- Дело в том, что никакой мастерской у меня никогда не было. Просто приехали фоторепортеры и журналисты и устроили здесь, вот в этой самой столовой, нечто вроде спектакля. По стенам повесили полки с какими-то инструментами, на этом столе, за которым мы сейчас сидим, установили точильный станок и что-то вроде верстака, дали мне в руки нож и заставили крутить точильный станок. Вот и все!.. А потом все забрали и уехали.
- А зачем все это?
- Зачем?.. Но ведь надо ж дать людям заработать. Это же их профессия. Они должны создавать интересный материал, иначе их печатать не будут. Вот они и создают. Обедать-то ведь каждый хочет… А что касается меня, то я сроду никогда не слесарничал… Что я люблю, так это землю… На моторной стрижке газона люблю работать, это мое дело. Смотрите, какой у меня газон!
Мы глядим в широкое окно столовой. Перед нашим взором расстилается действительно прекрасный, как зеленый бархат, газон, низкий и плотный, на нем кое-где распластались желтые и красные листья дикого винограда. А дальше, под холмом, черно-белые коровы лежат или бродят, щипля траву.
- Это ваши коровы, месье Брассанс?
- Коровы? Боже упаси! Я терпеть не могу коров… Я люблю собак и кошек. Эти коровы принадлежат моему соседу фермеру, который, кстати, приносит мне множество огорчений.
- Чем же, позвольте спросить?
- Он с весны на холме разводит огород и пользуется химическими удобрениями и всякими средствами против грызунов. Стоит пойти дождю, как вся эта химия сплывает с холма ко мне в низину и просачивается в мой колодец. И вода уже отравлена. Приходится возить воду из Парижа… Представляете, как все это неудобно?.. И ведь я ничего не могу сделать, так как по закону он вправе распоряжаться на своем участке, даже если он приносит зло соседу. Вообще я вижу, что законы - это зло, которое очень сильно работает в видимом и невидимом мире… Это зло идет через тех, кто нами правит, и этим часто губит нашу жизнь… И все же меня не покидает чувство, что где-то так же, как зло, существует и добро, в противовес, как контрбаланс. Надо только всегда думать о нем…
Он говорит это без тени раздражения. А я вглядываюсь в его спокойное лицо матово-желтоватого оттенка, в его грустные глаза, еще не потерявшие блеска, и замечаю, что за последний год он очень поседел и постарел…
Уезжаем мы еще засветло. Брассанс, Джой Хайнам и Онтониенте-Гибралтар выходят нас провожать к воротам, за которыми на дороге осталась наша машина.
Возле ворот еще один небольшой флигель, где, видимо, помещается семья Гибралтара. Из флигеля сквозь закрытые ставни окон доносится музыка - дуэт скрипки и фортепиано.
- Кто это там у вас играет? - спрашивает мой друг писатель.
Брассанс, словно застигнутый врасплох, машет рукой:
- Да тут… Молодые музыканты, им негде заниматься, ну, попросили разрешить им здесь поработать.
И разом опрокидывается вся теория Брассанса о его недоброжелательстве к современникам. Мы прощаемся очень тепло и душевно, и я уже занимаю место рядом с хозяином машины, когда Брассанс вдруг обращается ко мне:
- А как у вас дела с переводами моих песен?
- Все в порядке, месье Брассанс. Я перевела около пятидесяти ваших стихотворений и сейчас кончаю небольшую повесть о вас, которую хочу назвать "Мятежник с гитарой".
Брассанс удивленно поднимает брови, но машина наша тронулась, и я так и запомнила Жоржа Брассанса, улыбающегося скромной, милой улыбкой, его удивленные глаза и трубочку в руке, которой он махал нам на прощанье.
9
- Философски я рассматриваю деньги как нечто не совсем приличное. Это как слава, которая все очищает, - говорил Брассанс в беседе с журналистами, - но это вопрос щекотливый. Когда легко оправдываешь свое существование, то это стеснительно. Мне достаточно того, что может удовлетворить мои потребности и тех людей, что меня окружают. Когда у меня не было денег, я видел в них гнусность, теперь мне, пожалуй, слишком легко об этом говорить, но я могу сказать честно, что никогда не пел из-за денег, я пою только потому, что это мне доставляет радость.
