И вот "невозвращенцы" всех мастей - узники в синих робах, охранники в хаки, детдомовцы в чем мать родила - выходят на дорогу, чтобы купить-продать что-нибудь съестное или поглазеть через ограду на неприступное зодчество: поместье - не поместье, санаторий - не санаторий… Несколько одноэтажных корпусов по периметру территории с ухоженным двориком в центре. По легенде, популярной среди детдомовцев, там живут "офри на онву дэбида".
- Ты знаешь, что альбиносы никогда не умирают?
- Врешь!
- Нет, не вру. Они не умирают, а просто исчезают. Никто никогда не видел мертвого альбиноса!
"Мека нокра, омфи му, ммом оту йера", - слышалось всякий раз, когда я шествовал мимо крутолобого Йэмпэу и большеглазой Адийэа, своим появлением снова подтверждая их догадку, что "там живут альбиносы". Они провожали меня до ворот, всё стараясь заглянуть вовнутрь. Что там внутри? Ни подглядеть, ни подслушать. Белокаменную стену, тянущуюся вдоль ограды, прорезают сводчатые проходы, забранные косой деревянной решеткой. Это и есть пресловутый "дом отдыха": первый и едва ли не единственный в стране лепрозорий.
Рабочий день в лепрозории начинался с обхода - не пациентов, а медицинского персонала во главе с угрюмцем исполинского роста по имени доктор Брюс-Таго. Этикет общения в закрытом учреждении требовал поздороваться с каждым из членов коллектива, от лаборанта до специалиста по изготовлению протезов, и уж затем предстать перед главным, дабы испросить у него разрешение приступить к работе. Гигант Брюс-Таго мрачно кивал или просто отворачивался в знак согласия. Сама работа была вполне рутинной: проверять дозировку дапсона, следить за нормальным заживлением раны после ампутации. Проводить осмотр и назначать лечение, не выходя из оцепенения, которое овладевало мной тотчас по прибытии в Анкафул. Больные, одетые в униформу болотного цвета (тот же покрой, что и у арестантской одежды), таращились из-под лимонного тюля противомоскитных сеток. Львиные лица, скрюченные конечности, нескончаемая тишина. Надо поспешить, чтобы управиться с работой до темноты. Выйти на свет и звук.
Звук доносился из соседней деревни и принадлежал ударному инструменту, точнее, целой группе ударных инструментов. Первой его услышала Абена, сопровождавшая нас с Кваме во время поездок в Анкафул.
- Хэ! - возмутилась Абена. - Скоро Бакачуэ, а они в барабаны бьют!
- Бакачуэ?
- Праздник такой. У нас за месяц до Бакачуэ вводят запрет на стук. Нельзя бить в барабаны и толочь фуфу после шести вечера. А эти, вишь, расшумелись, как будто не знают. Хэ!
- А что это за ритм? Асафо?
- Не, это атумпаны. Говорящие барабаны.
- А о чем они говорят, ты не знаешь?
- Не знаю. Я их язык плохо понимаю.
О говорящих барабанах, предназначенных для коммуникации на больших расстояниях, я знал из научно-популярной литературы, но не подозревал, что это искусство практикуется до сих пор. Барабанщик использует сложную систему ритмических фраз, имитируя интонации и фонемы человеческой речи. Существует даже канон стихотворных текстов, сочиненных специально для атумпанов.
Выйдя на звук, мы оказались свидетелями настоящего театрального действа. Ряженые танцоры, перкуссионный ансамбль, говорящий барабан, повествующий о событиях из истории племени. Но самым удивительным был состав участников: среди актеров, как и среди зрителей, были только дети. Более того, этот самодеятельный театр автономной Республики ШКИД не только не предполагал участия взрослых, но и исключал саму возможность их присутствия: впервые за все время моего пребывания в Гане на обруни не обратили ни малейшего внимания.
В девяносто пятом году мы жили на окраине Олбани, в двух шагах от богемной кофейни "Кафе Дольче", куда я отправлялся чуть ли не каждый вечер - разумеется, с целью писать стихи. Стены кофейни были украшены причудливыми геометрическими узорами; в них всегда можно было уткнуться невидящим взглядом, напуская на себя творческую отрешенность. Пялиться в стенку в поисках повода, часами разглядывать зигзаги и перекрестья. Жизнь бессюжетна, это да, но человеку, желающему убедить себя в обратном, легко найти подтверждение в мелочах. И вот случайность перестает быть случайной, потому что через пятнадцать лет странствующая медсестра Нана Нкетсия будет втолковывать мне смысл этих пиктограмм, которые окажутся символами адинкра. И настенные декорации из далекого "Кафе Дольче" всплывут в памяти и выйдут на первый план, как будто в них и вправду кроются ответы на все вопросы, включая те, которые я так и не удосужился сформулировать.
