- А у меня дочь родилась, пока я воюю!
- Да что ты? - удивился Блюхер.
- Ниной звать.
- А у меня сынок растет…
Вошел в вагон Сыромолотов, протянул Ивану листок бумаги:
- Утверждаешь, комиссар?
То были стихи. Малышев вслух прочел:
У Черной речки ухают снаряды,
Белеет поле… В поле бой идет…
Друзья мои - рабочие отряды -
Выносят бой у дутовской засады.
Синеет день. Стрекочет пулемет.
Оставив дом, семью, работу,
Товарищ-коммунист с винтовкою в руках
Наносит черному змеиному оплоту
Ударом за удар, врага сломив во прах!
О, наш удар могуч! И власть труда безмерна.
В рабочем сердце кровь здорова и сильна.
Пускай юлят враги бесчестно, лицемерно…
Пускай! Мы бьем и целим верно:
С горячим сердцем мысль крепка и холодна.
У Черной речки ухают снаряды.
Белеет поле… В поле бой идет…
Друзья мои - рабочие отряды -
Выносят бой у дутовской засады…
Идет Заря - труда могучего восход!
- Молодец, Федич…
- Ай же, какой подарок бойцам! - воскликнул Блюхер. - Надо это стихотворение… до каждого довести, пусть знают…
Несколько дней Блюхер с комиссарами отрядов сидел над планом разгрома Дутова.
Красногвардейцы делали вылазки на станицы. Каждый день пригоняли табуны лошадей, обозы с оружием, пленных. Учились верховой езде, смеялись, шумели:
- Эта лошадка тебя не вынесет, мала.
- А мою-то, мою посмотри!
Лошадей чистили, вплетали в гривы красные ленты.
В штаб почти вполз Ленька, побледневший, потный и счастливый.
- Все равно научусь верхом ездить! - пробормотал он, свалился у двери и мгновенно, сломленный усталостью, уснул.
Блюхер громко хохотал:
- Видать, попробовал верхом ездить!
Дележ лошадей на улице продолжался.
- Товарищи командиры, - кричали красногвардейцы, - принимайте подарок!
Блюхер и Малышев вышли из штаба. Дружинники подвели к ним группу лошадей:
- Выбирайте!
Лошади были гладкие, выхоленные, с лоснящимися боками.
Савва Белых, забирая у товарищей повод, сказал:
- Вот этого коня возьми, Иван Михайлович.
Рыжий конь пугливо вздрагивал, вытягивая голову, упирался.
Малышев поймал на себе ореховый глаз рыжей лошади. Дом. Верхотурье. Отец. Купание в реке и веселые брызги. Детство. Только ноги у домашнего коня были мохнатые, а у этого тонкие, нервные.
- Вот его…
Савва разочарованно развел руками.
- А умеешь ли ездить, Иван Михайлович?
Тот немедленно вскочил на коня и полетел по сумеречной улице.
Конь был послушен ему, резв. Дома казались под снегом сахарными, крыши и дороги сверкали. Не хотелось думать о войне. Детство. Иногда отец позволял поездить на Рыжике. Как и тогда, теперь казалось, что конь отделяется от него, убегает, а он остается на месте, точно плывет, борясь с волной.
…Весна помогала. По утрам дорога еще потрескивала после заморозка. У бойцов улучшилось настроение, чаще звучали песни. Степь, голая еще, покрытая невысокими холмами, иссечена мелкими речками. Под ногами ломалась и сухо шумела прошлогодняя трава.
Савва принес флягу березового сока. Комиссар пил щурясь от удовольствия:
- Ну, я как живой воды напился. Только вы глубоких надрезов не делайте, а то березы погибнут!
- Мы еще березовки и Петру Захарычу отнесем.
- Обязательно!
Разбитые казаки сдавали оружие, патроны, выдавали своих главарей. Дутов осторожно уводил свою банду дальше. Однако короткие стычки все-таки были: под станицей Бриены у Дутова отрезали и разбили хвост арьергарда и вновь преследовали его. Улицы станиц оглашались бабьим воем.