Так рассуждает Брассанс, и этому нельзя не верить, ибо все знают, что он никогда не вкладывал денег ни в какие предприятия, как это делают многие певцы. Слава и популярность сразу делают артиста богатым.
Мирей Матье, которая вышла из нищей семьи, будучи в ней двенадцатой по счету, смогла своим выходом на сцену обеспечить всю свою семью тем, что дала отцу денег на покупку какой-то фабрики. Знаменитая Шейла скупила все прачечные заведения Парижа. Брижит Бардо - владелица всех парижских "забегаловок". Кто-то из крупных певцов обзавелся конюшней скаковых лошадей, кто-то - свинофермой, кто-то - рестораном-кабаре, как Паташу.
Эта жажда немедленно пустить в дело большие доходы, получаемые от выступлений на эстраде или в кино, настолько обычна в капиталистических странах, что такие, как Брассанс, являются единицами.
Брассанс, в отличие от остальных певцов, всю жизнь гастролирующих по всем странам, избегает поездок, и по сравнению с другими "ведеттами" он много не зарабатывает.
Жажда наживы заразительна. Кроме того, каждого певца страшит уход со сцены: сразу кончается его жизнь творческая и материальная. Поэтому на старость надо сколотить состояние. И популярность старого артиста в большой мере зависит от его материального благополучия. Если он больше не выступает, то газеты будут кричать о том, сколько миллионов у него в банке, а иначе он не интересен для его бывших поклонников - звезда закатилась.
Брассанс - исключение, поэтому он так замкнут и одинок, в общепринятом понятии. Поэтому он выступает почти всегда один и не любит работать в коллективе. Коллективы в капиталистических странах сближает не столько чувство товарищества и чувство локтя, сколько общая жажда наживы. Брассанс откровенно признается в своем отношении к коллективу в строчках таких стихов:
Боже, сколько процессий, и шествий, и групп,
Сколько разных собраний, движений и мод.
Сколько всяких кружков, всяких банд, всяких трупп,
Лишь Превер подвести мог бы этому счет.
Но зачем распыляться на множество мне?
Если сверх четырех, - значит, шайка и сброд.
Я из тех, кто один, от фанфар в стороне,
Недовольный куплет под сурдинку поет…
Разумеется, эти строчки Брассанса относятся только к миру литературы и искусства. Но отчужденность Брассанса от людей мира искусства и от общих принципов этого мира и является притягивающей к нему силой для той среды, которая его боготворит, то есть для народа.
- Почему вы больше ни разу не снимались в кино? - спрашивали Брассанса после того, как он единственный раз в жизни сыграл роль в фильме "Сиреневые ворота".
- Я не люблю работать в коллективе, хотя считаю, что это очень приятно. Но когда мне приходится, то я часто не соглашаюсь, начинаю придираться. И тогда к чему все это?.. Я пробую любить людей, и если я не выношу их, то это моя ошибка. Да, это моя ошибка… И лучше пусть мне наступают на ноги, чем наступать самому.
Фильм "Сиреневые ворота" так и остался единственным, где снимался Брассанс. Но для этого фильма им были написаны три песни - "Сирень", "Вино" и "Миндальное дерево".
Брассанс любит писать музыку на стихи других поэтов. Так, в его исполнении можно услышать стихи Гюго - "Легенда о монашенке", Верлена - "Коломбина", Поля Валери - "Очарование", Арагона - "Нет счастливой любви", Поля Фора - "Похороны Верлена". Эти песни - яркое доказательство, что композитор в нем живет так же крепко, как и поэт. Интересно, что стихи других поэтов, на мелодию Брассанса, в его интерпретации обретают большую выразительность и, кроме того, народную интонацию, он как бы придает им особый национальный колорит, а публике нравится неподдельная приверженность Брассанса к национальному духу.
Есть у Брассанса песни времен апашей, времен героинь и героев Тулуза Лотрека, такие, как "Убийство" и "Кабачок", от них веет духом Франции конца XIX столетия. Но мне больше нравятся очаровательные, изящные песенки того же характера, но с налетом какой-то печали.
Особенно интересны именно те песни, в которых за как будто невинными, безобидными строчками таится вся вольная душа Брассанса, его отношение к жизни, на вид легковесное и озорное, а на деле - гуманное и взыскательное к людским, равно как и к собственным, недостаткам. Этому доказательство песня.
ВЕТЕР
Если пойдем Новым мостом,
Подует ветер, не тужи,
А только юбку придержи.
Если пойдем Новым мостом,
Подует ветер февраля,
Придержим шляпу за поля.И глупцы, и умный люд
Говорят, что ветер плут,
Он и дерево трясет,
Крышу снесет,
Шляпу сорвет,
Судят умный и дурак,
Судят ветер так и сяк,
А ему все пересуды
В высшей степени - пустяк!
Откровенно говоря
И любой пример беря,
Ветер выглядит скотиной,
Что людей пугает зря.
Но, пожалуй, только тех,
Кто из нас противней всех,
Выбирает свежий ветер
На предмет своих утех.Если пойдем
Новым мостом,
Подует ветер, не тужи,
А только юбку придержи!
Если пойдем
Новым мостом,
Подует ветер февраля -
Придержим шляпу за поля!
Таков Брассанс, умный и добрый. И если есть в творчестве этого сдержанного и вежливого человека сарказм и ирония, а в его лексике грубоватость и чрезмерная свобода, то все это служит ему оружием в борьбе за гуманность и человеческие права.
Брассанс искренен в своем отказе от общества, всегда следующего моде. Но на фоне доходящей до абсурда обнаженности, интереса к сексуальному в западном искусстве, будь то кино, балет, драма или изобразительное искусство, на фоне этой вакханалии порока Брассанс целомудрен, как сама земля, как сама природа. В его творчестве утверждение жизни и человеческих отношений остается в понятии первородного греха Адама и Евы. Все остальное не трогает его - потомственного гражданина земли французской, труженика из семьи каменщиков. Оттого и поэзия его для меня более национальна, чем поэзия любого другого французского поэта наших дней.
Этот живой источник дает Брассансу силы стоять выше горячечной блажи публики, поскольку и у него, как у всякого артиста, есть свои "фаны" - фанатики, болельщики, на которых не следует слишком надеяться. К счастью, настоящие поклонники творчества Брассанса - это народ, который прощает ему его громогласную ругань, зная, что за ней стоят его честность, искренность и подлинная любовь к родине и своему народу, щедрому, влюбленному в жизнь, чудесному французскому народу.
Портрет Жюльетты
Коренастая, с широкими плечами, с крупной головой на короткой шее, с седыми, вьющимися волосами, с прямой спиной и небольшой грудью, она походит больше на мужчину, к старости отрастившего брюшко. И только загорелое лицо ее с блестящими глазами, лицо, не знавшее косметики и потому покрытое сетью мелких морщин, сияет приветливой улыбкой, полной женственности и доброты.
Это мой друг - мадам Жюльетта Кюниссе-Карно, постоянно приезжающая к нам из Парижа на Николину Гору погостить. Возраст преклонный - восемьдесят четыре года…
Жюльетта подкатывает на велосипеде к террасе, осторожно сходит с него и, прислонив к сосне, поднимается по ступенькам и усаживается в кресло. Сняв с плеча влажное полотенце, она вешает его на спинку соседнего кресла. Жаркий июльский за полдень.
- Ну, как искупалась? - спрашиваю я.
- Отлично. Хотя народу на реке ужас как много. Весь пляж усеян детьми. Я с мальчишками постарше переплыла на соседний берег и смотрела, как они ныряют с крутого обрыва. Ловкие ребята, ничего не скажешь. Возвращались вместе. Они помогли мне тащить велосипед в гору. Под горку-то я и сама качусь, а вот обратно…
Жюльетта берет с блюда на столе горсть янтарного крыжовника, поспевавшего у нас в саду, и, с наслаждением похрустывая им, продолжает:
- По правде говоря, зря я беру ваш велосипед, до реки не так уж далеко. Вот у нас в Пуйи до реки четыре километра, да и велосипеды наши намного легче. А там я ведь с апреля начинаю купаться.
- И каждый день ездишь купаться?
- Каждый день.
- Одна?
- Одна.
Жюльетта смотрит на меня блестящими глазами, и я вспоминаю, как однажды весной на шоссе на нее напал какой-то молодой хулиган, сшиб ее с велосипеда, вскочил на него и хотел укатить. Но Жюльетта, нимало не растерявшись, сняла с ноги толстый резиновый сапог и как хватит им парня по голове, тот упал в беспамятстве и лежит, весь белый, не шевелится. Тут Жюльетта испугалась до полусмерти, нагнулась над ним да как заголосит:
- Бедняга ты мой! Красавчик! Ну открой глаза… Неужели ж я тебя убила? - Пощупала пульс - слабый.
Она вскочила на велосипед, полетела к первому на шоссе дежурному телефону и позвонила в амбюланс:
- Скорее! Тут на шоссе парень лежит без сознания… Помогите… На десятом километре… Да! - И, не помня себя от страха, она умчалась домой. После этого случая с неделю она не ездила на реку купаться…
Мы сидим в тени, у нас на террасе, и я смотрю на мою подругу и думаю о том, что все же она человек необычайного склада. Ее трудно причислить к какому-либо типу. Имя - Жюльетта - глубоко вросло в наше представление как женственный образ, созданный Шекспиром на веки вечные. Но моя Жюльетта ни в какой мере не оправдывает своего имени. По характеру, привычкам и умозрению она скорее Ромео, чем Жюльетта.
- Наверно, я должна была родиться мальчиком - Жюлем. - Жюльетта смеется, похрустывая крыжовником. - А родилась девочкой, да еще шестипалой…
Она снимает с правой ноги туфлю:
- Вот смотри! Во Франции шестипалые дети считаются счастливыми. Мне даже не стали оперировать ногу. Да я и в самом деле в жизни была удачлива.
Я смотрю на ногу Жюльетты, сухую, как жердь, и вижу два мизинчика - один над другим.
- А он тебе не мешает?
- Нет. Ничуть, он же совсем маленький. Но при перемене погоды он ноет. Так что он у меня вроде барометра.
Странная у меня подруга: с одной стороны - образец женской доброты, мягкости и обаяния, а с другой - необычайно вынослива, крепка и жизнь воспринимает по-мужски. Казалось бы, ей трудно найти в самой себе гармонию, и тем не менее она ее находит, поскольку с ней всегда легко общаться.
* * *
Предки отца Жюльетты еще при Петре Первом, во время Северной войны, попали в плен, остались в России, обрусели и переженились на русских. А прадед Жюльетты в 1850 году основал в Москве знаменитую фабрику шоколада, какао, кофе.
- А мама моя, - рассказывала Жюльетта, - была красавицей. Луначарский прозвал ее "Прекрасной шоколадницей". Родом она была из Гренобля, звали ее Жанна Бодуэн, а бабка ее, Анаис Бодуэн, была революционеркой, участницей июньского восстания 1848 года. Она случайно избежала расстрела. Вот от нее и пошел мамин род.
Встретилась мама с моим отцом в Москве у своей тетки - мадам Рефрежие, которая держала на Кузнецком мосту парфюмерный магазин. Отец всегда покупал там духи и перчатки. Там он встретил маму, влюбился в нее и женился на Жанне Евгеньевне. Было это в 1896 году… Ты ведь помнишь, еще в детстве сколько было в Москве иностранных фирм и магазинов до войны 1914 года? И кондитерских, и парфюмерных, и обувных… Помнишь?