…Пиктограмма в форме квадрата, заполненного ромбовидными клетками в семь рядов, называется "Фие ммосеа" ("Щебень двора"): "Если твои стопы в крови от щебня, это щебень с твоего двора".
Пиктограмма в форме двух якорей, слитых воедино. Это "Акоко найн" ("Куриная лапка"): "Когда курица давит свой выводок, она не желает ему смерти".
Четыре раскрытых глазка "Матэ масиэ": "Что услышал, то сохранил".
Узор из концентрических ромбов внутри квадрата "Ани брэа": "Как глаза ни красны, огню в них не вспыхнуть".
Панцирь жука, обрамленный двумя лепестками ("Одо ньира фиэ куайн"): "Любовь помнит дорогу домой".
Птица, пытающаяся дотянуться клювом до собственного хвоста; в клюве у птицы яйцо ("Санкофа а йенчи"): "Если забудешь, вернись и возьми, это не стыдно".
Два зерна фасоли, повернутые друг к другу ("Ньяме бриби во соро"): "Господь, если тайну хранишь в небесах, дай мне сил дотянуться".
7.
Ночью я почувствовал все, что положено чувствовать в начале (горечь во рту, покалыванье в конечностях), но не сразу понял, в чем дело. До этого мне везло, и, уверовав в чудодейственность профилактики, я счел себя вне опасности, несмотря на то что весь предыдущий месяц "болотная лихорадка" косила жителей Эльмины почти поголовно: сезон дождей был в разгаре. С усилием проглоченный комок спускался по пищеводу, распухая загрудинной тяжестью, пока не превратился в сгусток боли в области солнечного сплетения, как при ударе под дых. Я приподнялся до полусидячего положения - боль начала спадать. Ньяме адом, обойдется.
К утру малярия уже вовсю хозяйничала в организме. Меня знобило и бросало в пот. Горячечные лилипуты, вооруженные ударными инструментами, трудились на костоломной ниве, бурили череп. Но все это было ничто по сравнению с уютной всепоглощающей летаргией. Любое движение казалось непосильным, а главное, совершенно ненужным трудом. Будь что будет, пусть стучат молоточки, ползут мурашки и красные кровяные тельца лопаются, как мыльные пузыри. Тело чувствует боль, но сунсум отправляется спать, идет, куда ему нужно, пока кра наблюдает издали, ибо не вправе вмешиваться, и у меня не хватит воли, чтобы открыть глаза и дотянуться до сумки, в которой лежат припасенные впрок таблетки.
Я буду спать, изредка выныривая на звук барабана "ммара! ммара!", но вскоре этот саундтрек сменится чем-нибудь из хип-лайф, хит-парадными Дэдди Лумбой, Ар-Ту-Бис или Офори Омпонсой, напоминающими о чоп-баре, где мы заседали с Кваме и Абеной, потягивая пиво "Star" под сиреневое мигание цветомузыки.
Манврэ фри нэ мфенсэрэ тумм,
Анаджо сунсумма тэнтэйн,
Тэсэ нкае анкаса кумм
Канеа а эво абонтэйн…
О заправке "Shell", где отоваривались водой и телефонными картами, и заправщик Баду всякий раз говорил, что запишется ко мне на прием, не потому что был болен, а просто так - чтобы доктору было приятно. О девушках из Такоради со смешными именами Love и Charity, учившихся в университете Кейп-Коста по специальности "поставщик продуктов питания", тайком расспрашивавших меня про семейное положение Кваме и посылавших ему записки с намеком на матримониальные планы. О другом чоп-баре, где справляли день рождения Абены, а потом гуляли по ночному Кейп-Косту с ней и ее подругой Пэт, покупали келевеле у уличных торговцев, и навстречу нам шли молодые люди, тоже парами или кучками, и, сливаясь с этим народным гуляньем, я испытывал чуть ли не подростковый трепет, как в пятом классе, когда дружба с сердцеедом Костиком обернулась возможностью "гулять с девчонками", с Юлькой Жарковской и Ксюшей Султановой, салютуя автомату с газировкой, бочке с квасом и остальной атрибутике ностальгии-точка-ру. Как давно это было? И на каком языке? С некоторых пор друзья и соседи по московскому детству в моих снах оказываются англоязычными, а люди из нынешней жизни - наоборот. И тем и другим не хватает слов, и, погружаясь в безъязычье, память призывает на помощь мотив, музыкальную паузу, бред моментальной рифмовки.
…Обиа нтена ха, ме кра.
Мату квайн ашеше ми ньйом.
Нантэ йи, адамфо, ко бра.
