Неожиданно нас догоняет кое-кто из солдат, тех, кто первоначально должны были возвращаться назад туннелем. Судя по всему, здесь, наверху, все же приятней, чем в темноте под землей, где смерть из-за угла может настичь тебя в любую минуту. Мы продолжаем идти вперед, стараясь держаться как можно ближе к домам. Наши шаги громким эхом отдаются по мостовой. Время от времени мы останавливаемся и прислушиваемся. Где-то вдалеке гремит выстрел, в темноте он похож на раскат грома. Замираем на месте, ни живы ни мертвы от страха, тревожно вглядываемся в темноту. В какой-то момент улицу перебегает какая-то фигура. Мы уже готовы открыть по ней огонь, как вдруг оказывается, что это лишь огромный пес, который преодолел улицу в несколько прыжков. Откуда-то доносятся голоса. Кто это? Пьяные, которые выясняют отношения, враг или все-таки свои, немцы? Мы проходим мимо баррикады, позади которой лежат мертвые гитлерюгендовцы. У одного в руках фаустпатрон - он так и не успел из него выстрелить. У другого вместо головы кровавое месиво. Продолжаем идти дальше. Мы, как загнанные звери, то и дело принюхиваемся к воздуху, замираем и прислушиваемся. Неужели на этих вымерших улицах мы одни? Баррикады в переулках пусты, и лишь кое-где среди руин высится неповрежденное здание, впрочем, тоже пустое. Небо затянуто тучами, сквозь которые лишь кое-где проглядывают звезды. По улицам дует ветерок, поднимая с земли обрывки бумаги и жженых тряпок, которые медленно кружатся в воздухе.
Мы доходим до темного провала под улицей - это линия наземки, соединяющая Витцлебен и Сименс-штадт. На мосту сооружена баррикада из нагроможденных друг на друга машин. Протискиваемся между простреленных автомобилей и выходим к станции метро Кайзердамм, последней перед Адольф-Гитлер-платц. На станции мы интересуемся, не подошла ли сюда наша вторая группа. Нам отвечают, что нет. Мы садимся на платформу, не выпуская из рук винтовок, готовые в любую минуту открыть огонь, и ждем. Из темноты туннеля доносятся звуки шагов. Берлинцы, которые расположились здесь на ночь на ящиках и стульях, зажгли несколько свечек. Свечи отбрасывают тусклый свет, и на кафельных стенах станции, подобно призракам, пляшут огромные тени. Со стен свисают рваные афиши кинофильмов и театральных спектаклей - напоминания о жизни, которой больше нет. Улыбающаяся женщина на одном из плакатов рекламирует крем "Нивея".
Поворачиваю голову и прислушиваюсь. До меня доносятся шаги кованых сапог - примерно так же, как громыхание рельсов, когда к платформе приближается поезд. Затем из темноты появляется первая человеческая фигура и вскарабкивается на платформу. Постепенно за ним подтягиваются и остальные, и мы еще какое-то время ждем. Ночь уже почти позади, еще одна бессонная ночь. Сколько их было таких, начиная с тех пор, как начались бомбежки? Тело уже успело привыкнуть к ним - так же, как оно привыкло почти обходиться без пищи.
Мы вновь отправляемся в путь. Наши товарищи из "подземной" группы вновь спрыгивают на рельсы и один за другим исчезают в туннеле. Некоторые из нас, кто до этого предпочел остаться на поверхности, присоединяются к ним.
Стало заметно светлей. Ночь близится к концу, но как медленно! На небе еще кое-где слабо мерцают звезды, словно провозвестники нового дня, низко бегут облака. Мы продолжаем двигаться мимо зданий, почти уверенные в том, что последняя станция метро не станет для нас препятствием. Я едва ли не сплю на ходу. Наш отряд теперь совсем малочисленный, человек пятьдесят, не больше, потому что остальные предпочли идти подземным маршрутом.
Кое-где на улице виднеются остовы сожженных зданий. Налево от нас высится задние Дома Радио. Правда, отсюда, где мы сейчас находимся, радиовышка на территории выставочного комплекса нам не видна. Неожиданно перед нами открывается площадь Адольф-Гитлер-платц, бывшая Рейхсканцлер-платц.
