- Поднимается народ.
- Что ты знаешь? - враз осевшим голосом спросил отец.
Запыхавшаяся, вернулась Маша. Заметив, что платье на ней мокрое, Иван понял, весело ответил отцу:
- Кое-что знаю.
- Смотри, тебя в тюрьму или из тюрьмы поведут, у меня для тебя обносков не найдется… - Отец любовно оглядел сына: - Вымахал! Собирайся в баню.
Мать подала Ивану чистое белье:
- Я тебе купила не обноски, как арестанту, а новенькое! Вырос, и над губой уж пух загустел.
- Спасибо, мама.
Отец ушел вперед.
Из огорода, где в стороне стояла баня, Иван с удовольствием оглядел берег реки, золотые маковки церквей, дома, бежавшие вниз по угорью.
Чтобы войти в дверь бани, ему пришлось согнуться. Парной и жаркий воздух захватил дыхание.
Отец голый бегал по бане и бранился:
- Баню истопили, а воды горячей нет! Как бабы каменку-то не расплавили! Вот я им…
Иван еле сдержал смех: догадливая Маша, да не очень: что теперь ответит отцу?
Когда вернулись в дом, Маши не было.
- Где же она?
Мать отозвалась:
- Ушла учебники какие-то искать.
…Маша ждала брата в рядках малины. С улыбкой поглядывая на него, спросила:
- Ну, и чему ты научился, рассказывай.
- Многому, Маша, - серьезно ответил Иван. - Я понял знаешь что? Нужно не транжирить время ни минутки… Нужно учиться. Учить других.
Видимо, Маша ждала не такого ответа. Она разочарованно протянула:
- Детей? Это я знаю.
- Не только детей. Предстоит борьба, Маша. Либо мы, либо буржуи. Лучше - мы. Только нам нужно много знать. Вот я о чем. Читала ты Ленина?
- Нет. - Маша прислушалась к пению птиц в кустах и повторила: - Нет… Но очень хочу.
- А я читал. Я дам тебе. Я достану. Пойдем. Уже ночь. Счастливый день короток… - А сам все медлил. Хотелось узнать, как жила Маша. Какое-то горе было у нее.
Неожиданный дождь загнал их в дом.
- Вот так тебе, - смеялась Маша над братом. - Не любопытничай.
Первые дни Маша робела перед братишкой и все с большим удивлением следила за ним. Еще все спали в доме, а он уже тихо выходил из чуланчика в огород и там, сидя на низенькой скамье, читал, делал какие-то выписки. Холодная заря поднималась и текла.
Искупавшись, Иван помогал матери по дому. И что бы он ни делал, видимо, одна какая-то мысль поглощала его внимание.
- Тебе - шестнадцать или шестьдесят? - спросила как-то Маша, застав его в огороде.
- Мне - шесть. Я ничего не знаю. - Иван с досадой захлопнул книгу.
- Тебе сто шесть. И я сведу тебя к друзьям.
Вечером она вела его по знакомому пустырю, через репейники и крапиву, к Камню-Кликуну.
Все так же спали ягнята на узкой влажной тропе, те же запахи стояли над пустырем. Иван посмеивался:
- Опять весь репей на юбку соберешь.
- Ах, как ты тогда драпал! - воскликнула со смехом Маша.
- Я тогда не знал, что в Кликуне твои друзья сидят. И мне было на два года меньше.
- Помолчим.
Река чешуйчато поблескивала и плескалась рядом. Какие-то розово-сизые птицы пролетали без крика. Воздух холодел, подползала влажная пахучая темнота. Маша внезапно остановилась, обернулась к брату. В темноте белело ее лицо да светлые цветочки темной кофты.
Неожиданно сестра обняла его. В молчании постояли они, взволнованные мыслью: кончилось детство.
Навстречу горланил Кликун. Они обошли его с долины, где было безветренно, темно.
Маша тихонько свистнула, ей ответили таким же свистом.
У самого Камня в темноте сидели на траве люди. Один сказал:
- Вот и Малышевы. Иван да Марья, - и добродушно рассмеялся: - Место мы выбрали хорошее. Кликун всех отпугивает. Можно говорить не таясь. Мария Михайловна сказала, что ее брат только что приехал из Перми, видел все, что там происходило, своими глазами.
- Интересно послушать…
- Может, расскажешь, паренек?
Иван на минуту растерялся. Но, не выдав себя, начал спокойно, неторопливо, тщательно подбирая слова:
- Много я не понимал тогда… Только в тюрьму случайно попал, так вот там мне человек хороший растолковал… В эти годы рабочий класс проснулся, товарищи, - собственный голос показался ему чужим. И последние слова - выспренними, чужими. Он смолк на минуту.
Плескалась вода. Трава чудесно пахла. Было тихо, влажно. Сгущалась темнота. Иван рассказывал о бесчинствах казаков и охранки, о закрытии Мотовилихи, о безработице и голоде рабочих. Он и не подозревал, что столько воспринял из того, что видел и слышал тогда. Порой голос срывался. Иван конфузился: голос все еще не установился, подводил его.
- Еще в октябре рабочие Мотовилихи были вооружены, организованы в боевые дружины. Но оружия было мало…
- Для нас сейчас самое главное - это борьба с меньшевиками, - произнес из темноты голос, густой и прерывистый, как у человека, долго терпевшего зло. - Они кричат всюду, что революция кончилась навсегда. Неграмотным все мозги запорошили, стараются внушить, что партия изжила себя…
- Тоже мне, идеологи!..
- Да мы их на обе лопатки!
Иван тихо продолжал:
- Рано или поздно придется за оружие браться. Всем. Это мне тот человек в тюрьме говорил…
Когда Иван кончил, кто-то одобрительно произнес в наступившей тишине:
- Ну вот, у нас на одного большевика больше!
…Теперь часто Иван пропадал из дома, возвращался поздно. Отец до прихода сына не ложился в постель, но не спрашивал, куда тот уходит каждый вечер. Раз только хмуро и озабоченно сказал:
- Смотри, Ваньша. Время смутное. Один в одну сторону тянет, другой - в другую… своего от чужого не отличишь.
Иван взял его руку. Шершавая, жилистая, она тяжело лежала у него в ладони.
- Я отличу. Завтра в Фоминку в школу еду…
Михаил Васильевич был печален и горд.
- Дай и мне чего почитать. А то меня одни арестанты образовывают, - после паузы попросил отец. - Только почему завтра в Фоминку? Доживи хоть до своих именин.
- Нельзя. Что именины? Семнадцать лет мне и там стукнет.
- Стукнет! Смотри, как бы по тебе чем-нибудь не стукнуло?!
- Не беспокойся, отец. Чего бы ни случилось, не беспокойся. Маму береги.
VI
Буланая лошадка бежала легко, далеко выкидывая вперед тонкие ноги, подбирала копытами версты, швыряла их назад.
Кедровники то раскидывались по обе стороны дороги, то расступались, открывая болотистую низину.
- Хороша лошадка!
- Э-э, под ней и цветочная пыль не опадет!
Кучер Семен Немцов, высокий, сутуловатый, с большой красивой головой, без конца курил. Его вьющиеся русые волосы шевелил ветер.
- Ну, а как вы… как вы жили… как живете? - спросил Иван.
- Сирота слезами живет, - ответил тот, улыбаясь.
Жали рожь. Когда телега пересекала поле, женщины побросали работу и уставились на Ивана. Видно, редки были здесь приезжие.
Навстречу неслось озеро, полное света и воздуха. Жар подсолнухов на поле слепил глаза.
Дым вился, плыл над селом кудрявой грядой. Шелудивые дома, казалось, не стояли, а сидели на черной земле, нахохлившись. Редко-редко мелькали пятистенники железными цветными крышами.
Показав на них кнутом, Немцов сквозь зубы, как бы для себя, произнес:
- Лесохозяева пыжатся. У нас мужики здесь почти не пашут. Все на лесопромышленников робят. Теперь вот помещик Кислов все леса вокруг скупил, всех в кулак зажал. Вицу в лесу у него срежешь - запорет… Не зря Удавом прозвали.
Иван с особым вниманием посмотрел на Немцова.
У одного пятистенника Семен остановил лошадь.