Отряды красногвардейцев разошлись, чтобы преследовать дутовцев по всей степи.
Верхне-Уральск освободил Блюхер и гнал Дутова в глубь степей, приказав комиссарам с дружинами вернуться в Екатеринбург.
…Перрон и вокзальная площадь Екатеринбурга забиты народом.
Первые трофеи: пулеметы, сабли, револьверы, винтовки, воинское снаряжение, сбрую - все вынесли, а главное - лошадей, целый табун лошадей торжественно провели мимо работников Уралсовета: принимайте, хозяева!
…В руках встречающих приспущены флаги. Кумачом обиты гробы. Беспокойной группой люди сбились на платформе.
Женщина, увешенная детьми, как гроздьями, пробиралась вперед. Надломлен шаг. Глаза горят мукой.
Поймавшись за край гроба, шла старуха с распахнутым в немом крике ртом.
Обняв жену, солдат рассказывал о своих подвигах:
- От моего железа трое пали.
Сердце Ивана Михайловича ныло от жалости и от неистовой судорожной ненависти к врагу: "Что было бы со мной, если бы я не поехал?!"
Мелькнул Вайнер, сжатый толпой. Красный от натуги, он махнул другу рукой, что-то крича.
Пробраться к нему было невозможно.
В толпе сверкнули родные, теплом обдавшие глаза Наташи.
Убитых несли на руках через весь город. Пели революционные песни. Склоненные знамена. Венки, венки. Трещали выстрелы над свежими могилами.
Скорбное молчание наступило после речей. Долгое молчание, словно у каждого стоящего здесь погиб сын.
По пути к дому Малышев увидел спящего у забора Кобякова. Белые руки неуклюже и беспомощно раскинуты. Люди с равнодушным пренебрежением проходили мимо.
Около Кобякова на сухой земле понуро сидела Аглая Петровна. Иван узнал фоминскую учительницу, хоть из-под шляпки на висках выглядывала уже седина и у губ лежали скорбные складки.
"Эва! Нашли друг друга!" - подумал Иван и остановился. Женщина не подняла головы.
Иван присел рядом на сухую землю, потряс Кобякова за плечо. Тот замычал:
- Оставь, Аглая… к черту. Победители… явились… Сожрут…
С непреодолимым отвращением Малышев оставил пьяницу с его подругой и ушел, не оглядываясь. А в голове все носились невеселые мысли: "Нашли друг друга! Собирается воронье".
…Первой открыла Ивану двери квартиры мать. Он не видел ее несколько лет. Она стала совсем старенькой, ссохшейся. Без слез припала к сыну и вздохнула. Жена похудела, кожа на щеках пожелтела, но худоба не портила лица, светившегося каким-то внутренним светом. На вытянутых руках поднесла ему дочь.
- Твоя Нина.
Молча он приподнял пеленку. Девочке уже полтора месяца, а лицо, все еще сморщенное, глаза глядят бессмысленно.
- А голос у нее есть?
- Подожди, услышишь, - пригрозила Наташа.
Осторожно взял он дорогой сверток и пошел по комнате.
"Если бы знала, девочка моя, что я видел, что я делал… Придется мне все рассказать тебе… Придется рассказать и о том, как я подписал смертный приговор двум нашим ребятам… И это было самое страшное в моей жизни. Но иначе нельзя, пойми… Матери и бабушке мы с тобой об этом не скажем. Мы одни с тобой будем это знать. Ты да я".
Наташа с тревогой наблюдала за мужем.
- Как хорошо, что ты… - она не договорила.
Он гневно обернулся:
- Что я жив?
Наташа смешалась, не поняв его гнева, смолкла, посмотрела на свекровь. "Тяжело ему", - словно ответила глазами та.
Наташа подумала: "Без беды и герой на рождается!"
И будто подтверждая это, Иван Михайлович сказал:
- Ах, как люди-то чеканятся, мама, Натаха, когда трудно…
Наташа поглядела на мужа виновато. Он ответил ей вымученной улыбкой.