Вторая часть нашего отряда нас опередила и уже дожидается нас на станции метро. Вместе мы продолжаем идти вдоль ветки метро. Теперь нам можно не опасаться, что нас остановят. Рядом со станцией метро "Ной-Вестенд" виднеется еще одна баррикада, из-за которой на нас с удивлением выглядывают немецкие солдаты.
Мы наконец доходим до станции наземки, спускаемся с насыпи и идем вдоль нее по направлению к мосту через Шпандауэр-шоссе, где вновь выходим на дорогу. Затем проходим мимо станции метро "Рулебен", напротив которой солдаты из казарм выставили часовых. Не доходя до ворот казарм, сворачиваем налево и идем мимо съемочных павильонов киностудии "Марс". Я останавливаюсь, когда мы подходим к бункеру-складу, и пропускаю остальных вперед. Вегнер, который сегодня стоит здесь на часах, засовывает мне в карманы банку тушенки и плитку шоколада. Затем я устало бреду в направлении здания, где располагается рота выздоравливающих, откуда ушел вчера днем. На небе гаснут последние звезды, и на востоке медленно занимается новый день.
Когда я докладываю о своем возвращении, мне велят идти в соседнюю комнату, в которой расположился командир нашего взвода, обер-фельдфебель Кайзер и его солдаты. Блачек как вестовой приписан к другому помещению. Я ищу взглядом свободное спальное место и буквально ползу к койке в углу. Снимаю шинель и ложусь. В помещении темно и стоит тяжкий дух. Кто-то громко храпит, и этот храп сливается с глубоким дыханием солдат, но я почти ничего не слышу, потому что мгновенно проваливаюсь в сон.
Глава XI. Снова в казармах
Воскресенье, 29 апреля 1945 года (после полудня)
Просыпаюсь поздно. Уже давно светло. Лейтенант приказал освободить меня от караула, и поэтому мне удалось нормально выспаться. Мои новые товарищи, главным образом пожилые солдаты, имеющие многолетний опыт службы в рядах вермахта, лежат на койках или едят из котелков водянистый суп, который им выдали в полдень. Встаю, чувствуя во всех конечностях свинцовую усталость. Подхожу к Блачеку и прошу ложку супа. Это водянистая похлебка из капусты. Спрашиваю, какая обстановка на фронте. Блачек отвечает, что враг снова захватил Рейхсшпортфельд, но, очевидно, не проявил интереса к казармам или недостаточно силен и поэтому не желает в данный момент наступать. Вчера захватили несколько пленных, среди них даже был один комиссар. После допроса их всех расстреляли. Стоит ли тогда удивляться, что русские точно так же поступают с нашими пленными!
Позднее получаю приказ поступить в распоряжение обер-фельдфебеля Кайзера и вместе с его отделением обыскать лагерь иностранных рабочих, расположенный возле линии наземки. Нас двадцать человек, мы хорошо вооружены - как для настоящего боя. Когда спрашиваю соседа, зачем мы туда идем, то получаю ответ, что я скоро сам все узнаю.
Идем вдоль линии наземного метро, затем сворачиваем налево, прямо напротив киностудии, и проходим под мостом. Лагерь иностранных рабочих, который нам нужен, находится по ту сторону насыпи. Когда мы входим через ворота лагеря, несколько мужчин и женщин с испуганными лицами торопливо разбегаются по домикам. Получаем приказ окружить жилые помещения, а обер-фельдфебель отправляется в караулку, которую охранники устроили в здании кухни. Затем начинаем обыск домов. Очевидно, оружие и боеприпасы иностранного производства спрятаны там.
Каждому из нас достается по комнате. Когда я вхожу в свою, несколько женщин испуганно забиваются в угол и со страхом смотрят на меня. Без особого рвения обыскиваю постели и шкафчики, затем сажусь на стул. Женщины немного успокаиваются и осмеливаются выйти из угла.