Ка чре ме сэ ибэшья бьйом…
Вечер наступает внезапно: в шесть часов не было и намека на угасание, а к семи уже окончательно стемнело. В этом особенность экватора. Резкость световых переходов. Между тем время суток, чей свет ассоциируется у меня с Эльминой, - это именно сумерки. Воздух, переполненный детскими голосами, запахом дыма, однообразным ритмом песта, толкущего фуфу, кудахтаньем кур. "Кейп-Кост, Кейп-Кост, Кейп-Кейп-Кейп-Кейп!" - выкрикивает зазывала, высунувшись из проезжающей мимо тро-тро. "On your mark! Get set! Go!" - командует телевизор, транслирующий спортивное соревнование. "Аномаа! Кесье! Кроу!" - вторят дети, занятые катанием велосипедного обода с помощью палки. Пахнет пальмовым маслом, сушеной рыбой, забродившей кукурузной мукой. Со стороны залива собираются тучи.
"Какая завтра у нас ожидается погода?" Пожимает плечами: "Очена на эбеше…" Прогноз погоды - это "для беленьких", так же как беспрестанное фотографирование жизни. Так же как и туризм. Если африканец отправляется в другую страну, то только в качестве переселенца. Любой отъезд - надолго, если не навсегда. Отсюда - столь щепетильное отношение к ритуалу сборов и проводов, ко всему, что с этим связано.
И отсюда же, возможно, безошибочная логика словообразования: существительное nkerabea ("судьба") происходит от глагола kera ("прощаться") и в дословном переводе означает "способ прощаться" или "место для прощания". Смещение тонов производит смысловое смещение: если kera (интонация на понижение) - это "прощаться", то kera! (восходящая интонация) - это душа. А само существительное nkera - "прощание" при аналогичном смещении превращается в nkera! - "послание", "весть". Все зависит от модуляции голоса, от судьбы, вобравшей прощанье и весть, и душа восходит к прощальному глаголу, восклицает "Прощай!" на птичьем языке чви.
Тропический воздух кажется непреодолимым. Как будто все время дышишь предвестьем грозы или предчувствием лихорадки. Все дело в незащищенности, стало быть - в свободе. Свобода - угроза момента. Взгляд, брошенный туда, где тебя не будет. Как бы санкофа наоборот. Это в детстве казалось: можно избежать чего угодно, если только заранее четко представить себе, как оно будет. Где то, чего с самого начала ждешь и боишься? Ближе и ближе. При том что нигде.
…Энкрайн, мафа уо тро-тро
На маше уо чале уаче.
Тена йи, м’абрабо фофро.
Мэсанба, ме до, дааче.
* * *
- Долго я спал?
- Куда уж дольше. - Нана прикрепляет пакет с физраствором к торшеру в моей бриджпортской квартире. - Эк тебя развезло… Хорошо, хоть вовремя догадался позвонить Оникепе.
- Разве я звонил?..
Вместо ответа Нана достает из кармана сложенный вчетверо лист бумаги; развернув, демонстрирует его на манер иллюзиониста. Прижимает к листу ладонь, обводит ее фломастером, как это делали в детстве, и, положив лист - рисунком вниз - мне на грудь, поясняет: "Грелка".
2009–2011
По ту сторону Сахары
1. Касабланка - Аккра
В день, которого ждал больше года, я стою в очереди на посадку в аэропорту имени Кеннеди. Передо мной и за мной - толчея чернокожих людей двухметрового роста со шрамами на лицах и жировыми складками на загривках. Делегация из Ниамея, Республика Нигер. Оттеснив бледнолицего коротышку ("Sorry, brother, sorry!"), они напирают на передние ряды, широко жестикулируют и тараторят на языке джерма. Они летят домой. Я - осуществлять свою альберт-швейцеровскую мечту, вариант эскапизма. Я лечу туда же, куда и они; но сейчас, в который раз суя руку во внутренний карман куртки, чтобы проверить, все ли на месте, я ловлю себя на том, что завидую им, потому что внезапно тоже хочу домой, не могу унять дрожь в коленках. "…Объявляется посадка на рейс авиакомпании "Аэрофлот", следующий по маршруту Нью-Йорк - Москва…" Перед соседней дверью выстраивается очередь, бурлящая русской речью, и я мысленно шлю им дружеский привет из Ниамея.
Африканская очередь продолжает расти, рассерженно виляет длинным хвостом. Я чувствую, как кто-то дышит мне в затылок, и неожиданно улавливаю обрывки телефонного разговора на знакомом мне языке (год прилежных занятий не прошел зря!). Резко обернувшись, я упираюсь в вопросительный взгляд пассажира из Ганы.
- Yes?
- Уо нсо вуко Нкрайн анаа?
