3
Иду по главной трассе Латинского квартала, по бульвару Сен-Мишель. Утром моросил почти незаметный, какой-то стоячий дождь. Сейчас он сменился порывистым ветром, разметавшим гущу облаков, и сквозь их клочья проливается на асфальт печальный белесый свет зимнего солнца.
На перекрестке бульвара Сен-Мишель с бульваром Сен-Жермен в цветочной палатке вдруг объявилась весна: круглые темно-фиолетовые подушечки фиалок и лохматые желтые страусовые перья мимоз. От них идет одуряющий запах: постоишь возле пять минут - и закружится голова.
А вокруг кипит молодая жизнь парижских студентов. Перед магазином платья, на улице, распродажа дешевых пальто, юбок, платьев, брюк для студенток, которые нынче вырядились в длинное. Смотришь - юбка до щиколоток, а в разрезе спереди выше колен мелькают высокие сапожки на шнуровках (точь-в-точь как в двадцатых годах, в моей юности)! Девчонки перебирают вешалки с длинными балахонами-пальто и щебечут, как черные парижские дрозды.
- Купишь?
- Ну да! Так вот я и купила! - Девчонка смеется, встряхивая длинными кудрями. - Я свое мини-пальто приспособила, выпорола рукава, пришила золотые пуговицы, руки - в теплый джемпер с воротом, ноги - в теплые брюки. Вот тебе и зимний наряд. - Она, приплясывая на одной ноге, хлопает себя портфелем по коленке. И в самом деле, все сидит на ней ловко. Красные брючки, джемпер и синий камзол с золотыми пуговками идут к этой бургундской красотке, разве только фригийского колпака не хватает на ее рыжеватых кудрях!..
Поболтав, девчонки переходят к лоткам соседнего писчебумажного магазина, чтобы заняться карандашами, ручками и блокнотами. А я перехожу улицу к музею Клюни. Из-за чугунной ограды глядит этот музей мрачно поблескивающими окнами на движение бульвара Сен-Мишель. Вокруг музея следы построек IV века, когда-то здесь были бани Юлиана Отступника, мрачные входы ведут в подземелья серой каменной кладки. А внутри! Внутри - чудеса, древние французские ковры и гобелены. Целый час я брожу по пустынным залам с решетчатыми переплетами окон, за которыми торопится жить Бульмиш. А здесь в тишине разыгрываются сцены куртуазной и буколической жизни Средневековья, цветные видения, вытканные на плотной фактуре ковров.
Серия на сюжет "Дама с единорогом", изящная, веющая ароматом древних эссенций, шуршащая шелками, звенящая струнами лютен… Некоторые гобелены уже поблекли до цвета паутины, но все же еще живут таинственной жизнью, похожей на сны. И пахнет в этих залах чуть-чуть вощаной мастикой от скрипучих паркетов, какой-то плесенью, а от старика-смотрителя в форменной каскетке слегка тянет бордоским винцом - он только что вернулся с обеденного перерыва.
- Изучаете гобелены, мадам? - спрашивает он, хитро поблескивая узенькими щелками глаз.
А я ничего не изучаю, я просто случайно забрела сюда…
Но когда я вернулась домой, то какая-то ниточка из гобеленной основы потянулась за мной.
- Где вы были? - спросила меня Бибка, сидя за чашкой чая в своей уютной, чистенькой кухоньке.
- В Клюни.
- O-о! Это важно, очень важно для вас… Это то, с чего начинал Майоль.
И вот мы уже за книгой. Сейчас это - Джон Ревальд. Бибка листает страницы и находит нужную:
- Вот, смотрите. Здесь Ревальд ссылается на рассказ Юдифи Клодель, журналистки, хорошо изучившей жизнь Майоля.
"В 1893 году Майоль организовал небольшую мастерскую, куда пригласил пять или шесть деревенских девушек. Некоторые из них умели шить, а остальные с трудом держали иглу в руках.
Он рисовал эскизы, по которым девушки ткали ковры, и платил он им за это по два франка в день. Этот человек, влюбленный в прекрасное, не был в состоянии материально оправдать свои поиски главным образом потому, что основой коврового дела является шерсть. А он хотел получать только самую мягкую и чистую. Он покупал ее у овцеводов и отдавал прясть старым крестьянам".
Мы смотрим на репродукцию ковра, который называется "Сад". Он весь золотисто-красно-коричневый, как осенний сад. Две женщины в пышных платьях конца прошлого столетия словно уходят в этот сад, а сбоку, из-за деревьев, еще две другие поглядывают за ними.