- Оружия нет, оружия нет! - монотонно бормочут они. Из соседней комнаты доносится громкий женский голос, сопровождаемый ударами винтовочного приклада по полу. Девушка, немного говорящая по-немецки, неожиданно сообщает, что теперь будут убиты еще несколько человек, так же, как и вчера. Другие женщины, те, что постарше, начинают плакать. Шум за дверью становится еще громче. Здесь находятся главным образом иностранные рабочие из Бельгии, Голландии и Франции. Чтобы немного успокоить плачущую женщину, выполнявшую роль переводчицы, я спрашиваю ее о мужчинах. "Расстреляны, - коротко отвечает она. - Живы только те, что находятся в кухне. Все остальные расстреляны".
В соседней комнате неожиданно становится тихо. Голоса переместились куда-то во двор. Вздрагиваю от резкого выстрела. Женщины крестятся и снова начинают плакать. Одна из них бросается ко мне и начинает целовать руки. Потрясенный, я не знаю, как остановить ее, и резко отталкиваю. Женщина отпускает меня и тихонько пятится назад. Теперь женщины следят за каждым моим жестом, в их глазах читается страх. Когда они понимают, что я не причиню им никакого вреда, охватившее их напряжение немного спадает. Они по-прежнему плачут, но уже совсем тихо, почти беззвучно.
Слышу из соседней комнаты приказ выходить наружу и строиться. Обер-фельдфебель Кайзер стоит во дворе. Мы один за другим выходим из домиков. Обер-фельдфебель держит в руках пулемет русского производства, обнаруженный в одном из домов.
- Во мне закипает отвращение! - Это единственное, что он произносит. Нам приходится снова обойти жилища иностранных рабочих и посмотреть, не спрятано ли оружие в тайниках под домами. Позади одного из бараков лежит куча мертвых тел. Это мужчины, которых перенесли сюда женщины, мужчины, которых расстреляли вчера за то, что в одном из бараков был обнаружен радиоприемник и оружие. Среди убитых и несколько женщин. На песке видны еще свежие следы крови - там, где только что застрелили женщину, в шкафчике которой нашли кинжал, какими вооружают членов гитлерюгенда.
Лагерная стража, мальчишки в мундирах войск СС находятся в кухне, где все кастрюли за исключением одной разбиты вдребезги. Это постарались иностранные рабочие в награду за вчерашние "подвиги" немцев. В углу сидят несколько гражданских из числа кухонной обслуги. Им посчастливилось остаться в живых после вчерашней бойни, спровоцированной обыском. Эсэсовцы хвастаются тем, как быстро они перестреляли "этих паршивцев". Я ужасаюсь при мысли о том, что эти молодые парни могли получить приказ стрелять не только в иностранных рабочих, но и в таких солдат, как мы. Неожиданно вспоминаю о том, как нас заставляли "добровольно" вступить в войска СС, когда мы отбывали трудовую повинность.
Нас заставили бегать вечером под проливным дождем. Мы были одеты лишь в спортивные костюмы, которые позже нам приказали снять. Все промокли до последней нитки. Стоял февраль, и мы продрогли до костей. Нас гонял тот самый баварец, капитан Нойхофф, которого я окрестил "баварской галушкой" и который особенно "полюбил" меня за это. Он приказал нам остановиться прямо посреди поля, покрытого вязким месивом из грязи и снега, и спросил: "Кто желает вступить в войска СС?" Никто не выразил такого желания, потому что подобное днем нам уже предлагал лейтенант СС. "Что? По-прежнему никто не хочет?" После этого начались измывательства. Нам пришлось лечь лицом в снег и лужи с ледяной водой, держа в руках наши спортивные костюмы. После этого снова последовало предложение: "Те, кто добровольно согласится поступить в войска СС, могут прямо сейчас вернуться обратно в лагерь. Они получат три дня отдыха". Свое согласие выразил Хауффе и был тут же отпущен в лагерь. Но в тот вечер он оказался единственным, кто поддался на уговоры Нойхоффа. Нам же снова пришлось бегать по мокрым полям и лесам, шлепая по лужам и перепрыгивая через ручьи, дрожа от холода и думая лишь одно - "Это неправильно!". Нам велели остановиться лишь тогда, когда уже практически начало светать. "Так, значит, эта безмозглая деревенщина не понимает меня", - цинично заявил Нойхофф. Только тогда он разрешил нам вернуться в лагерь, умыться и надеть форму. Настало утро. После завтрака военная подготовка продолжилась, однако о вступлении в войска СС речь больше не шла.
