Сара египетская
- Пять франков, мадам! Это будет стоить вам пять франков! - Узкая темная ручка закрыла объектив моего фотоаппарата. Девчонка лет двенадцати, щуря иссиня-черный глаз, нахально улыбаясь, так вцепилась в объектив, что я с трудом оторвала ее руку. Сцена была потеряна, кто-то из толпы загородил мне ее спиной.
А сцена была хороша: в кругу цыган, молодых и старых, пел и танцевал мальчик лет девяти. Три гитариста играли, подпевая гортанными, диковатыми голосами в звоне и лязге гитар:
Ай-ай, двинь меня по башке!
Как двинула по сердцу.
Ай-ай, двинь меня по башке,
А то я умру от страсти!
Поет малыш, ловко извиваясь в такт гибким, тоненьким телом. Он вертится по кругу, непрестанно выбивая ритм каблуками высоких сапожков. Но широкополая черная шляпа, надвинутая на лоб, от этих движений даже не качнется, так гордо сидит голова на его темной мальчишеской шее.
Ай-ай! Сердце мое горит
И в тоске по тебе исходит.
Это уже подхватывает такая же маленькая девчонка, внезапно вынырнувшая из толпы, обхватив худыми ручонками свои узенькие бедра, обтянутые красной юбкой в черную горошину. Оборки юбки крутятся возле голых темных коленок, а босые ноги выколачивают сложнейший ритм под струны гитары. Все движения девочки повторяют манеру взрослой цыганки, зазывно и откровенно танцующей в каком-то опьянении от возгласов гитаристов и собственного темперамента.
Взрослые цыгане, хлопая в ладони, довольно посмеиваются над маленькой парой. Старый, видимо дед, не выдерживает и, надвинув шляпу на глаза, раскинув руки в пестрых рукавах рубахи, выходит на круг. Ребята мгновенно смываются, а дед, так же изящно, как его внук, вывернув руки возле талии, не прикасаясь к ней, дробит каблуками сухую камаргскую землю. И вдруг к нему в пару вылетает толстая, старая, с огромным животом, перетянутым пестрым платком, цыганка. Она пронзительно затягивает какую-то другую мелодию, и гитаристы сразу подлаживаются ей в тон. Ни возраст, ни тучность, ни седина не мешают этой бабке выделывать полупристойные движения, толкая деда то сзади, то спереди с озорством молодой девчонки, и смеяться, тряся длинными яркими серьгами, обрамляющими ее прелестное грубоватое лицо, полное почти детской радости и веселья.
Это цыгане танцуют на празднике святой Сары, танцуют всей многочисленной семьей. Молодой бородатый цыган с локонами, лежащими на плечах модного пиджака (такие тоже есть), сменяет стариков, к нему подлетает цыганочка уже совсем в модных брючках и распашонке, прямо будто с парижского бульвара Капуцинов, потом цыганка средних лет, в шали и цыганской юбке, вылетев на круг, приседает на землю, как фантастический цветок, раскинув лепестки, и поет, кружась талией и трепеща смуглыми плечами в белой прозрачной кофте, звеня монистами и огромными бусами, похожими на елочные украшения.
А в это время в соборе святых Марий идет торжественная служба. Праздник 25 мая. Сегодня статую святой Сары понесут к морю, как носят святых Марий.
Цыгане в белых длинных хламидах стоят возле храма, один из них держит большой деревянный крест - он понесет его на плече до взморья. Остальные понесут статую Сары, водруженную на носилки. Уже гарцуют всадники-гардианы, которые, как всегда, откроют шествие.
Возле входа в церковь какой-то молодой сентмариец, накупив здесь же, рядом, в магазинчике, толстых свечей для церкви, решил узнать свое будущее: цыганка гадает ему по правой руке, а в левой он держит свечи. Она что-то долго и обстоятельно рассказывает ему, а он серьезно слушает, то улыбаясь, то хмурясь и грустно качая головой. А рядом, на парапете храма, другая цыганка раскладывает карты какой-то пожилой арлезианке с бархатной наколкой на волосах и богатой пелеринкой из кружев. А чуть подальше, на деревянной перекладине коновязи, сидят четыре парня, один что-то поет под гитару, а другие внимательно слушают, - видимо, новая песня. Все четверо - цыгане, все в модных пестрых рубашках и джинсах, у всех золотые перстни на пальцах и золотые часы на запястьях.