- Вот и здешний хозяин на лесе нажился… Савватий Новоселов. Дела́ имел в Тюмени, в Омске, в Верхотурье. Умер недавно. Здесь тебе квартиру школа сняла…
Вдова Новоселова Таисья Васильевна, сорокалетняя женщина с изъеденным оспой носом, похожим на губку, встретила квартиранта у ворот. Низко кланяясь, произнесла напевно:
- Милости прошу, господин Малышев, - подхватила один чемодан и присела под его тяжестью.
Возница рассмеялся:
- У него в чемоданах-то кирпичи. Кобыла моя еле из нырков телегу вытаскивала.
Иван сам перенес чемоданы один за другим в дом.
Горница держалась закрытой. Хозяйка ютилась в просторной светлой кухне.
Здесь же, отделив цветастой занавеской угол, приготовила кровать для молодого учителя. За занавеску он и внес свои чемоданы.
Хозяйка пригласила к столу.
- Мне говорили, что ты, Иван Михайлович, столоваться у меня будешь? - ее глаза, стеклянные, кукольные, с пристрастием вперились в чемоданы.
Иван объяснил:
- Учебников много привез… - и подумал: "Такая хозяюшка и под замок не постесняется заглянуть".
Таисья Васильевна, накрыв на стол, сообщила неизвестно к чему:
- Муж-то мой был оборотистый господин… Денежку любил. - Порывисто сорвалась с места, гостеприимно подвинула Ивану тарелку: - Ешь, Иван Михайлович, курочку-то. Я нарочно развожу, чтобы зимой курятинка была.
- Ну, наверное, все-таки петухов забиваете?
- Что ты! Каких петухов! Мы петухов не едим. Грешное дело. Когда Христос страдал на кресте, петух пел. Христос за это прогневался: куры летать не стали Рябчик из большой птицы в маленькую превратился. Грех.
- А рябчика-то за что Христос наказал, ведь пел-то петух?
Хозяйка растерялась, видимо, никогда ей не приходила в голову подобная мысль, затем всхлопнула в негодовании руками:
- Ты, молодой человек, со мной сомнительных речей не заводи. Ты еще маленький, хоть и учитель.
- Успокойтесь, Таисья Васильевна, у меня не было желания обидеть вас.
- Ну то-то. Уверуй, говорят, в бога - и не будет над тобой закона, ибо праведному закон не лежит, - туманно и назидательно сказала хозяйка. Выглянув в окно, сообщила: - Там тебя, учитель, ребятишки спрашивают.
И верно. На поляне около дома собрались дети.
День был полон нежного света. Иван, радостно-возбужденный и несколько испуганный предстоящим разговором с будущими воспитанниками, спустился с крыльца. В окно за ним наблюдала хозяйка.
- Здравствуйте, ребятки, - сказал сдавленно Иван.
Ему ответили робко, вразнобой:
- Здравствуйте…
- А вас как зовут? - тоненьким голоском спросила одна из девочек и спряталась за спину подружки, которая тупо смотрела на учителя и сосала палец.
Иван подошел к ней, молча отнял палец от губ и сказал, обращаясь ко всем:
- Зовут меня Иван Михайлович, по фамилии Малышев. А теперь - пошли, показывайте ваше село, реку.
Каждый старался идти рядом с учителем, на тропе не вмещались. Дорогу пересек быстрый ручей. Дети с визгом бороздили ногами воду.
Вот и река Тагил. По ней шли плоты леса.
На берегу - черное здание кузницы. Звенящая дробь молотка заглушалась гулкими ударами кувалды.
Березы стряхивали с листвы дождевые капли, распрямляли ветки, наполняли лес тихим шорохом. Сосны казались молодыми, праздничными. Грустно куковала кукушка. Утки падали на воду с радостным криком, ныряли, отряхивали крылья, гоготали.
Все дышало теплом и надеждой.
Иван чувствовал прилив нежности к травам, деревьям, к этим ребятишкам, которые то робко, то озорно заглядывали ему в лицо. Жизнь казалась богаче и прекраснее, чем прежде. В радостной оторопи он не понимал слов детей, мысли путались.
Дети сшибали кедровые шишки, собирали бруснику.
- Иван Михайлович, а верно, что в лесу лешаки живут?
- А в воде - русалки? Моя мамка сама русалку видела.
- Выдумка все это. Нечистой силы нет…
- А бог-то тогда для чего? Он ведь, чтобы нечистую силу побороть.