Мы прошли через ворота лагеря для иностранных рабочих, дав возможность оставшимся в нем несчастным облегченно перевести дух. Им подарена жизнь, но кто знает, надолго ли?
Останавливаемся возле подземной станции метро. Несколько гражданских появляются из бомбоубежища и просят у нас еды. Они не ели три дня, но мы ничем не можем помочь им, потому что у нас самих нет ни крошки.
Возвращаемся по городским улицам в казармы. Нам навстречу идет одна из спешно набранных вспомогательных рот, она возвращается с передовой. Это седоволосые пожилые мужчины и совсем мальчишки в форме гитлерюгенда. Среди них всего несколько кадровых солдат. Практически у всех на обычной штатской форме видны военные знаки различия. На многих мундиры с обычными брюками и пилотка. Эта масса усталых людей обрела судьбу пушечного мяса.
Вернувшись в казарму, ложусь на койку и тщетно пытаюсь забыть события последних часов. Немного позже отправляюсь прогуляться по казармам, которые кажутся мне необычными, будто я впервые вижу их. Развешенные на стенах таблички "маршевая рота", "боевая рота" - теперь выглядят почему-то иллюзорно. Теперь вместо них впору вешать другие - "1-й госпитальный блок", "2-й госпитальный блок", "1-й блок для беженцев", "2-й блок для беженцев" и "3-й блок для беженцев". Табличка должна указывать в направлении Рейхсшпортфельда, а на плацу следует разместить таблички "1-е кладбище" и "2-е кладбище". После этого не мешало бы поставить следующие указатели - "1-я братская могила", "2-я братская могила", "100 убитых" и "200 убитых".
Вот во что должны бы превратиться казармы - в огромное кладбище тел и душ. На полу конюшни, присыпанном песком и соломой, лежат беженцы с детьми. В помещении гуляют сквозняки, потому что окна выбиты, а стены зияют пробоинами от снарядов и завешены попонами и тряпьем. Люди сильно истощены, не имея нормальной еды и воды вот уже несколько дней. Они живут на скудных остатках пищи из самых последних запасов.
Перед корпусом вещевого склада стоит желтый автобус, до верха набитый обувью и военной формой. Солдаты переносят их на склад, а стоящий рядом чиновник аккуратно пересчитывает каждый предмет и заносит его в огромную амбарную книгу. Все это уже не нужно солдатам, и батальонные командиры отказались от этих вещей, однако они тщательно складируются и будут лежать на полках, видимо, до тех пор, пока их не захватит враг или не разнесет в клочья вражеский снаряд. Но тут уже ничего не исправишь, приказ есть приказ, или, как говорит квартирмейстер, шнапс есть шнапс. Поэтому все регистрируется самым скрупулезным образом, причем в трех экземплярах. Военные процедуры нужно выполнять в любом случае, даже под страхом смерти.
За столовой по-прежнему стоят ведра с объедками из офицерской столовой, в которых когда-то любили копаться венгры. Кто знает, что теперь случилось с этими мадьярскими бедолагами?
Возвращаюсь в подвал. Приходит Блачек и делится со мной несколькими сигаретами. Чуть позже распределяют часы караула. Мне везет, я могу спокойно спать до восьми утра.
Медленно приближается вечер. На столе горят коптилки, освещая лица собравшихся вокруг него солдат. Вестовой обер-фельдфебеля пытается заполучить мой пистолет. Старый опытный солдат, он пытается выманить его у меня, однако это ему не удается, и он удаляется, сделав недовольное лицо. Вскоре приходит обер-фельдфебель и раздает пайки - одну упаковку хлеба в целлофане на четверых человек. Открываю одну из банок консервов, которые мне дал Вегнер, и съедаю ее. Затем отламываю шоколад долька за долькой и ем, пока не чувствую себя насытившимся.