Площадь перед храмом кишит народом. Тут и местные, и приезжие провансальцы, и масса туристов, которые толпятся в маленьких лавочках с сувенирами и покупают всякие безделушки, открытки, плетушки, детские костюмы гардианов, юбочки и чепчики для девочек, - ну, словом, все, что в каждом городе каждой страны продается для интуристов. Только у нас, на Кутузовском проспекте в Москве, продаются деревянные ложки, расшитые полотенца и деревянные церквушки без крестов, а здесь - фартучки провансальских узоров, кружки с надписью: "Камарга", фарфоровые куколки "Мирей" и керамические модели храма святых Марий с крестами над колокольнями.
Цыганские таборы растянулись по всему берегу. Это были главным образом пиренейские, французские цыгане, испокон века считающие служанку Сару своей покровительницей. Интересно проследить, каким путем Сара попала в цыганские святые. Существовала версия о том, что Сара жила на этом берегу до появления здесь святых Марий, которые, как говорит легенда, приходились тетками Христу. Когда двух Марий выбросило на берег, к ним присоединилась служанка, египтянка Сара, ходившая за подаянием к пастухам, чтобы прокормить своих двух госпожей. Вторая версия говорит, что когда барку с Мариями и другими проповедниками отнесло от берега Палестины, то донесся крик: "Возьмите меня с собой! Я тоже хочу испить чашу смерти!" Но барка была уже далеко от берега, и тогда Мария Саломея бросила в волны свою вуаль, по которой Сара добежала до барки, как по мосткам.
Как бы то ни было, но цыгане чтут свято свою египтянку, которая их привела к католичеству. "У богатых свои святые, а у нас наша святая, и она - служанка!" - говорили когда-то цыгане. И в крипте храма, вся разубранная в белые и голубые одежды, в кружевном чепце, гипсовая фигурка Сары стоит на пьедестале, увешанная бусами и четками. Вокруг множество реликвий, каких-то записочек с просьбами, полотенец, кусочков парчи, монист, свечей и рукописей с обетами - все это дары, принесенные верующими, и их все прибавляется, как прибавляется белых пятен на смуглом лице египтянки от прикосновения пальцев и поцелуев. Здесь совершаются обряды крещения младенцев и свадебные обряды венчания. И раз в году, в мае, цыгане собираются в городок, чтобы чествовать свою покровительницу.
Когда-то, лет триста тому назад, цыгане приезжали сюда на лошадях, в фургонах и кибитках, разбивали на берегу шатры, жгли костры, плясали, пели две-три ночи подряд; тут же совершались и разные сделки, продавались кони, обменивались вещами, тут же ковали, паяли посуду, гадали, и романтика этой кочевой жизни вдохновляла великих творцов на создание бессмертных образов: Заремы - Пушкиным, Кармен - Мериме, Эсмеральды - Гюго…
Цыгане! Сейчас они, пожалуй, не кочевники, они скорее путешественники. Весь берег и все маленькие улочки городка заполнены их автомобилями с прикрепленными к ним "руло" - великолепно оборудованными вагончиками с кухнями, спальнями, столовыми. Это маленькие передвижные виллы. А машины! Сплошь и рядом это автомобили лучших марок: тут есть и "мерседесы", и "фиаты", и "форды", и "опели", уже не говоря о последних моделях "рено" и "пежо". Но цыгане - это цыгане. Я видела, как из своего руло цыган вытаскивал один за другим дорогие ковры, расстилал их на песке и продавал тут же, на берегу, куда волна выбросила когда-то святых Марий и его покровительницу Сару! А за отличным, плоским, как двуспальная кровать, серебряным "опелем", который медленно катился по равнине, бежал небольшой табун лошадей, им управлял молодой цыганенок, ехавший верхом: тогда как отец вел машину с остальными членами семьи.
