Причина беспокойства сидела справа от нее – мой унылый и погруженный в себя сын. В четырнадцать лет ребенок, который ходил за мной повсюду и копировал мои движения, превратился в классического подростка – отрастил волосы до плеч, купил гитару и перестал со мной разговаривать. Его успеваемость быстро скатилась вниз, я ругался и кричал, но все было бесполезно. Пару недель назад я обнаружил, что он пытается спрятать от нас свою ведомость за триместр (увидев оценки, я пожалел, что ему это не удалось), и поколотил его. Мало о чем в своей жизни я сожалел больше, но в свое оправдание скажу, что вырос в такое время, когда телесные наказания были неотъемлемой частью воспитания. Спустя годы, когда он сам стал отцом, мы поговорили об этом откровенно. "Ты знал, как меня воспитывать до тринадцати лет, потому что именно в этом возрасте ты потерял своего отца, – сказал он мне, – а мы воспитываем детей по той модели, с которой знакомы по собственному детству. Как только ты лишился модели, то слегка растерялся".
Я подумал, что он, пожалуй, незаслуженно прощает меня, но с радостью согласился с его версией.
Ну а Мерав была Мерав. Наша мудрая девочка, цельная и самодостаточная в свои одиннадцать лет, маленькая автаркия, которая сама себя занимает, развлекает и ни в ком не нуждается. Несколько месяцев назад она осуществила мою детскую мечту, с поразительной легкостью победив на юниорском чемпионате Израиля по шахматам. Сразу же по окончании турнира она сложила фигуры в картонную коробку и заявила, что больше играть не будет. Я пытался уговорить ее продолжать, но она посмотрела на меня с высоты своих ста двадцати сантиметров и сказала: "Папа, это была твоя мечта, а не моя". И с тех пор никогда не притронулась к шахматам.
Тем же вечером, когда мы вернулись домой, мне позвонил коллега. Его переполняли эмоции.
– Ты слышал? – спросил он.
– Что?
– Садат выступал сегодня в египетском парламенте. Он заявил, что собирается прибыть в Израиль и подписать с Бегином мирный договор.
* * *
Как каждый американец старше определенного возраста помнит, где был и что делал в день убийства Кеннеди, так же и каждый израильтянин семидесятых помнит эту картину – смуглый, сдержанный Анвар Садат спускается по трапу президентского самолета в аэропорту Лод.
Острая послевоенная депрессия начала отступать, уступая место робкому оптимизму. Бегин привел нас не к новому разрушительному столкновению, чего многие опасались, а к первому признанию Государства Израиль арабской страной.
Впоследствии, когда историки получили доступ в архивы, обнаружилось, что Садат пытался протянуть нам руку дружбы еще до войны Судного дня, но Голда Меир отказывалась верить в искренность его намерений. Снова проявился известный израильский парадокс: только правые, воинственные и неумолимые, способны заключить мир, в который поверит все израильское общество; и только левые, мягкие и либеральные, способны начать войну, которую поддержит весь народ, не задумываясь о ее необходимости.
Старые элиты, как и следовало ожидать, не сдались без боя, который происходил теперь в средствах массовой информации.
Со мной связался секретарь кабинета министров Арье Наор.
– Скажи, Томи, – спросил он, – если бы тебе предложили стать генеральным директором телерадиовещания, ты согласился бы?
Тогда в ведении Израильского управления телерадиовещания были все радио– и телеканалы в стране. Это было самое высокое положение для журналиста в Израиле, положение, которое позволяло оказывать невероятное по сегодняшним меркам влияние на общественное мнение. У вечерних передач был сумасшедший рейтинг – до восьмидесяти и даже девяноста процентов. Вся страна сидела каждый вечер у телевизора, чтобы завтра на работе обсудить увиденное.
Мы стояли друг против друга с бокалами вина в руках, и вся ситуация выглядела как плохой спектакль: обычно в голливудских фильмах именно так изображают процесс принятия серьезных решений – в непринужденной беседе на вечернем коктейле.
– Да, – ответил я, – почему бы и нет?
9 февраля 1979 года я поехал в Иерусалим на встречу с премьер-министром. В половине двенадцатого утра Бегин принял меня. Он поднялся, чтобы пожать мне руку. На стене его просторного кабинета висел флаг Израиля, на полках стояли разные подарки, полученные им за последние два года. Стены были отделаны деревом. Очень элегантно, но без роскоши. Бегин был бледен и задумчив. На протяжении всего разговора он был несколько отстраненным, погруженным в себя.
– Господин премьер-министр, конечно, понимает, – сказал я, – что в мои намерения не входит создавать телевидение, которое будет проводить линию партии. Но оно будет сионистское и израильское.