- Я видела этот ковер в частном собрании, - говорит Бибка, - он совсем не поблек и такой же насыщенный по цвету… Между прочим, в этой книге сам Ревальд очень подробно рассказывает, как перед Майолем встала проблема крашения шерсти.
Вначале он красил шерсть химическими красителями, но со временем цвета теряли живость, ковры становились блеклыми, бесцветными. И тогда этот энтузиаст стал искать красящие растения. Он лазил по холмам Баниюльса с ботаническим справочником и собирал травы. Потом он их сушил, толок и растирал в порошки, из которых варил растворы, в них он окунал мотки шерсти. И получались удивительные расцветки. Таким образом, в Баниюльсе, в этой маленькой мастерской, создавались настоящие шедевры. Когда на выставке в Брюсселе в 1894 году появились ковры Майоля, то Гоген в своей статье о выставке "Двадцати" написал: "Майоль выставил такие ковры, которые никем еще по-настоящему не оценены". В этом же году Майоль выставил ковры в национальном Салоне.
- Вот послушайте, что он сам рассказывал об этом. - Бибка перелистывает книгу и находит отрывок из воспоминаний Майоля: - "Я был великолепно представлен, поскольку сам выбрал себе место. И когда у выхода я встретил Гогена, то он сказал мне, что повсюду искал меня и что лучшие произведения искусства во всем Салоне это - мои, и он пригласил меня выпить с ним стаканчик".
- Что же, они подружились? - спрашиваю я.
Бибка задумывается, отрицательно качает головой:
- Нет, настоящей дружбы у них так и не было. Ревальд рассказывает, что Майоль всегда чувствовал себя перед Гогеном как начинающий перед большим мастером. Вот послушайте, что он пишет о них:
"…Однажды Майоль серьезно заболел и вынужден был лечь в госпиталь. Гоген собрал всех друзей и поручил им навещать Майоля, но сам при этом ни разу не был у него в госпитале. И все же Майоль, поправившись, пошел к нему первым, и Гоген, этот дикий, жестокий и одновременно нежный человек, был потрясен жестом обожания и почитания. Он не мог удержаться, чтоб не сказать молодому человеку: "У вас золотая душа". Майоль не забывал об этом эпизоде из своей ранней молодости и когда рассказывал о нем, чувствовалось, что то был один из редких моментов, в котором этот скромный и неуклюжий человек черпал силу для борьбы и самосохранения".
Между прочим, среди девушек-ковровщиц, - Бибка подняла голову от страницы, - в мастерской работали две дочери местного, баниюльского, булочника - Анжелика и Клотильда Нарсисс. Клотильда стала вскоре женой Майоля, и он увез ее в Париж. И вот смотрите, как Гоген отнесся к женитьбе Майоля. Он написал их общему другу: "Какую неизбежную скуку создают себе люди такими браками с глупыми существами. А я вижу, что Майоль на уровне времени, и желаю ему успеха. Но боюсь за него, это будет досадно, потому что хорошая душа и артист…"
Вот что думал Гоген. И все же супругов Майоль соединяли любовь, мужество, желание работать, и каждый из них, как говорил Ревальд, "принес в их общую жизнь великолепный вклад". Он - бесконечный талант, а она - свою здоровую красоту и терпение. И Майоль всегда говорил про жену: "Она терпела со мной холод и нужду…" Ведь как раз Клотильда позировала мужу для таких шедевров, как "Скованное движение", "Ночь", "Мысль" и "Помона".
Майоль долго оставался верным своему ковровому делу. Даже когда он начал резать из дерева, мысль о большой ковровой мастерской не давала ему покоя. Друг его, художник Вюйар, познакомил его с молодым принцем Бибеско, который предложил ему взять на себя расходы по изготовлению новых ковров. И вот тут, когда Майоль получил возможность приготовить новую экспозицию ковров и когда одна треть их была выткана, Майоль стал слепнуть от ярких ламп, при свете которых работал. Это был ужасающий удар. Пришлось закрыть мастерскую, иначе Майоль потерял бы зрение навсегда…
Но проследим жизнь Майоля с самого детства, обе книги сходятся на биографии великого скульптора.
4
Он родился в 1861 году в Каталании, в городке Баниюльсе, который лежит на холмах над Львиным заливом Средиземного моря. Вокруг холмы с виноградниками, с такой каменистой почвой, что землю приходится привозить из Центральной Франции. Совсем рядом горы Альберы, это уже северная часть Пиренеев.