Цыгане, входящие в общину, которая, как говорят, носит часто одну и ту же фамилию, как королевская династия, живут необычайно спаянно, придерживаясь своих традиций, почитая старших, подчиняясь главе семьи…
Процессия с египтянкой Сарой двинулась от площади к морю, ее торжественно открывала конница гардианов. Группа знатных арлезианок в богатых костюмах и в этот раз шла среди цыган - это, конечно, была свита мэра города, который должен принимать участие во всех церемониях. Цыгане пели, славя святых Марий и Сару. Мы с Никой заранее ушли на берег, и было занятно наблюдать, как каждая танцующая группа, завидев приближающуюся процессию, сразу прекращала свое веселье и тут же вливалась в кортеж, на ходу перестраиваясь с удалой, бесшабашной мелодии цыганского пляса на религиозный обряд; почти с тем же рвением и страстью, с которой они объяснялись в своей любви друг к другу, они подхватывали песнопение, славящее их покровительницу.
Носилки уже над голубой волной залива Бодюк. Цыгане вошли в воду, и белые хламиды их пузырятся возле колен. Кругом стоят верховые гардианы. Фигурка египтянки Сары устремила вдаль свое неподвижное пестрое личико, задумчивое и печальное. А вокруг по колено в воде прыгают иностранные туристы с аппаратами, тут же две цыганки тащат в воду третью - хромую, видимо, в надежде на исцеление священной водой обряда, а чуть подальше красуются белые кони, отражаясь в голубой глади, и над ними упираются в безоблачное небо длинные пики гардианов с трезубцами Нептуна на остриях.
Кортеж снова движется по улицам городка Сент-Мари-де-ля-Мер, - сейчас святую Сару водворят обратно в подземелье храма, туристы разъедутся по дорогам: кто в Экс, кто в Авиньон, кто в Оранж, а кто махнет из этой странной, своеобразной, почти сказочной атмосферы в более культивированную, вернее - модную, обстановку привычной Ниццы…
Что касается меня, то мне необходимо как можно скорее домой, в Москву, на Николину Гору, где ждут меня две незавершенные песни перевода поэмы Мистраля, который писал о египтянке Саре:
… И вдруг какой-то крик раздался,
И кто-то на песках остался:
К нам руки девушка протягивала та,
И нас она молила жарко:
- Меня, меня возьмите в барку!
О господи! Я за небесного царя
Испить готова смерти чашу! -
И то была служанка наша,
Что звали Сарой. В небе краше
Горит она, чем полыхает поутру звезда…
Подарок Арлю
Девятого июня я вылетела из Парижа в Москву. Пожалуй, я никогда не забуду этого невиданного лета на Николиной Горе. Что-то произошло в атмосфере такое, что за два с половиной месяца не высыпало ни единой дождевой капли на нашу половину России. Под Москвой начал гореть торф, и ветер нес густой дым на сотни километров. Столица задыхалась от угара.
Я работала с шести часов. Эти утра, душные, зловеще тихие, без росы, когда оранжевое солнце пробивается лучами сквозь ветви деревьев, похожие на неподвижные декорации за кулисами театра, и листья на этих ветвях мертвенного цвета, местами высыхали "зазелено". И это было страшно. Почва, высохшая на полметра, не впитывала поливки, земля трескалась, обнажая съежившиеся корни. Птицы не пели, пчелы не жужжали, даже комары слабели от жары и жажды. Ночь не приносила никакой свежести, и, неестественно сухая от раннего утра желтая трава колола босые ноги.
Вот в эту жестокую для наших мест жару я заканчивала перевод поэмы Мистраля, и уже четыре писца взялись за переписку готовых десяти песен поэмы. Я не встречалась с этими ребятами-старшеклассниками, их отыскала для меня наша машинистка. Но каждую неделю мне приносили переписанные отличным почерком страницы, и я складывала их в папку.