Он довольно неубедительно кивнул. Мы беседовали еще где-то с полчаса. Я напомнил ему, что когда-то освещал один из его официальных визитов – в Румынию. Лицо его просветлело, и он увлекся длинным рассказом о своей встрече с Чаушеску, румынским диктатором. В конце концов он снова встал, еще раз пожал мне руку и пожелал успехов на новой должности. Так я стал генеральным директором.
Глава 38
Почему воспоминания именно об этом периоде моей жизни повергают меня в уныние?
В новой должности все соответствовало моему воинственному складу характера: долгие шумные споры, профессиональные поиски, столкновения на высшем уровне и сражения с самим собой, в которых я иногда одерживал победу, а подчас терпел поражение. Но я не скучал ни единой секунды. В какой-то мере это и был период, когда окончательно развеялся страх, который довлел надо мной со времен Катастрофы, – если я не буду играть заметную роль в обществе, то просто перестану существовать.
И я был заметен! После длившихся годами споров с ветеранами "Маарива" по поводу автобусных проездных для корреспондента в отдаленных районах я вдруг оказался во главе учреждения со штатом в тысячу шестьсот работников, которое имело бюджет в миллиард восемьсот миллионов лир (около трехсот миллионов долларов на сегодняшний день!) и, что даже более существенно, играло важную роль в становлении национального самосознания. Даже те, кто был не согласен с моими методами управления этим ведомством, были вынуждены признать (скрипя зубами), что я изменил его основательно. Не было в стране ни одного человека, у которого не было бы собственного мнения на мой счет. Одни горячо презирали меня, другие с не меньшим энтузиазмом поддерживали.
Однако время, вопреки известному изречению, не только лекарь. Оно также и горькая пилюля. Сегодня я задаюсь вопросом: все ли, что я делал, было на самом деле важно? Возможно, это точка зрения стариков: что на самом деле нет ничего особо важного и все большие сегодняшние битвы становятся в лучшем случае завтрашними анекдотами.
И все же мне кажется, что я внес свою лепту в тот болезненный процесс, в результате которого власть над израильским обществом была вырвана из рук старой гвардии, основавшей наше государство. Нет ничего опаснее состарившихся революционеров – именно к ним относились люди, которые еще зимой 1979-го, через два года после победы "Ликуда" на выборах, считали потерю власти прискорбной ошибкой, которая в скором времени будет исправлена. Печально известное заявление Ицхака Бен Аарона – "Если это то, что выбрали люди, то я отказываюсь принять их выбор" – по-прежнему звучало зловещим набатом.
Вечером накануне моего вступления в должность уже стало ясно, какая музыка будет его сопровождать. В популярном тель-авивском клубе собрались деятели искусства, настроенные против меня. Произносились пламенные речи, подписывались воззвания, Йоси Банай вышел на сцену и, к удовольствию публики, исполнил песню Томаса Нормана "Блошка прыгнула наверх".
31 марта 1979 года Управление телерадиовещания проводило в Израиле конкурс Евровидения, и мой предшественник Ицхак Ливни попросил меня отложить вступление в должность на шесть часов, чтобы он смог выступить в роли хозяина на мероприятии, которое готовил долгие месяцы. Я, конечно, согласился, и вечером мы с Шулой стали свидетелями того, как Гали Атари с песней "Аллилуйя" заняла первое место.
Утром я вступил в должность не там, где нужно. В буквальном смысле. Я так мало знал об управлении телерадиовещания, что в первый день пришел в студию вместо своего офиса, который находился по соседству, в здании бывшей шпагатной фабрики.
– Доброе утро, – сказал я сонному охраннику на входе.
Он подозрительно оглядел меня и спросил:
– Чем могу помочь?
– Я – новый генеральный директор.
– Ну да, конечно, – сказал охранник.
Глава 39
В первый же день работы я обнаружил в кабинете внушительный сейф с эмблемой Армии обороны Израиля. Никто не мог объяснить мне его назначение. Через несколько дней мне позвонил отставной бригадный генерал и попросил аудиенции. Я поинтересовался, по какому поводу, он ответил таинственно:
– Расскажу при встрече.
– В этом сейфе, – рассказал он во время нашей встречи, – хранятся все секретные пароли на случай мобилизации резервистов. Поскольку ты отвечаешь за все радио– и телевизионное вещание в стране, то, если опасность войны потребует внезапной мобилизации, твоей задачей будет транслировать эти пароли.
Генерал выдал мне три одинаковых ключа – на тот случай, если один из нас или даже двое не смогут добраться до сейфа при введении чрезвычайного положения. Один ключ я держал в бумажнике, второй отдал своему заместителю, а третий – одному из старших менеджеров.
