- До Коллефьорито еще очень далеко, нам лучше всего заночевать здесь.
Я напрасно пытался убедить его, что тут будет совсем неудобно; все мои протесты были бесполезны, и пришлось уступить его желанию. В доме мы нашли дряхлого и тощего старика, валявшегося на куче тряпья, двух отвратительных женщин лет тридцати-сорока, трех совершенно голых детей, корову и гнусного пса, ни на минуту не перестававшего лаять. Корыстный монах не только не подал им милостыню при виде такой очевидной нищеты, но, напротив, во имя святого Франциска напросился ужинать. Старик велел женщинам сварить курицу и достать бутылку, которую он хранил уже двадцать лет, но, едва произнеся это, закашлялся столь сильно, что чуть не испустил дух. Монах подошел к нему и обещал скорое исцеление от святого Франциска. Из сострадания к их бедности я хотел идти в Коллефьорито один и дожидаться там брата Стефано, но женщины уговорили меня остаться. Через четыре часа принесли курицу, которая не поддалась бы и зубам волка, а в принесенной бутылке оказался чистый уксус. Потеряв терпение, я схватил пресловутый мешок моего монаха и вынул оттуда все нужное для доброго ужина.
Мы все поели с отменным аппетитом, после чего нам устроили из свежей соломы две просторные постели, и мы улеглись. Не прошло и пяти минут, как монах закричал, что к нему легла женщина, и в тот же миг я почувствовал объятия другой. Хотя я отталкивал ее, бесстыдница не отступалась, и пришлось подняться. Тут на меня бросилась собака и загнала обратно на солому. Тем временем монах с криками и руганью отбивался, а пес яростно лаял, заглушая надрывный кашель старика. Защищенный тяжелой одеждой брат Стефано наконец вырвался из объятий мегеры, схватил свою большую палку и принялся колотить ею направо и налево. Одна из женщин закричала, после чего внезапно воцарилась тишина. Собака, которую он, несомненно, прикончил, уже не лаяла, не кашлял и старик. Дети спали, а женщины, испугавшись любезностей монаха, попрятались по углам. Остаток ночи мы провели в полном спокойствии.
Как только рассвело, я поднялся и Стефано последовал моему примеру. Осмотревшись вокруг, мы с крайним удивлением обнаружили, что женщины исчезли, а старик лежит, не подавая признаков жизни, с синяком на лбу. Я указал на него францисканцу и выразил опасение, уж не убил ли он его. "Вполне может быть, - отвечал монах, - но сей грех был непреднамеренным". Затем он взял свой батикуло и страшно рассердился, найдя его совершенно пустым. Зато я был просто счастлив, ибо боялся, что женщины отправились за помощью, чтобы схватить нас; исчезновение же нашей провизии успокоило меня - несомненно, они просто спрятались, чтобы не отвечать за кражу. Я с живостью описал монаху всю опасность нашего положения, и мне удалось внушить ему достаточно страха, чтобы заставить убраться из этого места. Пройдя небольшое расстояние, мы повстречали возницу, направлявшегося в Фолиньо. Я убедил Стефано воспользоваться оказией, чтобы отъехать как можно дальше. Добравшись до селения, мы позавтракали и без затруднений нашли крестьянина, который за сущую безделицу довез нас в Пизиньяно. Там один благочестивый человек предложил нам ночлег, и я спал, уже совершенно не опасаясь быть схваченным.
На следующий день мы рано пришли в Сполето, где у брата Стефано было два доброжелателя, и, чтобы не давать ни одному из них причины для ревности, он осчастливил обоих. У первого нас по-княжески потчевали обедом, а ко второму мы отправились на ночлег и ужин. Этот человек был богатым виноторговцем и отцом многочисленного семейства. Он угостил нас восхитительным ужином, в котором ничто не оставляло бы желать лучшего, если бы францисканец, уже зарядившийся во время обеда, не опьянел окончательно. Придя в такое состояние, он решил получше угодить хозяину, выдумывая всякие пакости о человеке, у которого мы обедали. Когда монах дошел до того, что назвал его вором, а его вина - подкрашенной водой, я опять не стерпел и сказал ему, что сам он первейший враль и мерзавец. Хозяин с хозяйкой успокаивали меня, приговаривая: "Ну как же нам не знать своего соседа!", но монах швырнул в меня салфеткой, и его пришлось увести спать, заперев на ключ в отдельной комнате.