Дед Майоля был капитаном каботажа, рыбаком и контрабандистом. В начале XIX века уехал в Алжир, открыл там магазин тканей, две дочери ему помогали, он заработал денег и, вернувшись на родину, построил в Баниюльсе розовый дом, в котором родился Аристид Майоль и который сохранился до сих пор. Отец Аристида продолжал дело своего отца, торговал тканями, а кроме того, разводил виноградники. У него было четверо детей, Аристид был вторым. Из-за своих коммерческих дел и постоянных поездок отец покинул розовый дом, переселился поближе к порту, забрав с собой всю семью, кроме Аристида, которого оставил на воспитание своей сестре Люсиль и слепому деду.
Тетка Люсиль была длинная, сухая старая дева, вся ее нежность и забота сосредоточились на маленьком племяннике, и она сумела воспитать его в духе необычайной честности, прямоты и послушания.
Детство Аристида проходило под синим небом Каталании, возле моря, в широкой долине виноградников, окруженной скалистыми отрогами, кое-где увенчанными развалинами грозных замков. Бедной растительности, главным образом тимьяна, хватало только, чтобы прокормить коз, которых пасли пастухи. Вокруг росли редкие сосенки и фиговые деревца, и Аристид с детства был влюблен в этот строгий пейзаж.
Учился он сначала в школе в Баниюльсе, потом в коллеже в Перпиньяне, где начал рисовать, а потом его непреодолимо потянуло к искусству, и ему был двадцать один год, когда тетка Люсиль на последние гроши отправила его в Париж учиться. Но в розовый дом в Баниюльсе он приезжал каждую зиму, даже когда стал знаменитым скульптором…
Наше изучение биографии Майоля прервал телефонный звонок. Звонили мои друзья, как всегда, кто-нибудь из парижан приглашал пообедать вместе, - так в этот раз я получаю приглашение в русский ресторан, а потом в Театр французской комедии, на мольеровского "Тартюфа".
- Ну, конечно, надо пойти! - обрадовалась Бибка. - Это же такой случай… - Бибка смотрит на меня своими полуприкрытыми голубыми глазами и улыбается доброй, задумчивой улыбкой.
Обед в русском ресторане на бульваре Распай отличался изысканностью старинной, "барской" кухни. Друзья мои, французы-художники, с аппетитом уплетали блины с икрой и борщок, а я, признаться, с большим удовольствием отведала бы жиго из молодого барашка с розмарином и тимьяном. Но разве можно убедить французов в том, что русские люди, путешествуя, обожают пробовать национальные блюда? Я лично приезжающих к нам французов люблю пригласить на домашние сибирские пельмени. Они имеют неизменный успех.
Отобедав, мы не спеша отправились пешком к театру. Вечер был холодный, пасмурный, мы шли по широкой улице Ренн, сверкающей витринами уже закрытых магазинов; мимо нас проходили группами шумные парижские студенты, часто - темнокожие, ярко одетые негритянские, индийские, арабские юноши и девушки, приехавшие в Париж за путевкой в жизнь.
Узенькими переулочками мы выбрались на набережную, перешли мост и, миновав Лувр, оказались возле знаменитой французской "Комедии".
"Тартюф" был блистателен. Актер Ирш, игравший его, пожалуй, лучший "мольерист" Франции, заставил публику отречься от всего, даже от сцен, где он не участвует. Ирш настолько овладевает вашим вниманием и восхищением - вам кажется, что играет один он, а остальные репетируют или подыгрывают ему, и, видимо, актерам играть с ним довольно трудно.
Пожалуй, Мольера нужно смотреть только в этом театре. Я вспомнила нашу очень хорошую постановку "Тартюфа" в Художественном, и все же, сравнивая ее с парижской, убеждаешься, что наша теряет уже в заторможенности темпов. Парижский "Тартюф" ошарашивает легкостью и стремительностью в смене положений. А паузы Ирша рассчитаны на секунды, ни одной лишней, и потому каждый раз вызывают бурную реакцию зала, как общий вздох. Наверно, французы смотрят нашего Мольера с тем же чувством неловкости, с каким мы смотрим на их сцене "Дядю Ваню" Чехова.