- Говори.
Жарко дыша ему в лицо, Наташа сообщила:
- Моя мама выкрала дочку… окрестила в церкви.
И случилось то, что должно было случиться, чего так ждала она. На минуту мелькнуло прежнее: чуткие глаза, улыбчивые губы. Ну да! Он решил, что ей нужна его помощь. Теперь он снова почувствовал себя дома: он нужен и здесь. Подошел, положил ей на плечо твердую руку.
- То-то у тебя щеки выалели.
Заплакал ребенок.
- Расхвалил-таки! - Наташа взяла дочку из рук мужа, села, открыла грудь.
Иван все продолжал ходить вокруг стола. Ребенок насосался, потяжелел.
Малышев остановился, огляделся вокруг и сказал прежним, родным голосом:
- А ведь я дома! - и рассмеялся.
- Ты, наверное, и петь разучился!
Он сел рядом.
- Мы еще с тобой, Натаха-птаха, попоем. Песен так много хороших. Всю жизнь петь будем! - голос его задрожал он нежности. Помолчав, Иван добавил: - Петь и воевать.
- Но ведь кончилось же все! - вставила Анна Андреевна.
- Считайте, только началось! Но и потом… Когда кончится кровопролитие, нам, большевикам, придется долго воевать. Всю жизнь.
- Не понимаю.
- Поймешь. Ах, столько зла на земле. И самое главное, знаете, какое? Не враги открытые, нет. С ними мы-таки справимся. Самое страшное зло - отсталость, темнота.
XXX
Малышев не сказал жене и матери, что воспользоваться предоставленным ему отпуском не может: новая беда тревожила большевиков: белочехи заняли Челябинск и с боями двигались на Курган, на Екатеринбург.
Хохряков создал особый красногвардейский отряд в триста человек и направился с ним в Тюмень. Гарнизоны Екатеринбурга были приведены в боевую готовность.
Малышев, назначенный командующим Златоусто-Челябинского фронта, встретил в отрядах знакомых по дутовскому походу.
Девушки-добровольцы из Союза молодежи шумели вокруг него:
- Иван Михайлович всегда с нами!
Здесь и Ленька Пузанов. Но теперь он ехал не крадучись под нарами, а открыто, независимо бродил между бойцов.
На каждой остановке бойцы выскакивали из вагонов, углублялись в лес. Девушки собирали цветы. Миша Луконин все уединялся: прильнет к земле где-нибудь в холодке, недалеко от станции, и лежит.
Штаб войск Златоусто-Челябинского фронта - на станции Златоуст в служебном вагоне. Командных кадров недостает: Малышеву пришлось быть комиссаром и командующим.
Скачут, скачут конники к штабу. Их двое. Лошади в мыле, без седел. Малышев помог всадникам взобраться в вагон: еле двигались от долгой езды. В бородах видны только носы да глаза.
- Я вот - Дмитрюк… А он - Пикунов Степан… - начал один. - Из села Рождественского мы.
- Это в шестидесяти верстах от Челябинска, - вставил Пикунов.
В Пикунове почудились Малышеву знакомые черты: вдавленный лоб, впалые тонкие губы, в круглых глазах - ум, осторожность. Напрягая память, командир не сводил с него глаз.
Пикунов продолжал:
- Я-то сам из Златоуста. С работы выгнали, переселился к жениной родне. За Советскую власть мы, все село у нас за Советскую власть! Жили, забитые и голодные, сердце да слезы. После Октября выгнали из Советов кулаков, разогнали волостное правление. Бедняки и фронтовики - вот наша сила была. А потом мы обложили кулаков заданием…
- Чтобы помощь оказать семьям погибших фронтовиков… А тут - чехи!
- С утра до ночи митинги, чтобы знали, чего белые банды добиваются… что они сделают и с нами, коли удержатся! Ревком создали, добровольцев начали принимать, коней мобилизовали.
