Иван возвращался вместе с Ермаковым и удивлялся про себя: как выдерживал Потапыч трудный режим дня? Вставал рано, работал целый день, много занимался, спал три-четыре часа. Правда, и засыпал Ермаков быстро, как ребенок, что-то бормоча во сне.
Неожиданно в Надеждинск приехала Маша. Она теперь работала конторщицей в лесничестве около Тагила. Сконфуженно краснея, сообщила, что выходит замуж. Ее будущий муж - вдовец. У него двое детей, мальчик и девочка. Живет в Тагиле.
Иван Михайлович с ласковым любопытством посмотрел на сестру.
- Любовь?
Маша отвела взгляд в сторону.
- Дети такие славные! Девочка Тоня от меня не отходит… - торопливо произнесла она.
- А как же наше дело? Отстраняешься?
- Ни за что! Но мне ведь, Ваня, уже двадцать пять. А тут я сразу - и жена, и мать… Детям-то мать нужна!
- Героизм - это, говорят, умение видеть мир таким, каким он есть, и любить его! - бросил Иван.
В воскресенье, когда охрипшие колокола сзывали людей в церковь, кружковцы, человек пять, отправились с гектографом в лес: нужно было печатать листовки. Пошла и Маша.
Голубой день подымался над землей. Низко висели облака, неподвижные, сверкающие. За мостом, по берегу Каквы, луга, пышные кустарники.
Кружковцы несли корзины с провизией, чайник.
Выбрали место, разостлали на траве скатерть; двое в кустах патрулировали. Текст листовки Малышев уже написал. Приготовились печатать.
Однако с другого конца поляны, за кустами, раздалась песня караульного:
Снова я к родной семье вернулся,
О которой часто так грустил…
Это было сигналом: чужие.
Гектограф и бумагу спрятали в кусты. На раскинутой скатерти - закуски, рюмки, бутылки с водкой.
А песня, уже с тревожными нотами, продолжала предостерегать:
Снова в шахту темную спустился
И живым себя похоронил…
На тропе показался верховой, за ним другой. Казаки из карательного отряда!
Маша налила два стакана водки, с усмешкой поднесла казакам. Те выпили. Им налили снова. Федя Смирнов подал им по огурцу. Один из карателей тут же сполз на растрепанную траву, уснул. Маша, смеясь, взобралась в освободившееся седло, тронула коня. Пьяный каратель поскакал за ней.
Под храп казака были напечатаны листовки.
Под храп его пели песни. Иван из озорства прочитал стихи:
Скоро, скоро куртку куцую
Перешьют нам в конституцию,
Будет новая заплатушка
На тебе, Россия-матушка!
Ночью листовки были разбросаны по заводу.
После работы на другой день, возвращаясь домой, Иван почувствовал: слежка. Свернул в переулок. А шаги, осторожные, крадущиеся, - за ним. У крыльца барака на плечо его легла тяжелая рука. Обернулся. Перед ним стоял тот самый казак, который вчера ускакал за Машей.
Увидев знакомого, казак сконфуженно улыбнулся:
- Так вот ты кто - Малышев? Ну уж нет! Уж я знаю, что листовки эти разбросал не ты… Уж я так им и скажу, что Малышев не виноват!
- Да разве я позволю, ваше благородие! Да ни в жизнь!
- Я им скажу… - стражник ушел.
Навстречу Ивану из барака на крыльцо вышел рабочий в заплатанном пиджаке. Дряблые старые веки нависли над глазами. Выражение лица было страдальческим.
Иван остановился.
- Что же ты, Степан, костюм себе получше не купишь?
- Не по карману, Ваня…
- Неужели уж на костюм не заработал? - с неожиданным пылом воскликнул тот. - Вот на мне костюм разве плох? А стоит восемнадцать рублей… В Верхотурье покупал.
Степан принялся разглядывать костюм - синий, в чуть заметную полоску.
- Неужели восемнадцать? А у нас в кооперации хуже этого - двадцать два!
Иван вздохнул:
- Наценку сделали, значит… чтобы рабочий человек не забывался.