Домой я возвращалась уже в двенадцатом часу, в Париже спектакли начинаются на два часа позже наших. От театра до дому не больше семи минут хода, если идти по прямой, мимо Лувра, через мост Карузель, но мне хочется пройти мимо муз Майоля, и потому я иду в обход. И вдруг посыпался крупный, частый снег. В Париже его любят, он редкий гость, освежающий отравленную газом атмосферу. На лицах парижан он вызывает нежные улыбки. Пока я дошла до сада, снег закрыл пушистой пеленой зеленую траву. Он лег шапками на голову майолевских дев, прикрыл их обнаженные бронзовые, словно от загара, груди и плечи, и казалось, что им, живым и трепетным, смертельно холодно под этим синевато-белым покровом. Я прошла между ними, потом под Триумфальную арку, на мост. И тут пришлось задержаться, настолько феерично было это зрелище с моста. Весь Ситэ и островок с собором Нотр-Дам, и его набережные каждую ночь ярко иллюминируются гирляндами цветных лампочек. И сквозь завесу снега, пронизанную пестрыми лучами, этот островок кажется чем-то нереальным. Стоишь и смотришь, а снежинки падают и падают, плавно кружась и колышась, и тут же исчезают в страшно черной воде Сены, - это особенно хорошо видно, когда глядишь под мост. Где-то бьют полночь башенные часы. Я отрываюсь от перил и бреду по мосту к своему дому. Снег редеет. В окнах у моей хозяйки яркий свет, и это для меня чрезвычайно радостно.
5
Парижане умеют хранить память об историческом прошлом. Они умеют, непрерывно изменяясь внутренне и внешне, со своим священным быть бережными, они ответственны за него. И потому, когда забредешь в какие-то средневековые переулочки - щели между стенами домов, похожих на декорации павильонов киностудий, то теряешь ощущение времени и реального. "Э-э-э! Это вы не попали сюда в мае прошлого года, - скажут вам на это парижане, - тут такое было в дни студенческих беспорядков, уж какая там бережливость! Взрывали, поджигали, били витрины, заваливали улицы баррикадами". На что вы им ответите: "Э-э-э! Это, пожалуй, не их вина, а ваша!" И все-таки, когда прибрали битое стекло и остовы сгоревших машин, вставили витрины и починили сломанные решетки, Париж стал прежним, Нотр-Дам стоит семьсот лет на том же самом месте, и парижанам в голову не вскинется построить против него двадцатиэтажный ящик из стекла и железа. Я не представляю себе взорванного Пантеона, на месте которого должен встать доходный небоскреб новейшей конструкции. Хотя если бы такое предложение поступило, то немедленно нашлись бы коммерческие заправилы и за ночь взорвали бы Пантеон, а в лучшем случае разобрали и продали бы его американцам.
Но в Париже этого быть не может. По улицам его Латинского квартала ходил молодой Майоль с друзьями, нищими художниками. Все они старались поселиться где-нибудь возле Школы изящных искусств (Эколь де бозар). Она непоколебимо стоит на улице Бонапарт; только если вы сейчас пойдете по этой улице, то вас обгонят какие-то не то юноши, не то девушки. У них волосы до плеч, почти не видно глаз за челками, у всех узкие брючки и джемперы, и иной раз, только обогнав их и обернувшись, вы увидите, что лицо субъекта обросло бородой или же лицо субъекта без усов и с сильно подведенными глазами, - значит, будущая художница. И все они с папками и ящиками и непременно жуют резину из автоматов на станции метро. Иногда на них развеваются длинные черные плащи, застегнутые на цепочки с золочеными львиными головками, - кажется, что они выкопали их из театрального реквизита…
А ведь в таких плащах ходили студенты Эколь де бозар во времена Майоля, и он сам поселился где-то здесь в переулке, чуть ли не в погребе, где продукты, которые присылали ему родные из Баниюльса, за три дня покрывались плесенью, как пишет об этом Юдифь Клодель, которой Майоль сам рассказывал об этом так:
"Как же я вытяну? - спрашивал я сам себя. - Я погибну, подохну от нужды, оттого, что некому позаботиться обо мне; замученный ревматизмом, я долго лежал в госпитале и вышел, чтобы снова впасть в нищету. Иногда подумывал покончить с собой, бросившись в Сену". Но, видимо, Майоля, выросшего в недрах крестьянского темперамента, сберегла суровость вынужденной нравственной чистоты и спасла его от катастрофы, пишет Юдифь Клодель. Из погреба он переселился на чердак какого-то крохотного отеля на улице Бонапарт. Рядом жили два его друга, тоже студенты, Бурдель и Ложе…
Я иду по улице Бонапарт и сетую, что Юдифь Клодель не указала номера дома, где жил Майоль. Все дома здесь старые и все свидетели жизни будущих знаменитостей. В каком из них жили Майоль и Бурдель?.. А мимо меня бегут студенты, они громко спорят, толкаются, хохочут, насвистывают модный вальс. Я вижу их на фоне старой стены из серого камня, на которой еще с прошлогоднего мая осталась надпись белой краской: "Да здравствует анархия!"