Утром я встал пораньше и почел за лучшее уйти одному, но в это время явился проспавшийся Стефано и стал уговаривать меня не портить добрые отношения и не сердиться друг на друга. Оставалось лишь покориться судьбе, и мы отправились в путь. В Соме хозяйка таверны, женщина редкой красоты, угостила нас отменным обедом с восхитительным кипрским вином, которое привозили ей венецианские почтальоны в обмен на превосходные трюфели, которые они с выгодой продавали в Венеции. Я оставил у этой женщины частицу своего сердца.
Трудно описать мое негодование, когда в двух милях от Терни проклятый монах показал мне небольшой мешок с трюфелями, которые он в благодарность за гостеприимство украл у нашей очаровательной хозяйки. Он обобрал ее не менее чем на два цехина. Кипя гневом, я вырвал у него мешок и заявил, что полагаю своим долгом непременно возвратить похищенное. Однако негодяй отнюдь не желал расставаться со своей добычей. Он бросился на меня, и началась настоящая потасовка. Фортуна не замедлила сделать свой выбор - монах замахнулся палкой, но я успел опрокинуть его в канаву и оставил валяться там. Возвратившись в Терни, я написал прекрасной трактирщице письмо с извинениями и отослал похищенные трюфели.
Из Терни я пешком добрался в Ортиколо, где осмотрел красивый старинный мост, и затем возница за четыре паоло отвез меня в Кастель-Нуово, откуда я дошел до Рима. Я прибыл в древнюю столицу мира первого сентября, ровно в девять часов утра.
В кармане у меня было лишь семь паоло, и по этой причине ничто не привлекало моего внимания - ни красивый въезд в город у арки Порто-дель-Пополо, ни площадь того же имени, ни изукрашенные порталы храмов. Я сразу же направился к Монте-Маньянополи, где, согласно адресу, должен был найти своего епископа. Мне сказали, что он уже два дня как уехал и оставил для меня приказание следовать за ним в Неаполь. Назавтра туда отправлялась карета. Я не озаботился тем, чтобы осматривать Рим, и оставшееся до отъезда время провел в постели. Моими спутниками оказались трое крестьян, и за все время я не сказал им и двух слов. Шестого сентября я был уже в Неаполе.
Выйдя из кареты, я тотчас же пошел по данному мне адресу - епископа там не оказалось. В монастыре францисканцев, куда я обратился за помощью, сказали, что он уехал в Марторано, но никто не мог ответить, оставил ли для меня епископ какие-нибудь указания. Так я оказался один в громадном городе, с восемью карлино в кармане и без единого знакомства. Но судьба призывала меня в Марторано, и я был полон решимости добраться туда, тем более что оставалось преодолеть всего двести миль.
Несколько экипажей как раз отправлялись в Козенцу, но их хозяева, узнав, что я еду совсем без вещей, соглашались взять меня, лишь получив деньги вперед. Бесспорно, это была здравая предосторожность, но мне-то надобно было попасть в Марторано. Я решился идти пешком и, отбросив стыд, просить в пути пищу и ночлег, как это делал преподобный брат Стефано.
Прежде всего я устроил небольшую трапезу, истратив четверть своей наличности. Разузнав, что мне надо идти по Салернской дороге, я направился в Портичи и достиг его по прошествии полутора часов. Усталость уже давала о себе знать, и ноги, не советуясь с головой, привели меня прямо к трактиру, где я спросил комнату и ужин. Мне подали превосходную еду, а ночь я провел с величайшим удобством в прекрасной постели. Утром я сказал хозяину, что останусь обедать, и отправился осматривать королевский дворец. У входа ко мне подошел услужливого вида человек, одетый в восточный костюм, и предложил показать все достопримечательности дворца. Я с признательностью поблагодарил его.