В то лето жил у нас на даче друг моих сыновей, молодой художник Саша Адабашьян, он-то и взялся иллюстрировать "Мирей". Это было сложно для него, поскольку он никогда не бывал во Франции, хоть и кончил французскую спецшколу.
Часами мы сидели с Сашей, разглядывая кучу открыток, привезенных мною из Прованса, я читала ему страницы поэмы, рассказывала о современном Провансе и сохранившихся доныне традициях старого. О музеях и соборах, о людях, о базарах, о цветах и аромате этой благодатной земли, о горизонтах и силуэтах Альп, о древних руинах и часовнях, - словом, обо всем, что могло хоть как-то раскрыть художнику этот дивный уголок земного шара.
Поначалу Саша не решался скомпоновать хоть один рисунок. Он бродил вокруг да около, набрасывал типы девушек, костюмы, предметы, но найти тот стержень, на котором стояли бы все двенадцать картин, не мог. И вдруг однажды пришло! Пришла та одна небольшая деталь, которая и явилась стержнем. Мне показалось, что эту тему Ромео и Джульетты надо решать, композиционно отделив "Капулетти" от "Монтекки". А следовательно, композиция каждой картинки делится на правую и левую сторону: с одной - Мирей и ее отец, богатый фермер с дородной супругой, с другой - нищий Винсент, плетельщик корзин, с убогим стариком-отцом и жалкой девчонкой-сестрой. И все сразу встало на место. Пошли один за другим чудесные черно-белые рисунки перышком, тонкие, остроумные и очень выразительные. Пошли в ход все Детали, досконально изученные нами до этого открытия. Пришло к Саше и вдохновение, и радость поисков и находок.
Во главе каждой песни легла изящная, легкая до прозрачности гравюра с ее веселым и трагичным сюжетом, тщательно и любовно разработанная молодым художником. Труднее всего оказалась композиция финальной сцены - смерти Мирей. Извечная тема гибели Ромео и Джульетты должна была здесь найти иную трактовку. В поэме Мистраля католические притчи тесно переплетаются с мистическими сказаниями провансальского народа. В результате получается занятная поэтическая смесь, в которой повествования двух святых Марий, явившихся к больной, лишившейся рассудка от солнечного удара в пустыне Кро Мирей, теряют свою евангельскую святость, религия уступает место фольклору.
Адабашьян видел в финале единственное, последнее слияние двух несчастных возлюбленных. Винсент прибегает к собору Сент-Мари-де-ля-Мер и видит свою Мирей умирающей. Он хватает ее в объятия, и тут происходит последнее объяснение Винсента в вечной любви к Мирей, тут все его отчаяние, тоска и смерть их обоих. И Саша все эскизы начинал с этого объятия.
- Поймите: это же люди, они любят друг друга, они умирают от любви! - уверял меня Саша, глядя на меня своими большими зеленоватыми глазами, какие иногда встречаются у армян.
- Нет, Саша, нет! Как только ты кладешь откинувшуюся фигурку Мирей на руки Винсента, так тут же вдруг это движение переходит в залихватское па аргентинского танго.
Саша рассматривает рисунок - на нем Мирей с полуобнаженной грудью, с полузакрытыми глазами перегнулась на руке Винсента, который смотрит на нее взглядом, полным любви и даже страсти.
- Да, похоже на танго, - улыбаясь, говорит Саша и озадаченно почесывает затылок.
И снова начинаются поиски. А сущность-то вся в простой схеме, и если пойти за этой ниточкой схемы, то она приведет к следующему: двое любят друг друга, она - богатая невеста, он - нищий корзинщик. Забавляя ее, он рассказывает о чудесах, творящихся в храме святых Марий, покровительниц пастухов и моряков, и советует в случае какой-нибудь беды идти к собору святых Марий и просить помощи - они помогут. Отец - против свадьбы с бедняком, она в отчаянье идет к собору просить чуда. Дорогой - солнечный удар, она достигает собора и на паперти умирает. Значит, основное - это собор, под защиту которого стремилась любовь Мирей. К чему же привело ее это стремление? К гибели. Все. Точка.