Дома Киприян спросил, смеясь:
- На ходу агитируешь?
- На ходу…
- Не даешь ты людям покою, Иван!
- Нет, ты подумай, до чего обнаглели заводчики! Людям надо все объяснить! Нам бы с тобой еще к углежогам съездить, узнать, как там живут? Не заросли бы и там у людей глаза…
…Опять падал снег, подморозило землю. Началась зима одиннадцатого года, похожая на все зимы, какие помнил Иван, но, как всегда, он не переставал дивиться свежему морозцу, мягким хлопьям снега.
Выехали в курень углежогов уже в санях. Снег ярко скрипел под полозьями, ели застыли, опушенные куржаком, как белыми тенетами. Хотелось глядеть вокруг и глядеть…
В ряд стояли томильные кучи, как курганы. Всюду поленницы дров, прокопченные сажей. Пахло дымом. И люди, черные, пахнущие дымом, сновали от сарая к сараю.
Привязав лошадь к сосне и бросив перед ней охапку сена, приехавшие направились к кучам. Неожиданно Иван остановился, задержал товарища:
- Подожди!
Из-за кучи несся женский смех и мужской приглушенный голос:
- А что вы смеетесь? Верно я говорю: утекла водица, в ручей не воротится! Ох, и много я вашего брата прозевал! Глаза разбегались! Пока оглядывался, годы прошли!
Лицо Ивана светлело, расплывалось в улыбке.
- Что ты? - начиная улыбаться и сам, спросил Киприян.
- Подожди…
За кучей продолжали смеяться:
- Как же ты, Семен, без бабы-то обходишься?
- Так ведь как? Сирота и пуповину сам себе режет!
- Он. Большеголовый… Немцов! - сказал Иван.
- Какой Немцов?
Но Иван, не слыша вопроса, бросился вперед.
Девушки при виде незнакомого скрылись.
Заросший густой бородой, весь в угольной пыли, Немцов был неузнаваем. У него белели только глаза и зубы.
- А я по поговоркам тебя узнал! Никто их столько не рассыпает, как ты! - тряся друга за плечи, заглядывая ему в глаза, смеялся Иван. - Да как же ты сюда попал, ведь ты на Север удрал?
- Надоело, знаешь, там с солью возиться! В сердце и без того соль… Сам-то ты как здесь? Ведь тебя…
Иван приложил к губам палец.
Немцов поправился:
- Ведь тебя женить хотели!
- Невеста от меня отказалась…
- Ну, опять-таки, играешь с кошкой - терпи и царапины… А как там Стеша живет, не знаешь?
- Она все в той же церкви поет.
- Верная. А в семье как у тебя? Маша замуж не вышла?
- Выходит, но боится: братишка Миша у нее на руках!
Немцов понял. Значит, Миша - партийная кличка Ивана.
Оба рассмеялись.
- Маша летом ко мне приезжала, рассказывала, что в Верхотурье большая радость: царица Александра Федоровна в дар обители пожаловала для священников ризы, стихарь, подризник, пояса да набедренники, две пары поручей и воздухов на святые дары… И все это сделано из платья ее императорского величества, в котором она была одета в день коронования!
- Несешь опять?
Семен огляделся. Около них стоял Ермаков и весело смеялся. Немцов, обращаясь к нему, сказал:
- Так уж, видно, ему на роду написано: упал в воду, так дождя не бойся!
- Ну, а ты-то как… боишься дождя или не боишься? - Иван посерьезнел.
- Так ведь привык уж…
- Здесь как, часто мочит?
- Мало нас здесь. Прячемся, как кроты, за кучами-то… Дождик-то и не достанет…
- Яснее говорить нельзя?
- Идите к лошади. Я за вами, а то у нашего мастера одно ухо длинное…
Усевшись в сани и закрывшись шубами, все трое зашептались "яснее".
- Кооперация здесь есть?
- Мы все пайщики, - неожиданно раздражаясь, сообщил Немцов. - Ларек сюда выезжает два раза в неделю. Цены - не подступись!
- То-то и оно! Ну, ты с детства понятливый был, разберешься без нас, что делать. Гармонь-то с тобой?
- Она без меня - никуда!
- Помогает? Вот мы для нее тебе песен подбросим!
…Разговор о кооперативе в последние дни среди рабочих не прекращался. Особенно сердились женщины.
- Слышь, Лукьяновна! Что это ты от дочери из Перми сатинет ждешь? Разве здесь, в "трудовой"-то, не купишь?
- Да ведь здесь сатинет-то четыре гривны аршин, а в Перми - две гривны!
- А я башмаки здесь за три целковых купила. А послышу, в Екатеринбурге всего два целковых им цена! Вот тебе и "трудовая" кооперация!
- Обдирают нашего брата со всех сторон!
Рабочие негодовали уже открыто, требовали отчета, смены правления кооперации.
Сопротивляться этому администрации завода было невозможно: кооперация считалась рабочей.
Подпольщики старались не пропустить возможность легализовать свою работу.
В новое правление кооперации вошли они в большинстве. Иван Малышев был избран в ревизионную комиссию. Избрали до десятка уполномоченных.
В лавке с утра до ночи теперь толпился народ.
- Смотрите, бабы, жакетка-то всего пять рублей, а я, дура безмозглая, семь отдала, хоть реви! Целый год на нее копила!
- Ну, теперь цены божеские!
Иван, радуясь вместе со всеми, думал:
"Дали бы нам подольше поработать, тогда бы мы доказали, все поняли бы, как заводчики надувают рабочих".
Долго работать им в кооперации не дали.
В один из вечеров Иван разбирал литературу, полученную из Перми, и ждал Федю Смирнова, чтобы сдать ее для распространения по списку. Список на тонкой папиросной бумажке лежал перед ним. Услышав шаги, он спросил:
- Что долго, Федя?
Подняв голову, немедленно скомкал список и взял в рот: в комнату вошли два полицейских, стремительно подскочили к столу, начали разглядывать книги по корешкам:
- Так-так… Чернышевский… Герцен… Издания "Донской речи"… Взять! - и сшибли книги в мешок. Иван, стараясь проглотить список, с тоской думал: "Хоть бы Федя не приходил! Ах, хоть бы он не пришел сейчас!"
Федя пришел. Один из жандармов стал у дверей. Федя тяжело опустился на табурет. Иван одобряюще улыбнулся: у парня первый арест! Где-то в глубине заныло: "Хоть бы не в Николаевские роты!"
С улицы послышался грозный окрик:
- К кому?
И голос Киприяна:
- Монтер я… вызвали свет починить…
- Уходи, свет здесь горит!
Сердце облила радость: Киприян ушел, успеет предупредить товарищей.
Однако радость была преждевременной: все члены партийного комитета в эту ночь были арестованы и увезены в Нижний Тагил…
XI
Вот она, вотчина Демидовых, Нижний Тагил.
Перед выходом из вагона на арестованных надели наручники.
Цепи! Этого еще Иван не переживал.
С вокзала вели по широкой Салдинской улице. Группа надеждинских большевиков держалась дружно. Их шесть человек. Весь город развернулся перед ними, раскинувшись по берегам реки. Плотина, огромный пруд, храмы, часовни. Ниже реки огромные доменные печи выпускали клубы черного дыма. За ними - правильные ряды заводских корпусов.
Чувство, что ты опять не принадлежишь себе, угнетало все сильнее.
- Ах, жаль, что нас взяли. Время-то сейчас важное: построили железную дорогу, промышленность растет… - шептал Иван, - а рабочие живут так же плохо… Нам нужно бы это использовать…
- Не разговаривать! - неслись по колонне окрики конвоиров.
Сентябрь стоял сухой. По дороге ветер перекатывал желтые листья.
Обгоняя партию арестованных, бежали дети и кричали:
- Ребя, гли, опять каторгу ведут…
Из толпы, собравшейся по обочинам дороги, выскочил мужик в рубище, с открытой грудью, поросшей рыжей щетиной. И лицо его до глаз заросло рыжими космами. Идя рядом с партией арестованных, он пел хриплым простуженным голосом:
Товарищи, братья родные,
Довольно вам спины ломать…
Арестанты одобряли песенника криками:
- Давай, давай! Хорошо поешь!
За то, что хозяевам лютым
На ваших трудах отдыхать!
Конвоиры пригрозили:
- Смотри, Левка, опять за песни в тюрьму попадешь! Не посмотрят, что ты - чокнутый!
- Ничего, - ответил тот. - Тюрьма, что могила, и вам место найдется! - И снова скакал рядом рыжий, тянул:
Того бедняка молодого
Сковали они в кандалы,
Не давши с семьею проститься,
Повели вдоль тюремной стены!
Новый порыв ветра подхватил листья, закружил их, затем осторожно уложил у канавы.
За тюремными воротами враз стало тихо. Большие глаза Феди Смирнова заливала тревога.
- А у нас и здесь много друзей! Одного мы только что видели. Это - Левка-песенник! - чтобы приободрить парня, шутливо сказал Иван и подумал с нежностью: "И Маша, моя сестра… Моя подруга где-то здесь…"
На каждого натянули грязные арестантские бушлаты, пахнущие потом.
Отобрали деньги. Сняли наручники. Разъединили: Ермаков, Смирнов и Малышев попали в камеру к уголовникам. Те сразу их окружили. Долговязый арестант сказал:
- Хороши! Хоть выпрягай!
Иван осторожно обошел вокруг него:
- А тебя уже, кажется, выпрягли?!
Уголовники дружно захохотали: ответ понравился.
Долговязый не унимался:
- А мы где-то с тобой встречались…
Малышев, все так же обходя его кругом, отозвался:
- Да, я там иногда бываю.
И новый взрыв хохота потряс сырые стены камеры.
- А ну их, политиков, - махнул рукой долговязый и отошел прочь.
Голые нары в два яруса висели на столбах. В столбы были вбиты железные скобы, как ступеньки, на косяке двери - закопченная лампа. Неслись приглушенные жалобы, смех, грубая брань. Звенели кандалы.
Утром осипший голос с верхних нар спросил:
- Чья очередь камеру убирать?
- Политических!
Три большевика спокойно поднялись. Малышев стуком в дверь вызвал надзирателя, попросил воды и, когда воду дали, склонился над ведром, смачивая тряпку. Сильная рука долговязого уголовника оттеснила его.
- Чего там! Сами будем убирать.
Работали все вместе. Потом снова "политики" сидели на отведенных им нарах.
- Иван, ты вчера что-то сказал о промышленном подъеме, - напомнил Киприян. - А революционный-то подъем видишь ли?
Иван, весело блестя глазами, отозвался:
- Конечно. У нас в чем подъем? Он у нас в борьбе с меньшевиками. Меньшевики-то что делают? Они стараются развалить нелегальные наши организации… стараются народу отвести глаза от прямой нашей задачи.
Федя был молод, может быть, поэтому его чаще других вызывали на допрос. Еще в 1907 году убили фон Таубе, директора завода, деспотичного и жадного. Видимо, убийц не нашли, и следствию хотелось сейчас взвалить это убийство на плечи надеждинских большевиков. Один раз Федю привели с допроса избитого. Товарищи тревожно ждали его: молод, вдруг не выдержит и провалит организацию.
Но еще в дверях Федя бросил на них гордый, ликующий взгляд.
- Ничего не добились!
- А мы вот что сделаем - проведем голодовку: надо требовать прокурора, требовать свою одежду и деньги. Они не имеют права нас избивать, мы - подследственные. И выше голову! - предложил Иван.
…Голод. Мучительно хочется пить. Надзиратели приносили политическим пищу, растерянно переглядывались и уносили ее обратно.
Лежать, перетянуть животы, сохранить силы.
Федя почернел. Измученный допросами, он даже во сне бредил свободой:
- На вечеринку зовут… ждут меня…
Желая поднять его настроение, Малышев говорил:
- Тюрьма - это временный отрыв от борьбы. Ее нужно использовать… будем учиться здесь… Я понимаю, Федя, сейчас, когда наши силы могли бы пригодиться там, сидеть здесь тяжело. Будем изучать урок и опыт революции, литературу, историю.
Киприян помогал Ивану как мог.
- Помню я, как на Чермозском железоделательном заводе забастовка в ноябре пятого года вспыхнула. Впервые. Местечко тихое, и вдруг - забастовка. Ночные смены в горячих цехах не выдержали. Утром шли мы, рабочие вспомогательных цехов, к заводу - попали на митинг, а через несколько часов уж тысячи людей шагали по главной улице. Песни революционные пели. Я тогда совсем зеленый был, вроде Феди вон… И подхватили мы под руки главноуправляющего Чермозского округа. Надели на него лохмотья, лапти, суму нищенскую на плечо повесили. Вот так всю свою злобу и недовольство выливали. Привели мы его в волостное управление… Ну, он струсил да и подписал все требования наши…
…Трехдневная голодовка помогла: надеждинцев перевели в другую камеру, выдали им одежду. Они только жалели, что перевели их не к своим.
Чтобы скоротать день, Малышев учил товарищей французской борьбе или играл с ними в допрос. Вот он приосанился и начал:
- Подследственный Федор Смирнов, когда вас избрали хранителем или, как вас там называли, кладовщиком нелегальной литературы в Надеждинске?
Федя фыркнул и скороговоркой ответил:
- Это кого? Это меня-то? Складов на заводе множество.
Иван грозно поднялся:
- Каких складов?
- Да как же, на улице Походяшина склад. На Сосьве склад.
Ермаков хохотал:
- Так-так, Федя! Прикидывайся дурачком.
"Допрос" продолжался:
- Подследственный Федор Смирнов, дружил ты с членом подпольного комитета Мишей?
- Это какой? Мишка-то Вашкин? Да кто с ним, баламутом, дружит? Он ведь ахаверник!
- Ну, а с Малышевым ты дружил?
- Это какой Малышев? - дурачился Федя. - Такой высокий? С бородкой? Да ведь зря он бороду-то отпустил, три волоска всего! А чё мне дружить с ним? Он к девкам не бегает, тоскливый… Я к нему за песнями ходил. Ох, и песен он знает! В голове не вмещается!
- Каких песен? - стонал, изнемогая от сдерживаемого смеха, "следователь".
- Да разве упомнишь? "Ванька-ключник - злой разлучник", "Ах, вы сени, мои сени", "Скучно пташке сидеть в клетке"…
На улице падал снег. Окошко заледенело. С потолка камеры сочились капли, а глухие темные стены дрожали от хохота.
Федя раньше всех оборвал смех:
- Уж скорее бы суд!
- А чего ты от суда ждешь?
- Освободят же! - запальчиво крикнул Федя.
- Судьи-то те самые враги и есть, против которых мы боролись.
- Давай-ка, Миша, заниматься. А то вдруг нас разъединят… - напомнил Киприян. - Ты вчера начал о политэкономии рассказывать…
Иван рассердился на своего серьезного друга: не понимает, что Федю нужно готовить к новым пристрастным допросам.
- На чем мы урок кончили? - спросил он и внимательно оглядел товарищей: "Спасти, спасти товарища… иначе… так… доведут его до самоубийства…" - На прибавочной стоимости мы кончили урок. Продолжаем…
…Суда все не было: у следствия недоставало доказательств. Раз в неделю арестованных выводили гулять на пятнадцать минут. Прогулку ждали нетерпеливо: во дворе жадно вдыхали холодный воздух. Ловили ртом редкие снежинки.
Только раз политических вывели за стены тюрьмы, в баню, снова надев на них наручники.
День был ясный, тихий. От снега резало глаза. От свежего воздуха кружилась голова. Колонна арестантов, построенных в пары, тянулась на полквартала. Звенели на уголовниках кандалы. Кто-то впереди склонился, поправляя их на ногах:
- Трут, проклятые…
- Подсунь под кольца штаны.
Со стороны опять вынырнул рыжий Левка, одетый в лохмотья, и начал приплясывать впереди колонны: