Самолет набирал высоту, непрерывно гудел мотор. После бесшумных полетов на планере этот назойливый гул мешал, казался лишним. Я сидела в задней кабине, через прозрачный козырек видела перед собой голову Касаткина в шлеме, и это было тоже непривычно: мы летали на одноместном планере.
После второго разворота Касаткин спросил:
- Где посадочное "Т"?
Я показала. Он молча продолжал набирать высоту, поглядывая на меня в зеркальце. Мне захотелось взять ручку управления, и он, словно угадав мое желание, сказал:
- Попробуй сама! Следи за горизонтом: держи правильно капот…
Некоторое время я вела самолет по прямой, и Касаткин остался доволен.
Потом он отобрал у меня управление и, набрав высоту побольше, стал показывать фигуры высшего пилотажа. Решив продемонстрировать все, что можно было выполнить на самолете У-2, Касаткин, бывший истребитель, легко и красиво вертел самолет как ему хотелось. Одна фигура сменяла другую: глубокие виражи, штопор, спираль, боевые развороты, мертвая петля…
Сначала мне было интересно. У меня дух захватывало, я чувствовала, как теряю ощущение веса, а вслед за этим меня вдруг прижимало к сиденью невидимой силой. Мне нравилось смотреть на плавную чуть выпуклую линию горизонта, видеть зеленоватое крыло самолета, плывущее в синем небе. Но вскоре все это пропало: я почувствовала в желудке тяжелый ком, который медленно перекатывался, подбираясь к горлу. Побледнев, я вцепилась в борта кабины… Теперь я уже не смотрела по сторонам, приковав неподвижный взгляд к затылку Касаткина и желая только одного: поскорее очутиться на земле…
- Что, довольно? - спросил Касаткин, увидев мое лицо.
Кивнув, я выдавила жалкую улыбку, и он стал заходить на посадку.
Я вылезла из кабины и спрыгнула с крыла на землю, еле удержавшись на ногах. Касаткин, не обращая на меня внимания, крикнул:
- Тимохин, садитесь!
Бросившийся было ко мне Тимоха, на ходу застегивая шлем, скороговоркой спросил:
- Тебя укачало? Ну ничего - держись! Я скоро…
Он улетел, а я, пошатываясь, отошла в сторонку и села на траву, подставив лицо прохладному ветру.
- Водички попьешь? - услышала я голос за спиной.
Это был Леша Громов из нашей группы. Он протягивал мне железную кружку с водой.
Я отрицательно качнула головой - ком, застрявший где-то у самого горла, все еще мешал мне, и сейчас я не могла бы выпить ни глотка. Я сидела с несчастным видом, и говорить мне было трудно.
Леша присел на корточки.
- Ну, тогда дыши поглубже. Давай вместе… Вдо-ох!..
Он говорил со мной ласково, как с ребенком, и я послушно выполняла его инструкции. Стало легче.
- Ну вот и прошло.
Леша улыбнулся, и я вместе с ним. Не хотелось, чтобы он уходил, и я вдруг заговорила каким-то неестественно радостным голосом:
- Завертел он меня совсем! А я ни слова не могу сказать…
- Ничего. Скоро сама так сможешь.
- Да? - с сомнением сказала я.
И вдруг испугалась: что, если со мной всегда будет так, как сегодня?..
Но Леша будто читал мои мысли:
- Пройдет. Это потому, что ты еще не привыкла.
Глаза у него были такие темные и глубокие, что казались бархатными. Большой, по-мужски очерченный рот. Пряди черных вьющихся волос падали на крутой лоб. Увидев его в аэроклубе впервые, я потом всегда искала глазами его высокую фигуру. Сильный, широкоплечий, со спокойными движениями, он казался мне каким-то прочным и надежным. Друзья, которые ходили с ним, были, видно, искренне к нему привязаны. Несколько раз за ним заходила девушка с пышными светло-каштановыми волосами, красивым подвижным лицом и тонкой фигуркой. Девушка, которую звали Вера, много смеялась и после занятий уводила Лешу с собой. Я заметила, что обращался он с ней так же просто, как со своими друзьями.
Леша сел возле меня. К нам подошли другие ребята. Мы отыскали в небе самолет, в котором улетел Тимоха, - он все еще виражил над озером, в специально отведенной для пилотажа "зоне".
- Вот крутится! - восхищенно воскликнул Мотя Шехтер, наблюдая за самолетом. - Тимоха выдержит! А вот я могу вроде тебя… Гм!
Он взглянул на меня и, широко улыбнувшись, засмеялся. И сразу на его круглом лице засмеялось все: большие доверчивые глаза, полные губы, щеки с глубокими ямочками и широкий нос, который раздвинулся еще шире.
- Что ты, Матвей! Ты же мужчина! - сказал Леша. - Тебе не подобает.
- Если мама узнает о полетах, больше не пустит, - шутливо произнес Мотя и опять добродушно засмеялся.
Глядя на веселого Мотю, все заулыбались, и только Лека-Длинный фыркнул.
- Ма-ма! - произнес он и, отвернувшись, презрительно сплюнул. Но, увидев, что на посадку заходит Касаткин, громко крикнул: - Тимоха садится!
Самолет сел, и Тимоха, счастливый и возбужденный, вылез. Сорвав шлем, пригладил свой ежик и направился к нам.
- Шехтер! - позвал Мотю Касаткин.
Мотя вскочил как ужаленный и, снова засмеявшись, сказал:
- Я думал, он меня последним… Ну, прощайте!.. Гм!
- Держись, Мотя! Ни пуха!.. - пожелал ему Леша.
Тимоха опустился рядом со мной и подозрительно покосился на Лешу.
- На самолете мне больше нравится, чем на планере, - мотор! Набирай высоту сколько хочешь! А тебе, Птичка?
Спохватившись, он спросил, не дожидаясь ответа:
- Ну как, тебе лучше?
Спустя некоторое время Касаткин сел, и улыбающийся Мотя вылез из самолета.
- Выдержал! - крикнул он нам. - Обязательно расскажу маме!..
После ознакомительного начались ежедневные полеты с инструктором по кругу над аэродромом, или так называемые полеты "по коробочке", потому что в действительности никакого круга не было, а летали мы по прямоугольнику с четырьмя разворотами на девяносто градусов. Мы учились не только водить самолет и чувствовать себя свободно в воздухе, но главным образом отрабатывали посадку, так как, в сущности, как бы ты хорошо ни летал, а основное - это сесть на землю…
Научившись летать по кругу и садиться, мы стали овладевать фигурами высшего пилотажа. Для этого Касаткин возил каждого "в зону" и там, забравшись повыше, заставлял повторять за ним виражи, мелкие и глубокие, штопор, боевые развороты и прочее. Теперь, когда я уже хорошо знала, как выполняется каждая фигура и как в это время ведет себя самолет, со мной больше не случалось того, что произошло в первом полете.
Летала я неплохо, и Касаткин выпустил меня в самостоятельный полет в числе первых в аэроклубе. О том, что собирается разрешить мне летать самостоятельно, он ничего не сказал.
Накануне того дня, когда я впервые поднялась в воздух одна, без инструктора, Касаткин с особенным упорством и остервенением придирался ко мне.
- Ну что это за коробочка! - кричал он по переговорному аппарату. - Ничего похожего! Какая-то египетская пирамида! Учишь-учишь - все в трубу! Почему газ не убираешь? К четвертому развороту подходим, а ты спишь!.. Доверни влево - ветер сильный! Царица египетская, проснись! Весь полет спит…
Наслушавшись его замечаний, я чувствовала себя бездарнейшим человеком, которого к самолету и подпускать нельзя. Я уже решила, что летаю хуже всех и вообще меня следует отчислить…
- Что-то ты, маленькая, загрустила, - сказал Леша, видя, что я помрачнела. - В чем дело?
Последнее время Леша не отходил от меня, несмотря на то что Тимоха злился. Леша мне нравился, и я почти не обращала внимания на Тимоху.
- Да неважно у меня получается… Касаткин все ругает, - пожаловалась я.
- Плюнь, он всех ругает. Еще как - уши вянут! Надеюсь, тебе он не говорит того, что нам, а?