- Со всего Южного Урала добровольческие отряды - к нам. Два партизанских отряда сколотили.
- Послали конников, чтобы с вами соединиться, а они исчезли. Нет их нигде. А пешие-то партизаны вот с нами.
Живые, беспокойные глаза мужиков с упорством разглядывали Малышева. Он спросил:
- Каково состояние отряда? Хорошо людей разместили?
- Да в бой рвутся! Ненавистью горят! А разместились? Так сейчас под любым кустом - постель.
Нет, определенно встречал Иван этого человека, видел этот вдавленный лоб, слышал этот голос. Но где?
- Вот смотрите, - развернул он перед мужиками на столе карту. - Екатеринбургское и Златоустовское направления друг от друга оторваны. Мы должны соединить эти два участка, иначе враги могут свободно перебрасывать свои силы с одного направления на другое, а мы об этом и знать не будем. Хорошо бы в этот треугольник Екатеринбург - Челябинск - Златоуст бросить подвижную группу, которая сообщала бы нам о каждом перемещении врага, о настроении войск и населения в тылу и держала бы связь.
- А где ей становиться? - спросил Пикунов.
- Лучше около вашего села. Там узел дорог. Вот вы и возьмите на себя это… Подберите из своих партизан человек пятнадцать, продумайте маршрут. Завтра доложите.
- Сделаем! Верьте нам, товарищ командующий.
И вдруг вспомнил Иван Михайлович звонкий майский день, политического, вышедшего из тюрьмы, разговор его с отцом. Вспомнил все: задубевшие, в ссадинах, ноги арестанта, он, Иван, сбрасывает с себя новые сапоги "на вырост" и протягивает их арестанту, и ту радость, которая охватила намучившегося человека, и гневно вздернутые брови отца. Командир рассмеялся.
- Вот здорово!
Мужики переглянулись. Пикунов повторил:
- Говорю, верь нам, командующий.
- Верю, верю. Значит, мои сапоги тебя с правильной тропки не свели? Здорово?
Долго Пикунов смотрел на командира. Только когда тот напомнил о Верхотурье, всхлопнул руками:
- Да неужто это ты, тот мальчишка востроглазый? Уж как ты выручил меня тогда!
Исполненные ответственности, мужики ушли. Маленький отряд партизан покинул Златоуст.
На осине заливисто щебетали малиновки, и точно от их нежного свиста листья дерева дрожали. Вдалеке раздельно куковали кукушки. Готовая ко сну повилика свертывала листья. Видно озерцо. У быстрины одиноко качался селезень в брачном наряде. Мир неба и воды.
С затаенным дыханием слушал Иван Михайлович шорохи растрепанной травы. Садилась на землю роса. Пчелы спешили укрыться от нее, чтобы не отяжелели крылья. Солнце скрылось за дальней сопкой. В осоке звенели комары, трещали кузнечики. Над болотом поднимался туман. Отчетливо, вот здесь, рядом, всплыло перед глазами командира Верхотурье, детство, седой отец, песенная мать…
В перерывы между боями бойцы учились прицельной стрельбе.
Малышев присутствовал на занятиях, наблюдал за ходом обучения.
А то направлялся проверять посты. В лесу пылали костры. Кто-то бросил в огонь желтую сосновую корягу. Она затрещала, обнялась с огнем. Яркий свет отогнал темноту и запрыгал на смуглых лицах. Доносились звучный хохот, песни. А эхо в лесу откликалось и на смех, и на песню.
"Как Кликун-Камень… Вайнера бы сюда, только без войны. Посадить его на кумыс, пусть лечится!"
Спокойную ясную тишину нарушил нарастающий стук.
К станции подходил поезд.
Ехала на фронт надеждинская рота. Бойцы на полустанке перемешались, здоровались. Послышался среди шума знакомый Малышеву говорок:
- Дутова добивали. Ему стервятник, наверное, и глаза уже выклевал! Теперь будем беляков бить…
Ну конечно: Немцов Семен! Все тот же большеголовый, плечистый зубоскал с надломленными бровями, только волосы поредели, да в глазах появился суровый блеск.
- Здорово, земляк!
Немцов долго всматривался в статного военного, наконец, радостно привскочил.
- Здравствуй, Иван Михайлович! - гаркнул он и, стукнув каблуками, схватил Малышева за плечи. - Ты что тут делаешь?
- Командую.
- Ну, гора свой вес знает.
- А где Стеша?
Немцов приосанился:
- Меня в Надеждинске ждет. Сына растит.
- Здорово!
- Пропускай нас, друг. Дальше следуем. Поговорили бы с тобой, да, авось, увидимся еще.
Поезд пропустили. Паровоз выбросил в обе стороны пар, будто распахнул белую шубу. Багровый свет нового дня прорезал небо, как рана.
Две встречи. Всколыхнули они прошлое, разволновали родством с людьми. Казалось, снова ведет молодой учитель Малышев в лес первых большевиков села Фоминки, снова с Немцовым прячут они литературу. И столько вопросов встало, которые надо бы выяснить: где Дашутка-сирота? жив ли самодур Кислов? как живут браться Кочевы?
…Выбивали беляков из поселка, они за спиной красных отрядов сразу поднимали мятежи, жгли дома Советов, убивали большевиков. Перерезали телеграфную линию между Златоустом и Уфой. Так было на Бакальском руднике, на Саткинском заводе.
Преследовали их на конях.
Беспорядочно отстреливались, согнувшись, прячась за случайные прикрытия, белые бежали к мосту. "Максим" вдогонку посылал одну очередь за другой.
Сырые клубы дыма от шрапнельных разрывов уплывали в редкие кусты. Хлестали пули.
Рыжик нес командующего уверенно, красиво подняв голову.
Взрыв страшной силы оглушил Малышева. Огнем вспыхнула земля. Заржав, конь упал вначале на колени, затем на бок, пытаясь подняться, тихо застонал.
Еле высвободив из-под него ногу, Иван Михайлович приподнял морду коня. Изо рта тонкой струйкой текла кровь. Ореховые глаза уже начали мутнеть.
- Убили, гады! Рыжик! Рыжик!
Косые лучи солнца слепили и жгли.
Медленно, прихрамывая, опираясь на винтовку, командующий направился вслед отряду, поминутно оглядываясь. От струящегося знойного марева казалось, что Рыжик шевелился.
Наступила напряженная, полная ожидания тишина. Люди шли и шли по сухой земле. "Упасть и уснуть, уснуть… Сколько я ночей на спал?" - пронеслось в голове Малышева.
Придорожные кусты, казалось, оторвались от земли и плыли, кружась, опоясывая отряд. От этого их кружения рябило в глазах. Плыли носилки с ранеными и убитыми. Кто убитые? Кто раненые? Все было как в тумане, непрочно и шатко. "Не упасть бы… не упасть…"
Усилием воли Малышев опередил отряд. "Чтобы не думали, что сдал… Чтобы не думали…"
Деревня Куваши ничем не отличалась от других деревень Южного Урала. Только как-то особенно отчужденны и непроницаемы были люди. Но Малышев верил: пусть хоть один человек что-то вынесет из встречи с красными, и это будет победой.
- Крестьяне! Вас запугали и вас обманывают. Верьте только большевистской партии и Советской власти! Они принесут вам волю и землю. Только они освободят вас от кулака-мироеда. Боритесь за Советскую власть! Вступайте в ряды партии большевиков!
Стоящий вблизи безбородый мужик с красными кроличьими глазами все время покусывал свой огромный кулак. Неожиданно он спросил:
- Это в которую партию? Это в ту, в которой бабы общие будут?
- Не верьте этому, мужики!
- Ваша революция в деревнях-то все заборы разобрала!
Контузия и бессонница давали себя знать. В голове стоял утомительный звон. Лица крестьян сливались, кружились, плыли. Кружилось солнце над головой, небо в белых барашках. Болело все тело, ноги казались чужими, не слушались.