Во время разговора я упомянул, что приехал из Венеции. На это он отрекомендовался уроженцем Занте, или, как он выразился, моим подданным*. Понимая истинную цену его комплимента, я лишь слегка поклонился.
- У меня есть, - сказал он, - превосходный левантийский мускат, и я охотно уступлю его вам по сходной цене.
- Не отказываюсь. Но в мускатах я разборчив.
- И совершенно правы. У меня он самого лучшего качества, и если вы почтите вашего покорного слугу, мы отведаем его за обедом.
- С величайшей охотой.
- Могу предложить вам также самос и кефалонийское. Кроме того, у меня есть множество разных минералов - купороса, киновари, сурьмы, - а также сто квинталов ртути.
- И все это здесь?
- Нет, в Неаполе. Тут у меня только мускат и ртуть.
- Я возьму и ртуть.
Вполне естественное побуждение, а отнюдь не стремление обмануть толкает еще не привыкшего к бедности юношу к упоминанию в разговоре с богатым человеком о своих средствах, ибо он просто стыдится нужды. Во время беседы я вспомнил об амальгаме ртути, свинца и висмута, дающей увеличение ртути на четверть. Я подумал, что если греку неизвестен этот способ, то можно будет извлечь из этого выгоду. Однако же прямо предложить ему мой секрет для покупки казалось мне чересчур неловким. Надо поразить его чудесным увеличением ртути, и тогда дело будет сделано. Обман - это порок, но честную хитрость можно почитать за осмотрительность разума. Конечно, подобная добродетель сходна с мошенничеством, и поэтому тот, кто при нужде не умеет пользоваться ею с благородством, заслуживает лишь презрения.
Осмотрев дворец, мы вернулись в трактир. Грек пригласил меня к себе и велел поставить два прибора. В соседней комнате я увидел большие бутылки муската и десятифунтовые сосуды с ртутью. Я уже решил, как мне действовать, и попросил моего нового знакомца продать одну бутыль ртути. Договорившись о часе обеда, грек отправился по своим делам, а я унес ртуть к себе и пошел к аптекарю купить по два с половиной фунта свинца и висмута. Затем я возвратился и приготовил свою амальгаму.
Мы весело отобедали, грек был очень доволен, что его мускат чериго пришелся мне по вкусу. Он спросил меня, зачем я покупаю ртуть. "Вы можете узнать это, придя в мою комнату", - отвечал я. Он последовал за мной и увидел свою ртуть, разлитую в две бутылки. Тут же у него на глазах я наполнил его прежний сосуд, и он был чрезвычайно поражен тем, что у меня осталась еще четверть количества. Я лишь рассмеялся его удивлению. Потом, позвав слугу, велел пойти к аптекарю и продать мою ртуть. Через минуту слуга возвратился и подал мне пятнадцать карлино. Я возвратил ошеломленному греку его бутыль с ртутью, поблагодарил за доставленную возможность получить лишние деньги и не забыл сказать, что завтра утром уезжаю в Салерно. "Но сегодня мы сможем вместе поужинать?" - спросил он.
Мы отправились прогуляться к Везувию и беседовали о тысяче предметов, однако о ртути не было сказано ни слова. Все же грек казался чем-то озабоченным. За ужином он сказал, что я вполне могу остаться еще на день и заработать сорок пять карлино на остальных трех бутылях. Я ответил ему с чувством, что не нуждаюсь в деньгах и проделал сей опыт единственно из желания позабавить его.
- В таком случае вы должны быть очень богаты.
- Нет, я работаю над получением золота, а это нам дорого обходится.
- Значит, вы не один?
- Да, вместе с дядюшкой.
- А зачем вам добывать золото? Вполне достаточно и ртути. Скажите, можно ли многократно увеличить ее объем?
- К сожалению, нет. Если бы это было так, я обладал бы неисчерпаемым источником богатств.
Заплатив хозяину за ужин, я велел найти мне к завтрашнему утру экипаж с двумя лошадьми, чтобы ехать в Салерно. Потом поблагодарил грека за превосходный мускат и спросил его адрес в Неаполе, присовокупив, что через две недели мы встретимся снова, поскольку мне совершенно необходимо купить у него бочонок чериго.