- Н-нет… Ничего такого. Просто ему не нравится, как я летаю. Все у меня плохо…
- А я слышал, он поспорил с командиром отряда, что выпустит тебя в первой пятерке.
Я не поверила Леше, подумав, что он просто хочет успокоить меня.
На следующий день, когда наш самолет вырулил на старт, Касаткин бросил мне небрежно:
- Ну-ка садись в самолет!
Не очень охотно я влезла в кабину, ожидая, что и сегодня повторится вчерашнее. Однако в течение всего полета Касаткин не проронил ни слова. Я была удручена: видимо, дело настолько плохо, что никакие замечания не помогут.
Когда я посадила самолет, он молча вылез и посмотрел на меня уничтожающим взглядом. Я покраснела. Вот сейчас перед всеми он и выскажется… Но он вдруг сказал:
- Давай сделай полетик одна.
Я была ошарашена. Одна? И это после того, как он вчера разругал меня в пух и прах!
Первый самостоятельный полет… Я сижу в передней кабине, а сзади никого нет. Странное ощущение… Вырулив на старт, взлетаю, набираю высоту, делаю первый разворот, а мне все кажется, что не я, а кто-то другой управляет самолетом. И хотя много раз я все это делала без помощи инструктора, который только наблюдал за полетом, сидя в кабине, тем не менее я никак не могу отделаться от этого чувства.
Я сделала "горку", качнула самолет с крыла на крыло и стала выделывать какие-то непонятные фигуры, которые совсем не должна была делать. Я засмеялась и запела - хорошо! Какое это счастье - летать! Как прекрасно жить на свете!
Прошло несколько дней. Вылетели самостоятельно Лека-Длинный, Леша и еще два человека из нашей группы. Мотю инструктор все не выпускал: что-то у него не ладилось с посадкой. Но Мотя не унывал и терпеливо ждал своей очереди.
Иногда на аэродроме появлялся Виктор, которого неудержимо тянуло к самолетам. Сначала он только издали наблюдал, как мы летаем, стараясь никому не показываться на глаза. То, что его одного не приняли в аэроклуб, больно ранило Виктора, и он никак не мог примириться с этим.
Но вот однажды он подошел к нам. Мы окружили его, стараясь подбодрить.
- Не приняли в этом году, примут в следующем! - убежденно говорил Тимоха, страстно желая, чтобы так было.
- Я не теряю надежды, думаю, что добьюсь… Осенью, наверное, возьмут в армию: буду проситься в авиацию. Ты же знаешь, Тимоха, без крыльев я не могу!
- А сейчас что ты делаешь? - спросила я.
- Сейчас? Устроился пока на работу - веду кружок авиамоделистов и еще кое-что делаю в Доме пионеров. Подлетываю на планере - Короленко разрешает…
Тимоха смотрел на друга и не знал, как помочь его горю.
- Сам уже летаешь? - спросил Виктор.
- Сам… И Птичка тоже!
- Молодцы! Я и не сомневался, что вы будете первыми, - сказал он дрогнувшим голосом. - Ну, мне пора: на работу надо.
Виктор ушел расстроенный. Некоторое время он не приходил, но потом стал опять появляться и даже летал иногда за пассажира в задней кабине.
Наступил день, когда Касаткин спросил Мотю:
- Шехтер, полетишь самостоятельно?
- Конечно! - с готовностью ответил Мотя.
Он храбро пошел к самолету. Тогда никто из нас еще не знал, что у него плохо со зрением: он был близорук. Каким образом Моте удалось пройти медкомиссию, выяснилось уже потом. Оказалось, что вместо него к врачу-окулисту ходил его брат…
Мотя улетел, а мы стали наблюдать за тем, как он выполнял коробочку. Все было неплохо, пока он не зашел на посадку. Но тут все заметили, что Мотя слишком поздно убрал газ. Стало ясно: он не сядет у посадочных знаков, а пролетит дальше и приземлится где-то на самом краю аэродрома.
- Ну подскользни чуть-чуть! - не выдержал Тимоха.
Но Мотя не скользил, и не пытался потерять высоту, и, самое страшное, начал выравнивать самолет, когда высота была еще велика. Видимо, был уверен, что сядет возле "Т".
- Рано, рано! - опять крикнул, волнуясь, Тимоха.
Касаткин закурил и молча стоял, мрачно следя за самолетом. Дежурный по полетам изо всех сил махал флажком и кричал Моте, чтобы тот уходил на второй круг, но Мотя был занят посадкой и все добирал ручку, сажая самолет…
Все напряженно ждали: вот сейчас самолет зависнет без скорости на высоте шести-семи метров и рухнет на землю… Касаткин сорвал с головы шлем, поерошил светлые жидкие волосы и выплюнул на землю недокуренную папиросу.
Все произошло так, как и должно было произойти: почти остановившись в воздухе, самолет качнулся и "посыпался" на землю, опустив нос. Уткнувшись в землю носом, медленно перевернулся и остался лежать вверх колесами.
Со всех ног мы бежали к месту аварии на посадочную полосу, и вместе с нами бежал Касаткин. Полеты были временно прекращены. Оставшиеся в воздухе самолеты продолжали летать по кругу.
Когда мы остановились возле перевернутого самолета, Мотя невредимый вылезал из кабины и растерянно улыбался. Шлем у него был сбит набок, спутанные волосы закрывали лоб.
Я облегченно вздохнула, а Касаткин свирепо уставился на бедного Мотю:
- Ты что, земли не видел? Сколько раз я тебя учил!
Опустив голову и все еще улыбаясь, Мотя виновато молчал.
Выяснилась причина аварии: Мотя действительно плохо видел землю и не мог точно определить высоту при посадке. От полетов его отстранили, а спустя несколько дней отчислили из аэроклуба.
Как и Виктор, Мотя стал приходить иногда на полеты, и мы возили его как пассажира.
В школе начались выпускные экзамены. Я заканчивала десятый класс. Ежедневно вставала рано утром и мчалась за город на аэродром, где проводила большую часть дня. Приходилось просыпаться в четыре часа, чтобы еще до отъезда просмотреть учебник, порешать задачи. В дни экзаменов я уходила с полетов раньше или же, наоборот, сначала спешила на экзамен и отвечала первая, а потом ехала на аэродром. Но ни разу за все это время не пропустила полеты.
Наступил день, когда мы должны были прыгать с самолета. Получив парашюты, мы толпились на зеленом поле, ожидая своей очереди. Валя возбужденно говорила:
- Ну, Лека, вот ты и дождался! Помнишь, ты все хотел с самолета? Не боишься?
- Еще чего! - отмахивался Лека-Длинный.
Тимоха поглядывал на меня озабоченно, но не подходил, так как рядом со мной был Леша. Он только справился мимоходом:
- Хорошо пригнала подвесную систему?
Я утвердительно кивнула, а Валя засмеялась:
- Что, боишься, как бы Птичка не выскользнула? Поздно!
Два самолета непрерывно летали, сбрасывая парашютистов. На этот раз я не очень боялась.
- Иди садись! - сказал мне Леша, когда пришла моя очередь. - Да посильнее дергай за кольцо!
У крыла стоял Тимоха и ревниво смотрел в мою сторону. Когда я направилась к самолету, он шагнул ко мне зачем-то, по сразу же остановился.
И вот я в самолете. В передней кабине - Касаткин. Хитро посматривает на меня в зеркальце, набирая высоту. Мы кружимся над аэродромом, и когда стрелка высотомера доползает до цифры "800", обернувшись, кричит:
- Вылезай!
Перекинув ногу через борт кабины, я выбираюсь на крыло. Вылезать неудобно - мешает парашют. Лямка цепляется за что-то в кабине, я вожусь с ней, высвобождая, а ветер такой, что вот сейчас меня сдует, даже не успею приготовиться к прыжку.
- Быстрее! - кричит Касаткин.
Очутившись на крыле, лицом к хвосту самолета, я посмотрела вниз и крепче ухватилась за борт. Но Касаткин, не давая мне времени на переживания, приказывает:
- Прыгай!
Сделав глубокий вдох, я шагнула прямо перед собой. Мне показалось, я падаю в пропасть. Падаю очень долго… И в следующее мгновенье я с силой рванула вытяжное кольцо. Толчок - это раскрылся купол парашюта…
Держась обеими руками за стропы, я повисла, совсем не ощущая, что опускаюсь. Как будто остановилась между небом и землей… Далеко внизу пересекались светлые дороги, на зеленом поле аэродрома крошечными мушками выделялись самолеты.
Но это ощущение неподвижности прошло, как только приблизилась земля, и я отчетливо увидела, как быстро увеличиваются в размерах квадраты полей, полоски дорог, домики в поселке. Снизу все быстрее набегала земля. Ветром меня сносило в сторону от аэродрома, куда-то в поле. Я еще не умела скользить и не пыталась бороться с ветром, думая лишь о том, как бы успеть приземлиться. Подо мной было огромное поле, все желтое, и я неслась прямо на него. Упав в это желтое море, я скрылась с головой во ржи.
Пока я пыталась собрать запутавшийся во ржи парашют, подъехал мотоцикл с коляской, в которой сидел Тимоха.
- Ты что это - в Киеве хотела сесть?
Он помог мне собрать парашют, и мы вернулись на старт. Здесь Лека-Длинный встретил меня громким смехом:
- Вот так Птичка! Каждый раз номер откалывает. Опять весу не хватило?
Действительно, все, кто прыгал, приземлялись на аэродроме, и только меня понесло в рожь. Леша, прыгавший следом за мной, опустился в самом центре летного поля.
Закончив прыжки, мы возвращались домой веселые, полные новых впечатлений. Остановили на шоссе полуторку, влезли в пустой кузов, заполнив его до отказа. Было тесно и весело, все стояли держась друг за друга, раскачиваясь и чуть не падая, когда шоферу приходилось тормозить или увеличивать скорость.
Я опиралась о крышку кабины водителя, а рядом стоял Леша, держа меня за руку. Плечом я чувствовала, как бьется его сердце. Встречный ветер отчаянно трепал мои волосы, они хлестали его по лицу, но Леша не отстранялся, а нагибался ниже, чтобы прикоснуться к ним.
В тот же вечер я сочинила какие-то нелепые стихи, которые долго вертелись в голове и очень мешали.
Оттуда, где Медведица созвездьем ярким светится,
где звездами усыпан Млечный Путь,
спешу скорей на землю я, и мне сегодня верится,
что встречу я тебя когда-нибудь.Над тихими долинами, над горными вершинами
крылом рисую светлые круги.
И может быть, услышишь ты мой зов из неба синего
и глянешь вверх разок из-под руки.Я выполню задание, вернусь из рейса дальнего,
увидеть тебя страстно захочу.
Приду к тебе доверчиво на первое свидание,
а завтра снова в небо улечу.
Стихи я показала Вале, и она воскликнула:
- Так это же песня! Вот слушай… - И она быстро напела мне мотив. - Покажи Виктору!
- Нет, нет, я только тебе… - Я отобрала у нее тетрадный лист и спрятала в карман. - Просто я должна была отделаться от них, понимаешь?
Но Валя, не поняв, посмотрела на меня с недоумением.
…В июле, когда вся программа была выполнена, в аэроклуб приехала специальная комиссия, которая приняла у нас зачеты по технике пилотирования. Эта же комиссия отбирала ребят для учебы в военных летных училищах.
Получив пятерку, я прибежала домой сияющая и показала маме свидетельство об окончании аэроклуба.
- Видишь, все хорошо! - похвасталась я. - И не нужно было так волноваться.
Мама вздохнула, поцеловала меня и призналась, что во время школьных выпускных экзаменов тайком от всех ездила к начальнику аэроклуба и просила его отчислить меня.
- Ну, а он что? - поинтересовалась я.
- Сказал, что ты уже научилась летать и причин для отчисления нет. Я его очень просила…
- Как же ты могла? - огорчилась я.
- Боялась, что трудно тебе: и экзамены, и полеты. Когда я рассказала папе, он отругал меня. Ты ведь больше не собираешься летать?
- Н-нет, наверное, - сказала я, чтобы не волновать маму.