- Чале! Вуфри хе-о? Ефрэ уо сейн? - лицо ганца расплывается в улыбке. В этот момент, в окружении людей, говорящих на джерма, он готов увидеть во мне своего. Меня зовут Квабена, а его - Кофи. В голове проносится коронная фраза из фильма "Касабланка": "Луи, я думаю, это начало прекрасной дружбы".
Самые дешевые рейсы в Западную Африку - транзитом через Марокко. Остановка в Касабланке может продлиться несколько дней, поэтому марокканские авиалинии предоставляют бесплатное проживание в гостинице при аэропорте "Мохамед V". Кофи рассказывает, что в прошлый раз в связи с нелетной погодой ему пришлось провести в этой гостинице восемь дней.
- Я думал, я с ума сойду, Квабена. Каждый день, каждый день они нам обещали: завтра вылетаем. И так - всю неделю.
- А на город ты хоть посмотрел?
- В том-то и дело. Нас, африканцев, в город не пускают. Говорят, нужна специальная виза. Так что завтра, когда прилетим в Касабланку, ты со своим паспортом пойдешь смотреть город, а я со своим - буду тебя ждать в гостинице. Только ужин не пропусти. У них там в гостинице есть бесплатный буфет. Там все дают - и рис, и курицу. И есть можно сколько хочешь. Так что смотри, не опаздывай.
* * *
В восемь утра мы в Касабланке. Лабиринт аэропорта полон людей, жаждущих указать новоприбывшему путь, провести - в обоих значениях слова. Не подскажете, где находится банкомат? Нет, не подскажет, но может проводить. За бакшиш, разумеется. И, получив согласие, "провожает" до банкомата, возле которого и стоял все это время, заслоняя его своим туловищем.
Первое, что бросается в глаза человеку, прибывшему с севера, - это насыщенность красок: синее-синее небо, белые-белые стены, смуглые-смуглые лица. Когда же, распрощавшись с Африкой, я вернусь сюда по пути обратно в Нью-Йорк, то замечу прежде всего высотные здания и несметное количество попрошаек. Ни того, ни другого в Гане ты не увидишь.
На платформе станции Каса Вояжер меня встречает очередной энтузиаст, предлагающий показать Касабланку за несколько долларов. Очевидно, что здесь есть какое-то надувательство, но с гидом, каким бы то ни было, лучше, чем без, тем более что времени у меня мало. Я соглашаюсь, и в течение следующих пяти часов мы маршируем по городу, наспех обозревая основные достопримечательности: аляповатый Корниш, громадную мечеть Хасана II, дворец паши. Проводник, жуликоватый малый в спортивном костюме, добросовестно рассказывает и показывает, отвечает на все вопросы, то ли действительно зная, то ли выдумывая на ходу. В его компании мне спокойней: следить приходится только за ним. Время от времени за мной увязываются разномастные охотники на туристов, но мой хват делает им знак рукой, давая понять, что меня окучивает он.
Наконец мы добираемся до медины. "Зайдем в лавку к моему приятелю. Может, что-нибудь купишь…" Кажется, это и есть ожидаемый подвох. Мы заходим в лавку, битком набитую кувшинами, кальянами, коврами и кошельками. Все цены крупно выведены фломастером, и к каждой, как будто в качестве сноски, сверху приписан едва различимый нолик. Это значит, что товар стоимостью в тридцать драхм при ближайшем рассмотрении дорожает ровно в десять раз.
- Главное - не торопиться, - начинает хозяин лавки, человек средних лет с брезгливой физиономией, плешью в виде тонзуры и молитвенной шишкой на лбу, - правильный выбор требует времени. Выпьем чаю. Позвольте спросить, вы кто по профессии?
- Врач.
- О, поздравляю. Позвольте налить вам чайку. Вы, надо полагать, путешествуете по Марокко?
- Нет, еду в Гану.
- О да, понимаю вас. Я слыхал, у них там в Африке страсть как нужны врачи. Ну что же, мсье врач, позвольте мне предложить вам волшебную аптечку Аладдина.
С этими словами он достает из-за пазухи пыльную шкатулку и с минуту возится с ней, пытаясь вымучить какой-то фокус, связанный с открыванием-закрыванием потайных отделений. Однако шкатулка не поддается.
- Извините, мне пора.
- Как, с пустыми руками? - Ленивая брезгливость сменяется смутной угрозой.
Мой проводник залпом допивает свой чай, подходит к двери и становится в позу трактирного вышибалы. Я бросаю взгляд на бракованную шкатулку. На ценнике - пятьдесят драхм. Стало быть, сейчас он укажет на точку-нолик и запросит пятьсот. Вот и весь фокус.
- Заверните.