Прошли месяцы, и мы начисто забыли об этих ключах. Однажды мы с заместителем вылетели в Женеву на ежегодную конференцию Европейского союза телерадиовещания. В самолете мы говорили о нашем приятеле – старшем менеджере, который серьезно пострадал в автокатастрофе и уже два дня лежал в больнице без сознания. Внезапно мы оба замолчали и, потрясенные, уставились друг на друга: мы вспомнили о ключах. Два ключа от сейфа были у нас, летевших в Швейцарию, а третий – в клинике "Хадасса" в Иерусалиме. Если бы в то утро началась война, Армия обороны Израиля не смогла бы мобилизовать резервистов. Это был самый долгий перелет в моей жизни. Как только мы приземлились в Женеве, я бросился звонить руководителю службы безопасности телерадиовещания, чтобы он съездил в больницу и достал ключ из кармана пострадавшего коллеги.
В то время Управление телерадиовещания само было сейфом с тремя ключами. Один был у меня, второй у правительства, а третий у журналистов. Каждая сторона претендовала на то, что именно ее ключ основной, а два других – запасные.
Однажды утром я был приглашен на заседание правительства по обсуждению бюджета. И подвергся резкой атаке со стороны премьер-министра. Бегин привел длинный список членов оппозиции, которых приглашали на телевидение комментировать события, и потребовал объяснить, почему представители правительственной коалиции не получают эфирного времени. В глубине души я был согласен с ним, но считал, что правительство не должно управлять телевидением. Бегин же не привык, чтобы с ним спорили.
– Уважаемый господин Лапид, – произнес он тем саркастическим тоном, которым обычно говорил с людьми на площадях, – считаете ли вы, что правительство должно бояться телерадиовещания?
Воцарилась тишина. В те годы никто не осмеливался отвечать премьер-министру, тем более когда он был в таком свирепом настроении.
– Господин премьер-министр, – сказал я, – пока правительство боится телевидения больше, чем телевидение боится правительства, в этой стране будет демократия. О другой возможности я даже думать не хочу.
Бегин поморщился, но ничего не сказал. Позднее в тот же день мне позвонил Арье Наор.
– Как ты смеешь так отвечать премьер-министру?! – заорал он на меня. – Мы тебя назначили, мы тебя и снимем!
Я бросил трубку и с того дня отказывался с ним говорить.
Были случаи, когда я оказывался виноватым только потому, что никто не знал правды. Одной из самых нашумевших историй был случай с документальным фильмом Моти Киршенбаума о турецком геноциде армян в период Первой мировой войны. Историки предполагают, что тогда были убиты или погибли от голода около восьмисот тысяч армян, а некоторые (среди них – турецкий писатель, лауреат Нобелевской премии Орхан Памук) считают, что число погибших составило более миллиона.
Буквально за несколько дней до даты показа фильма мне позвонил тогдашний генеральный директор Министерства иностранных дел Давид (Дэйв) Кимхи. Он рассказал мне, что на протяжении нескольких лет Израиль тайно вывозит из Сирии евреев, которым угрожает опасность (в основном это были женщины), – через турецкую границу и при поддержке турецкого правительства.
– Турки сообщили нам, – сказал Кимхи, – что, если фильм будет показан, они закроют границу. А теперь решай сам, как поступить.
Я решил отменить показ фильма, не имея возможности объяснить общественности причину такого поступка. Ханжи ликовали, радуясь моему позору. "Именно Томи Лапид, – писали газеты, – человек, переживший Катастрофу, помогает туркам замалчивать геноцид, пережитый армянами". Были написаны десятки критических статей, и ни одна из них не была в мою пользу. Я даже не пытался реагировать на эти злорадные выпады, поскольку правду рассказать не мог, а врать не хотел.
Но если бы мне пришлось решать снова, я поступил бы так же. При всей болезненности этого решения, жизнь людей была важнее показа фильма – я знаю, что и по сей день среди нас живут женщины, чья судьба могла быть совершенно иной, если бы этот фильм вышел в эфир.
Поворотным моментом в моих взаимоотношениях с журналистами комитета стала резня в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила. А поворотный момент в отношениях с самим собой случился несколькими месяцами ранее.
Первые дни Ливанской войны я испытывал сильное нервное напряжение, потому что Яир был в составе 500-й бронетанковой дивизии, вошедшей в Ливан, и целую неделю мы ничего о нем не знали. Через неделю он позвонил и слабым голосом произнес: "Я в больнице "Рамбам"". Выяснилось, что он надышался дымом шашки, маскировавшим посадку вертолетов, и у него случился приступ астмы. Его эвакуировали тем же вертолетом, который он помогал сажать.
На следующий день он приехал домой, обнял нас и пошел спать. Через два часа приехал солдат из отдела пропавших без вести, привез вещмешок Яира и принес нам соболезнования в связи с его смертью. Выяснилось, что Яир был в джипе вместе с двумя офицерами. Он вышел пообедать, а офицеры поехали дальше, через двести метров подорвались на мине и погибли. Когда вещмешок Яира нашли в останках джипа, то решили, что он тоже погиб. Если бы он не спал в соседней комнате, у меня случился бы инфаркт.