И Саша сделал рисунок. Он изобразил колокольню Сент-Мари-де-ля-Мер с тремя арками, где висят колокола, а под ней, внизу страницы, две маленькие фигурки: горизонтально лежащую мертвую Мирей, и вертикально - фигурку Винсента, стоящего на коленях над ней. Это было трагично, чисто и точно.
И сколько бы ни пытался поэт Мистраль убедить читателя, что Мирей - это девственная мученица, страдалица и святая, в самой его поэме, насыщенной красотой земной жизни и трагедией потери этой красоты, Мирей является просто девушкой, прекрасным земным существом, приносящим свою жизнь в жертву жестокой идее совершенства бесплотного духа, выраженного в этих беспощадно суровых линиях колокольни святых Марий.
К концу августа мной были закончены две последние песни, Саша Адабашьян закончил двенадцать рисунков, и уже лежала большая стопа манускрипта, 320 страниц, переписанных от руки, 6300 строк перевода поэмы "Мирей".
- Какую же нам сделать папку? - в тревоге спрашивал Саша, глядя на рукопись.
Опять думали, гадали, дошли до того, что надо переплести манускрипт в папку, отделанную берестой. Но выход нашелся внезапно. В доме на Николиной Горе лежит на столе скатерть из сурового полотна, на которой расписываются гости, многие из них любили что-нибудь нарисовать. Вот эти автографы я вышивала цветной гладью, и все это пестрое прихотливое узорочье навело меня на мысль вышить папку.
Я взяла кусок полотна, нарисовала двух стилизованных голубков, сидящих на лозах и отвернувших друг от друга головки, за шеи этим голубкам я зацепила большую букву "М", а кругом разбросала замысловатые сказочные русские цветки. Все это я вышила цветными нитками в теплых тонах, голуби переливались оттенками красного, буква была массивной, черной, корешок вышила я барбарисовыми ветками с ягодками, цветки - фантастически пестрыми. Три дня я провела за работой, затем в переплетной мастерской мне изготовили из этого полотна папку, обтянули ее изнутри красным ластиком, просверлили отверстия в рукописи, переложили ее Сашиными рисунками, под каждый был подложен кусок красного тонкого картона, и все это вложенное в папку было крепко связано красным шелковым шнурком.
Манускрипт получился на редкость оригинальным и красивым. Он выглядел средневековой рукописью.
К тому времени в секретариат Союза писателей пришло на мое имя приглашение приехать в Прованс, на церемонию вручения арлезианскому музею Арлатен перевода поэмы Мистраля "Мирей". Оно было отправлено советским послом с его личной просьбой оформить мой отъезд из Москвы в начале сентября. И 12 сентября я вылетела в Париж с драгоценной папкой в чемодане…
Все, что следовало потом, теперь кажется мне сказочным сном… Я остановилась, как всегда, у моей подруги Жюльетты Кюниссе-Карно, той самой, с которой мы когда-то отыскивали в Бургундии памятник Верцингеториксу. Жюльетта была в курсе всех моих провансальских дел и принимала горячее участие в приготовлениях к событию. Церемония должна была состояться 26 сентября в городе Арле, в музее Арлатен.
Дни в Париже стояли на редкость теплые и яркие, словно осень спешила вознаградить парижан за холодное, дождливое лето.
- Мы приняли на себя все дожди, которые предназначались для вас, москвичей, - шутили парижане, - у вас была засуха, а у нас гнилое лето.
В первый раз за все мои поездки в Париж мне захотелось "ничего не делать". Париж с бронзовой листвой на фоне серого камня, с интимными набережными, меж которых колышутся на темной воде отраженья кучерявых облаков, Париж с его удивительными тихими, узкими улочками, вдруг выбегающими на шумный, суетливый проспект, с его бистро, где в любое время дня и ночи тут же, прямо на улице, сидят за столиками какие-то лениво поглядывающие на вас люди и тянут из рюмок аперитив, этот Париж заманивал меня с утра в дальние кварталы Марэ или на горки Монмартра, или же я шагала, минуя многочисленные мосты, по набережным от Эйфелевой башни до собора Парижской Богоматери.