На этом мы простились, и я отправился спать, вполне удовлетворенный своим дневным доходом и нимало не сомневаясь, что грек после бессонной ночи явится завтра покупать мой секрет. Во всяком случае, на первое время у меня теперь были деньги, а в будущем Провидение не могло не позаботиться обо мне.
Как я предполагал, грек был у меня с первыми лучами солнца, и я пригласил его выпить со мною кофе.
- С величайшим удовольствием, но не согласитесь ли вы, синьор аббат, продать мне ваш секрет?
- Когда мы встретимся в Неаполе...
- А зачем откладывать?
- Меня ждут в Салерно, да и секрет стоит немало. К тому же я почти не знаю вас.
- Это не причина. Здесь мне открыт кредит, и я могу заплатить наличными. Сколько вы хотите?
- Две тысячи унций.
- Согласен, но при условии, что я сам произведу увеличение моих тридцати фунтов с помощью тех веществ, которые вы укажете.
- Их здесь нет, только в Неаполе...
- Но если это металлы, достаточно поехать в Торре-дель-Греко, и там все найдется.
- А вас хорошо знают в Торре-дель-Греко? Мне не хотелось бы понапрасну терять время.
- Ваше недоверие обижает меня.
С этими словами он взял перо и, написав записку, подал ее мне. В ней значилось: "Выдать предъявителю сего пятьдесят унций золотом и отнести на счет Панагиоти".
Он сказал, что банкир живет в двухстах шагах от гостиницы, и начал настаивать, чтобы я отправился к нему лично. Я не заставил себя долго упрашивать и получил пятьдесят унций. Возвратившись, я выложил деньги на стол и согласился ехать в Торре-дель-Греко, где мы сможем завершить все дела. У него был собственный экипаж с лошадьми, он велел закладывать и уговорил меня взять деньги. Когда мы приехали, он написал обязательство выплатить мне две тысячи унций, после того как получит от меня рецепт увеличения ртути на четверть без ухудшения ее чистоты.
После этого я назвал ему свинец и висмут, и мой грек сразу же отправился куда-то осуществлять сию манипуляцию собственными руками. Возвратился он к вечеру с печальным лицом.
- Я все испытал, однако ртуть получается не чистая.
- Но она совершенно такая же, как и в Портичи, - в обязательстве об этом говорится вполне ясно.
- Там записано: "без ухудшения ее чистоты". Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддается увеличению.
- Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.
- Синьор аббат, я никогда еще никого не обманывал.
- Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.
Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмет их, но грек ушел, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате - война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что все кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное мое предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять еще пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой, да еще в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворенные друг другом.
Приехав в Салерно, я провел там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотней цехинов в кармане я испытывал немалую гордость: в моем подвиге, как мне казалось, никто не мог меня упрекнуть. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрел я прежнюю свою веселость.
Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.
Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом, заваленным бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он поднялся и вместо благословения заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал еще священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что еще ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да еще, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, чьи преследования были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчен, что не может предложить мне ничего лучшего.
Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только будут получены заказанные в Неаполе книги.
Вполне возможно, это и не было пустым мечтанием, но как без хорошей библиотеки, без избранного кружка и литературной переписки обосновываться в подобном месте, имея от роду всего восемнадцать лет? Добрый епископ, видя мою задумчивость и почти уныние, почел своим долгом ободрить меня и уверил, что сделает все от него зависящее, чтобы составить мое счастье.
На следующий день епископ должен был служить в соборе, и я мог увидеть всех духовных лиц, а также прихожан, заполнивших храм. Это зрелище побудило меня окончательно решиться покинуть печальную страну: казалось, я попал в стадо животных, рассерженных одним только моим видом. Сколь безобразны женщины! Какой тупой и грубый вид у мужчин!
Возвратившись в епископский дом, я заявил доброму прелату, что не чувствую призвания окончить здесь свои дни мученической смертью. "Благословите меня и отпустите с миром. А еще лучше, уйдем вместе, и, обещаю вам, мы непременно найдем счастье", - закончил я.