Мне не хотелось бы драматизировать на пустом месте, и Яиру не хотелось бы этого. В Ливанской войне были гораздо более тяжелые эпизоды и более героические, но со мной что-то тогда случилось. Я не люблю получившее распространение слезливое убеждение, что страна должна защищать "наших детей", облаченных в армейскую форму. Нет, это солдаты должны защищать страну, а не наоборот. Но я был потрясен тем, с каким легкомыслием правительство посылало наших детей на вражескую территорию.
Задача государства – тысячу раз подумать, прежде чем посылать солдат в бой. Как и многие израильтяне, я понял, что мы ведем неправедную войну в неправильном месте. До этого момента я был либералом по мировоззрению, с инстинктами консерватора. Сейчас перевесило мировоззрение. И я решил про себя, что телевидение будет освещать эту войну не как финансируемый правительством канал, но в соответствии с принципами свободной журналистики.
18 сентября 1982 года я поехал в Кнессет отмечать наступление еврейского Нового года. В буфете ко мне подсел Рон Бен Ишай, наш военный корреспондент. Он выглядел изможденным и подавленным, что было на него совсем не похоже. "Прочти это", – сказал он, положив передо мной шесть машинописных страниц.
Я читал медленно, и чем дальше, тем сильнее было мое потрясение. Это было описание последних двух дней, которые Рон провел в палестинских лагерях Сабра и Шатила, когда христианские фалангисты вырезали сотни палестинцев, в том числе стариков, женщин и детей, а части Армии обороны Израиля стояли в стороне и ничего не предприняли.
– Ты уверен в этом? – спросил я его.
– Томи, я был там!
Рон был журналистом высшего класса, и я знал, что на его слово можно положиться.
– Ариэль Шарон знает об этом?
– Я звонил ему, он ничего не сказал.
Я понимал, что кто-то должен рассказать Бегину.
– Ну а что с показом? – спросил Рон.
– Мы дадим это в эфир.
Из Кнессета я поехал прямо в студию и собрал всех сотрудников отдела новостей.
– Коллеги, – сказал я им, – произошло нечто страшное.
Большинство из них услышали о резне впервые, другим уже были известны отдельные факты из передач Би-би-си, но никому не удалось добиться официальной реакции правительства или армии.
– Так что же мы будем делать? – спросил кто-то.
Впервые они смотрели на меня как на своего главного редактора.
– Наша работа, – сказал я, – сообщать правду, всю правду и никого не бояться. Именно это мы и будем делать.
Несколько секунд царило молчание. Все поняли, что у них на глазах я перехожу свой Рубикон и обратного пути у меня уже не будет. Затем поднялся неистовый шум, какой бывает в отделе новостей, когда происходит важное событие и все бросаются к телефонам и печатным машинкам.
Я понимал, что с этого момента перестал быть в их глазах приближенным к власти. Через неделю, 25 сентября, на площади Царей Израиля в Тель-Авиве прошла демонстрация, в которой участвовали около четырехсот тысяч человек (через несколько лет руководитель городского хозяйства Тель-Авива доказывал мне с чертежами в руках, что нет никакой возможности разместить четыреста тысяч человек на этой площади, даже если бы они встали друг другу на плечи). Тележурналисты сопровождали демонстрантов с открытой симпатией, а генеральный директор – я – на сей раз никого не отчитывал.
Бегин перестал со мной разговаривать, Ариэль Шарон был в ярости. Его хорошему другу Ури Дану, посланному устроить мне выговор, я сказал, что отступать не собираюсь. Кому-то придется заплатить за эту резню! Через несколько месяцев Шарон, несмотря на обиду, пригласил меня к себе на ферму якобы на обед, а на самом деле, чтобы поговорить о произошедшем. Его жена Лили – венгерка, как и я, – приготовила богатый холестерином венгерский обед из множества блюд. Мы ели и пили, пока не обессилели так, что гнев в нас постепенно угас. Это большое преимущество толстых людей: нет такого конфликта, который нельзя было бы разрешить хорошей трапезой.
Впрочем, были и забавные моменты. Через некоторое время после моего вступления в телевизионную должность ко мне зашла моя приятельница Михаль Змора-Коэн, супруга бывшего судьи Верховного суда Хаима Коэна.
– Ты знаешь, что у тебя есть оркестр? – спросила она.
– Оркестр?!
Никто не потрудился информировать меня, что в моем ведении находится еще и Иерусалимский симфонический оркестр комитета телерадиовещания.
– У оркестра проблемы, – грустно сообщила мне Михаль.
– Что случилось?
– У них нет ставки тромбониста.