Радость Ивана спа́ла: сколько надо знать, чтобы сломать суеверия детей. Он их называл ласковыми именами, ему казалось, что он любил их давно. И это все, что он мог пока им дать.
Дети нарвали цветов, украсили себя венками.
Издалека послышался звон бубенцов.
В один миг дети побросали букеты и венки у дороги и скрылись. Из кустов послышался их разноголосый шепот.
- Иван Михайлович, прячься!
- Прячься скорее! Удав с ширкунцами…
Он отошел в сторону, пропуская мимо тройку. На козлах сидел унылый старик, а сзади развалился тучный человек с багровым лицом. Картуз оттопыривал его красные уши. Он вперил в Ивана неподвижный мутный взгляд. Тройка промчалась, дети вновь окружили учителя. Из их испуганного шепота он понял, что это лесохозяин Кислов, хромой, всех ненавидит, и его все ненавидят и прячутся от него. "Так вот он - Удав", - отметил Иван, вспомнив слова возницы.
На краю села - темное приземистое здание.
- Это наша школа…
- А вон мой дом! - вцепившись в руку Ивана, радостно взвизгнула белоголовая девчушка, та, что первая заговорила с учителем. Ее звали Симой. Она показала на покосившийся, черный от времени, неуклюжий дом напротив школы.
- У меня и мама книжки умеет читать. И дядя Евмений.
- Евгений, - поправил Иван.
- Нет, Евмений. Кочев Евмений… Они с тятькой портные. Пошьют-пошьют да и почитают.
Иван заинтересованно оглянулся на дом.
В ласковых сумерках окна дома Кочевых ярко освещались упругими лучами закатного солнца.
Угасла последняя узенькая, как щель, полоска над лесом. По земле низко расстилались клочья тумана, окутывали сыростью улицы.
…Условились и завтра бродить по лесу. Иван был рад этому: завтра ему исполняется семнадцать лет. Он решил провести этот день с пользой для дела. Не рассказать ли детям об Оводе? Они невежественны, но доверчивы и восприимчивы.
У хозяйки сидела какая-то лохматая гостья. Пили чай. Увидя Ивана, обе, как по приказу, поставили блюдечки и уставились на него.
Иван поздоровался и прошел за занавеску. Свет от лампы проникал и сюда. Пахло щами, керосином. Душно. Хотелось снова выйти на воздух, но нужно было подготовиться к завтрашнему дню. Учитель уселся на табурет у кровати и, держа тетрадь на коленях, стал набрасывать план беседы. Разговор в кухне возобновился.
- Жила я хорошо, Васильевна, в гости ходила да гостей принимала. И моды всякой нашивала! Только овдовела не ко времени. Вот и пришлось мне порчу отшептывать, ворожить… Но уж всю я правду угадываю!
- Так сворожи мне, я тебе говорю. Не даром ведь! Петушка подарю.
- Не грешно ли?
- Дареный-то? Что ты!
Загремела посуда. Зашелестели по клеенке карты.
Приглушенный загадочный шепот чуть не рассмешил Ивана.
- Карточки печатные, четыре туза, четыре короля, четыре дамки, четыре вальта, четыре десятки…
Неожиданно занавеска раздвинулась, хозяйка спросила с притворной лаской:
- И что ты, господин учитель, все пишешь? Лучше бы с нами посидел, чайку попил.
- А вы не обращайте на меня внимания, - с улыбкой ответил Иван. - Я готовлюсь к разговору с детьми.
Женщины дружно рассмеялись.
- Да чего к нему готовиться!
- Что ребятишки понимают!
Хозяйка задвинула занавеску. Гостья сказала:
- Торкала я языком-то, торкала да еще поторкаю. Ждет тебя, Таисья Васильевна, большая нежданная радость! Всю жизнь радоваться будешь.
- Чему бы это, а?
- Вот помяни мое слово. А петушка-то как - сегодня или завтра отдашь?
- Возьми хоть сегодня. Пойдем, с седала сниму.
Женщины вышли.
Иван подумал:
"Вот здорово! Вот и это бы детям рассказать… Нельзя только сразу… Нельзя. Осторожно нужно. Не озлоблять никого раньше времени. Но о петушке… как его бог покарал, не забуду!"