Сейчас почти восемь часов. От ровного гула голосов погружаюсь в сонное состояние, глаза мои слипаются. Кто-то неумело наигрывает на губной гармошке, ему пытаются негромко подпевать. Меня окутывает со всех сторон низкий басовитый рокот различных звуков, напоминающих шум моря, мощный, но в то же время мирный. Медленно погружаюсь в мир сновидений.
Понедельник, 30 апреля 1945 года
Стою в карауле у входа в подвал. Хотя окружающий мир неуклонно рушится, ритуал несения караула все равно соблюдается. С серьезным лицом мне придется делать положенное количество шагов по битому кирпичу и осколкам стекла.
К счастью, рота выздоравливающих не участвует в караульной службе казарм. Эта обязанность возлагается на маршевую роту, которая в ее нынешнем состоянии не отправляется на передовую, потому что русские находятся еще далеко. Ее используют в качестве охранной роты, находящейся под началом командира батальона. Она, пожалуй, представляет собой единственный личный состав, обслуживающий казармы, которые превратились в подобие голубятни для вспомогательных подразделений.
В нашу задачу входит охрана нашего здания. Ротный обер-фельдфебель считает, что иначе мы разучимся подчиняться уставу. Караульная служба символизирует солдатские обязанности, которые никто не в силах отменить. Однако каждый раз, когда представляется такая возможность, мы стараемся сократить священные часы караула, утроив короткий перекур. Мы уже не те невинные глупыши, которыми были в первые дни после призыва.
Оставив дверь полуоткрытой, пытаюсь развлечься чтением книги, которую начал читать еще раньше. Ко мне подходит какой-то мальчишка в истрепанной до состояния лохмотьев одежде с огромной хозяйственной сумкой и еле слышно просит что-нибудь поесть, уверяя меня, что не видел еды вот уже несколько дней. Мне до слез жалко его, сильно истощавшего ребенка со старческим печальным личиком. Я бы с радостью поделился с ним едой, но у меня, к несчастью, ничего не осталось. По вечерам мы получаем лишь тонкий ломтик хлеба, который приходится растягивать на целый день. Провожаю его полным сочувствия взглядом, когда он грустно уходит.
Гражданское население не получает никакой еды с тех пор, как русские заняли окраины города. Полиция и войска СС охраняют продуктовые склады, расположенные на берегах Шпрее, до тех пор, пока враг не оказывается в опасной близости, угрожая захватить их. В подобном экстренном случае они взрывают их. Хотя берлинцам вот уже несколько дней нечего есть, продуктовые склады взлетают на воздух из-за бессмысленной ярости охраняющих и их безумной страсти к разрушению.
После девяти часов меня сменяет Хюзинг. Ложусь на койку, но уже через несколько минут ротный обер-фельдфебель сгоняет меня с места, заставив отправиться, захватив оружие, на второй этаж. Лестница усыпана кирпичным крошевом и битым стеклом. Герке стоит на лестничной площадке и сообщает, что нам приказано охранять вещи, разбросанные среди обломков. Чуть позже на втором этаже появляется ротный обер-фельдфебель с несколькими солдатами и приказывает расчистить пустые комнаты. Большая часть столов и настенных шкафов перевернуты и разбиты, в стенах зияют огромные дыры - следы выстрелов танковых орудий. Среди устилающего пол мусора валяются продавленные каски и разорванная в клочья военная форма. Обер-фельдфебель с пафосом заявляет, что на это имущество вермахта могут покуситься разместившиеся по соседству с нами гражданские, и мы должны поставить охрану, чтобы не допустить случаев мародерства. Того, кто посмеет взять хотя бы клочок военного имущества, следует расстреливать месте. Это просто смехотворно. Абсурдно охранять этот хлам, без которого вермахт явно не обеднеет. Похоже, что нас заставляют охранять обычный мусор.