И тут вдруг в памяти моей отчетливо встала дикая сцена разгрома немецкой фирмы роялей Юлия Генриха Циммермана на Кузнецком мосту. Когда разъяренная толпа ворвалась в магазин и оттуда через витрины второго этажа летели на тротуар пианино и даже рояли и с адским грохотом, звоном и стоном разбивались в щепки.
- Конечно, помню, - говорю я. - А вашу фирму тогда не тронули?
- Не-е-ет! Мы же шведы, да еще обрусевшие. Ни нашу фабрику, ни дома на Большой Грузинской, ни имения на Немчиновке не тронули. Мне тогда было семнадцать лет, а сестре Маруше - двенадцать. Мы обе родились в Москве, были православными, учились во французской гимназии и воспитывались на русский лад. Я дружила только с мальчишками, вечно дралась с соседями, а Маруша была беленькая, голубоглазая, дружила с девочками, отлично шила и вышивала, занималась рисованием. А я иголки в руках не умела держать. Зато тумака могла дать хорошего! Руки у меня до сих пор сильные. Вот гляди, - Жюльетта вцепилась в спинку кресла своими сухими, коричневыми пальцами. - Попробуй разожми теперь…
Отцепить ее пальцев от кресла было невозможно. Мы возились, смеялись, но все было безнадежно. Как клещи!
- Я, между прочим, была в молодости отличной спортсменкой, - продолжала Жюльетта, отцепившись от кресла и потирая побелевшие пальцы. - Я бегала на лыжах, каталась на коньках, играла в теннис и всегда принимала участие в состязаниях московских команд. Играла я здорово!.. А ты помнишь Трояновских? - вдруг спросила Жюльетта, и лицо ее стало серьезным и мечтательным. - Ведь мы же у него и познакомились с Кончаловскими.
И мы начинаем вспоминать Ивана Ивановича Трояновского, этого высокообразованного, оригинального человека, постоянно жившего в своем маленьком имении Бугры, близ станции Обнинское, под Малоярославцем.
- Ты помнишь? Ведь он собирал у себя в Буграх, - продолжает Жюльетта, - самых лучших, самых интересных людей.
- Ну как же! Я тоже бывала там еще девчонкой. Там бывали художники Коровин и Корин. Там писал музыку Метнер…
И я вдруг начинаю смеяться, вспомнив деревянную будочку в Буграх, уборную, стоявшую поодаль от дома. На дверцах этой уборной были вырезаны и раскрашены стихи, что написал Метнер, однажды посетив этот "кабинет задумчивости". Стихи были написаны по-французски:
Ici tombent en ruines
Fous les miracles de cuisine.
что по-русски означало:
Вот здесь в руины превращаются
Все чудеса, что кухней созидаются!
Эта шутка очень долго украшала дверцу уборной. И вообще можно себе представить, сколько юмора, сколько остроумия и какая непринужденность царила в Буграх, когда туда наезжали московские гости. Здесь пел Шаляпин, шумели за столом знаменитые актеры МХАТа - Москвин, Тарханов, Качалов. А сам Иван Иванович, невысокий, худой, с острыми чертами лица, поначалу пугал пронизывающим взглядом серых глаз и отрывистой речью, но был удивительно демократичен и добр. Крестьяне в округе его обожали - он лечил их бесплатно. И была у него страсть: он разводил в теплицах орхидеи редчайших сортов и расцветок. Вот у него-то, обожавшего моего отца, и встретились Кончаловские с Форштремами.
Когда грянула революция 17-го года и шоколадная фабрика Форштремов была национализирована, Леониду Юльевичу Форштрему было предложено либо занять место управляющего, либо уехать за границу. Он предпочел последнее, и в 1918 году Форштремы уехали в Париж. Жизнь сразу переменилась, Жюльетта поступила в медицинский институт, проучилась четыре года, получила степень бакалавра, но начать работать ей не удалось. В 1921 году Форштрем был снова приглашен в Советский Союз - надо было наладить работу на кондитерской фабрике "Красный Октябрь": у новых хозяев не было достаточного опыта.