Умываться утром Иван Михайлович пошел к реке, которая шумела вблизи. Косматый туман сочился меж берез.
С плотов неслись голоса:
- Черти веревки вьют из тумана-то.
- То-то крепка будет!
Дома хозяйка, оглядев его, воскликнула:
- Какой красавчик! Румянец-то - как у девки на выданье, волос волной. И лицо-то круглое да улыбчивое! Иди в школу, начальница требует, покажи ей свою красоту.
…Совсем бесшумно вошла в класс женщина. Тонкое матовое лицо светилось доброжелательностью. Он знал ее имя - Аглая Петровна, но не знал, что она молода и красива.
- Господин Малышев? Ну, давайте знакомиться!
Они сели за одну парту, искоса поглядывая друг на друга. Аглаю Петровну забавляло смущение учителя, и она медлила начинать разговор. Наконец, сжалившись, спросила:
- Нравится вам здесь? Я слышала, вы уже встречались с детьми?
- Суеверий много, - выпалил Иван первое, что пришло в голову.
- О да, суеверий много. В прошлом году скот поразила сибирская язва. Знаете, как ее лечили крестьяне? Вся деревня столпилась, начали тереть сухие доски одну о другую, добывать, как они говорят, "деревянный огонь". Чудодейственный огонь. Этим огнем прижигали язвы. Мор, особенно на лошадей, был огромный. Наших советов не слушали.
Под внимательным взглядом умных карих глаз женщины Иван покраснел. Безо всякой связи попросил:
- Расскажите о Кислове.
И по тому, как вздрогнула Аглая Петровна и оглянулась, понял, что это имя, действительно, всех пугает.
- Это помещик, пьяница, самодур, - полушепотом начала объяснять заведующая. - В общем, несчастный старик.
Слово "несчастный" было для Ивана неожиданным.
- Да, да, несчастный! - повторила женщина. - Живет он с девицей Анной Филаретовной. Она им командует, спаивает, держит в подчинении… Он и сам со странностями… Вот, например, не любит свиста… - Аглая Петровна грустно рассмеялась: - А молодежь наша по ночам вдруг начала его травить свистом… Окружат парни его усадьбу и такое устроят!.. - уже с сокрушением сообщила она и пытливо взглянула на учителя: - Я не знала, что такого мальчика пришлют мне в школу.
- Я справлюсь, Аглая Петровна! - снова покраснев до ушей, воскликнул Иван.
- Да где там! - вздохнула та. - Вы - мальчик. И вот слушайте. Свистит наша молодежь. А Кислов вызовет стражников, и гоняются за парнями целую ночь. Я всегда боюсь - вот кого-нибудь поймают… тогда… забьют до смерти! - Она вздрогнула и нахмурилась.
Иван, превозмогая застенчивость, сказал:
- Вы мне напоминаете народоволку!
- Ну нет! - неожиданно резко бросила заведующая и поднялась: - Я далека от политики… - и тут же переменила тему разговора: - Я знаю, Иван Михайлович, что вы уже познакомились с детьми, они нас ждут, Я придумала сегодня прогуляться с ними в лес.
Дул теплый пахучий ветер. Лес, как и вчера, радовал тишиной, яркостью красок, из его гущи слышались смутные звуки. Несся плот по сверкающей реке. Волны плескались и пели.
Дети тащили на палке котелок, ложки, узелки.
С берега мужики закидывали невод. К неводу привязывали бутылку водки и какой-то сверток в тряпке.
- Зачем это они? - в недоумении спросил Малышев.
Дети враз начали объяснять:
- А это водяному царю…
- Задобрить его надо… - тоненьким голоском объяснила Дашутка Пименова.
Она всех хуже одета. Отец не обращал внимания на дочь, мачеха ее била. Иван еще вчера узнал об этом от детей, и сердце его ныло от жалости. Дашутка забита, поднимет глаза на учителя и тотчас опустит. В глазах страх.
Иван и сейчас поймал на себе ее испуганный взгляд, как бы мимоходом обхватил девочку за плечи и возразил:
- Что ты говоришь такое? Хватит нам царя земного!
Дашутка под его рукой пугливо и радостно сжалась и сообщила: