличный обед.
Серж не отличался щедростью. Гости сами приносили вино. Секретарь перуанского посольства отвечал за свежие булочки. Стейки, которые мы бросали на сковороду и поджаривали на двухкомфорочной плите, покупались вскладчину. Польский фотограф, пристроившись возле душа, натирал морковь. Морковная закуска нравилась всем, из-за цвета. Правильного владения французским ни от кого не требовали. Серж, говоривший с южным акцентом, обрел желанного и достойного собеседника в лице поляка, который безбожно коверкал грамматику, зато знал все самое существенное об универсуме, времени и бытии. Гости Сержа употребляли глаголы в непритязательном "настоящем": "Если бы Колумб правда открывает Америку, она бы остается придатком Европы". Французские безработные вступались за свой родной язык только в исключительных случаях: "Этот сыр, Игорь! И этот контроль. Но эта республика и это Средиземноморье - это!"
Так постепенно сформировался эротический салон с постоянно меняющимся набором посетителей. Время от времени седая испанка JIa Мерседес занимала почетное место за столом, среди обаятельных конкистадоров ее миров. Сморщенная старушка без умолку лепетала о модах и светской жизни в Мадриде первых послевоенных лет. Не представляю, при каких обстоятельствах Серж познакомился с этой восторженной синьорой в черной мантильке и почему они так доверительно относились друг к другу. Синьора, родившаяся лет восемьдесят назад, с еще более великовозрастной гранатовой брошью на груди, восседала, словно королева на троне, между юными петушками, периодически важно кивала им в знак согласия и опять с готовностью подставляла личико под живительные струи их нескончаемых жалоб на несчастную любовь; другими столь же популярными темами было недовольство Жискар д'Эстеном и восхваления театра, ставшего за последние годы лучшим во Франции ("А я думаю, и во всей Европе!"): "Картушри" Арианы Мнушкин.
Серж Гарсия был моей второй большой любовью (первую, совсем раннюю, я пережил в родном городе). Сержу исполнилось двадцать, а мне девятнадцать, когда - в 1975-м - я купил льготный железнодорожный билет и впервые отправился в Париж. Это произошло в промежуток времени между окончанием школы и призывом на альтернативную гражданскую службу. Деньги на поездку я заработал, сажая хвойные деревья - морозостойкие дугласии - в лесах Люнебургской пустоши. Одноклассница посоветовала мне остановиться на молодежной турбазе, в пригороде Арпажа. "Я там сама себе готовила, очень дешево, - восторгалась Карин. - Думаю, и тебе там понравится. Это такая маленькая туристическая община".
Я положил в рюкзак серебряный, подаренный мне на крещение столовый прибор, чтобы, путешествуя, иметь при себе хоть какие-нибудь стильные вещи. В Мюнстере, в поезде, из-за этого прибора и цинкового кубка со мной заговорили соседи по купе:
- Красиво… Смотрите, чтобы у вас это не украли.
- Кубок я выиграл на турнире по верховой езде.
Турбаза в Арпажа представляла собой что-то вроде увеличенного садового павильончика, в котором помещалось двенадцать коек. По шесть с той и другой стороны от перегородки, делившей павильон на "мужскую" и "женскую" половины. После тревожной ночи в амстердамском "героиновом парке", куда я случайно забрел в поисках ночлега, в Арпажа - добравшись туда к полудню - я сразу провалился в сон.
Когда же проснулся, на койке напротив сидел Серж. Такого красивого парня я никогда не видел. Волосы цвета воронова крыла ниспадали ему на плечи, на белый комбинезон. Он ничего не спрашивал, так и сидел на краешке постели.
Хотя вообще я не отличаюсь храбростью, кажется, именно я первым сказал:
- Привет.
- Привет. Ты откуда?
- Из Германии. Нижняя Саксония.
- И как тебя занесло в Париж?
Оглушенный неожиданной встречей - происшедшей, к тому же, в магическом круге одной из опаснейших мировых метрополий, - я, приподнявшись на кровати, ответил правду:
- Хочу сходить в парижскую оперу.
Серж жил в Париже уже около месяца. Нашел работу в фармацевтической фирме. Кормил подопытных мышек. А во второй половине дня, в том же комбинезоне, подрабатывал уборщиком на нашей турбазе. Он коротко переспросил:
- В оперу? Никогда там не был. Пойду с тобой.
Часа через два я уже распаковывал свои вещи где-то на окраине города, в его квартирке с общим туалетом на первом этаже, под лестницей, - доставал из рюкзака приличный костюм и тот самый столовый прибор.
- Германия тоже красивая, - заметил я вскользь.
И услышал в ответ:
- Там только коровы и бескрайние картофельные поля.
Хотя в Германии он еще не бывал.
Та ночь осталась в моей памяти как одна из самых прекрасных. Я и тогда не мог понять, как нам хватило сил, чтобы заниматься любовью, пока не забрезжил серенький рассвет. На стене висел портрет Рембо, и, взглянув на него, мы оба одновременно подумали, что должны убить себя, потому что более сильного чувства в нашей жизни уже не будет.
Утром я истратил целое состояние на patisserie и удивительные, редкостные паштеты с фисташковой прослойкой. Я проводил Сержа до места работы, а потом весь день болтался, поджидая его, у ворот фабрики. Вечером мы сидели в Опере, в Пале-Гарнье, где давали "Коронацию Поппеи". Великолепная музыка Монтеверди, о котором ни один из нас прежде не слышал, уводила в культуру барокко. Но барочное мировидение оказалось созвучным нашему тогдашнему настроению: с ликованием вкушать земные радости; принимать, как расплату за них, театрально-эффектные низвержения в бездну скорбей… И потом опять всеми чувствами, всеми помыслами возноситься к горним высям…
Вместе мы открыли для себя и Версаль. Для нас, двух провинциалов, только что полюбивших друг друга, этот дворец стал подлинным откровением. Версаль, средоточие земной роскоши, самим своим существованием доказывал, что человеческая жизнь может и должна быть праздником. Нужно лишь "инсценировать" ее и самовластно ею распоряжаться, как это делал король-солнце. Что за безумная мысль: прямо посреди болот, не годных ни для чего - разве что для сотворения красоты, - построить великолепный дворец, чтобы впредь править и устраивать торжественные приемы именно на этом, отвоеванном у природы, клочке пространства! Людовик XIV сумел подчинить себе хаос повседневности. Все вертелось вокруг него. А он вознаграждал своих подданных, изливая на них сиянье культуры. Версаль казался нам триумфом цивилизации. В этих просторных анфиладах люди жили, смотря по обстоятельствам: размеренно и сообразно этикету или, наоборот, анархично и бурно. Жили, озаряемые солнечным сиянием, посреди бескрайнего парка. Почти всё, что было в Европе позднее, свидетельствует лишь о деградации.
"Ханс, пойдем в Зеркальный зал". - "Ну и кровать, такую я никогда не видел!" - изумился я в парадной спальне короля-солнца, где в одни только гобелены было воткано шестьдесят килограммов золота. Жизнь и вправду представлялась тогда парадом, люди воспринимали себя и всех остальных как марширующих, то есть тех, кто парадным шагом проходит мимо… друг друга. На параде важны лишь душевный подъем, осанка, элегантность, savoir-vivre, покорность и преданность судьбе - то, как человек держится. Версаль был утопией: не дать себе опуститься, воспринимать себя в своей уникальной одноразовости - даже если Вселенная бесконечна и беспросветно темна. В Версале мы часто смеялись. Мы считали Людовика XIV - Солнечного Людовика - самым удачливым из гетеросексуальных неженок-трансвеститов, когда-либо дышавших на этой земле. Посредством шляп с плюмажами, кистями и позументами, рубиновых перевязей и башмаков с пряжками и красными каблуками; посредством помпезности, периодически сменявшейся благородной сдержанностью; посредством психологически безупречно выверенных поз король-солнце защищал себя от возможности оказаться ничтожеством - пусть даже лишь перед лицом Вечности. Он был единственной в своем роде кометой, которая требовала, чтобы и все другие небесные тела подражали ее сверканию. Во всяком случае, так тогда думали мы, привыкшие носить джинсы.
При каждом удобном случае мы опьяняли себя музыкой Жана Батиста Люлли: его маршами, фанфарами для конных маскарадов, симфониями, коими некогда сопровождались потешные морские баталии на водах версальского канала.
Ведь и сами мы хотели бы так же элегантно воплощать в жизнь девиз Carpe diem; так же, не теряя бодрости духа, скользить под парусом мимо разверстых бездн…
Через три недели - уезжая от Сержа, от Парижа, от Франции, чтобы приступить к исполнению своих новых обязанностей в доме для престарелых города Целле - я сидел на полу в вагоне ночного поезда на Ганновер и рыдал; а пассажиры переступали через мои ноги.
Я знал: такой праздник, вдвоем, с бесконечными жадными расспросами ("Расскажи о твоей Саксонии!", "О Нижней? Сперва скажи, уменье говорить в нос - врожденное?"), с королем-солнцем и брызгами шампанского, все это освящавшими, - такой праздник больше не повторится.
Но мы с Сержем все-таки увиделись снова. И проехали на моем фольксвагене-жуке, у которого не отключалось отопление, по всей Германии.
В Фульде нас вышвырнули из гостиницы, когда мы попытались снять на двоих одноместный номер.