Выступления Троцкого в цирке "Модерн", на предприятиях, в университете, театрах, на площадях носили отныне большевистский характер и следовали одно за другим. "Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь, меня вызывали на митинг в Петергоф, или кронштадтцы присылали за мной катер".
На этом фоне психологически весьма любопытно отношение Троцкого к дочерям от бывшей жены А. Л. Соколовской. Впервые после "фиксации" их рождения и скудных слов о младенчестве старшей из них, Зины, он упомянул в воспоминаниях о своих дочерях, которые стали почти взрослыми (Зине шел семнадцатый, а Нине шестнадцатый год), именно в связи с их "политическим созреванием". В воспоминаниях нет ни слова об их детстве. Создается впечатление, что отец не интересовался девочками ни в малейшей степени. Однако обе они воспитывались на примере отца, которого до этого не знали и впервые увидели в разгар политических событий 1917 года. Именно так их настраивала Соколовская, сохранившая к бывшему супругу глубокие чувства.
В мемуарах Троцкого нет ни слова о встречах с дочками, скорее всего, их почти не было. Но девушки относились к отцу восторженно. Они исправно посещали его выступления в цирке "Модерн", участвовали в демонстрациях, руководимых большевиками. Троцкий пишет: "В июльские дни они попали в переделку, были смяты толпой, одна потеряла очки, обе потеряли шляпы, обе боялись потерять отца, который едва успел появиться на их горизонте". Оттенок этого высказывания показателен. Троцкий акцентирует внимание не на своем беспокойстве по поводу судьбы дочерей, а на их волнении касательно его собственной судьбы. Для понимания ментальности Льва Давидовича это - характерный штрих.
Между тем в общественных кругах России все настоятельнее распространялись слухи, будто большевики являются платными германскими агентами. Власти воспользовались показаниями некого прапорщика Ермоленко, который заявил, что возвратился в Россию из Германии для антивоенной агитации и что такое же поручение дано Ленину. В данном случае речь идет о политической провокации, хотя позже финансирование антивоенной пропаганды большевиков германскими службами было доказано документально. Провокация же оказалась точным предположением.
В отношении Троцкого аналогичное подозрение было выдвинуто, как уже отмечалось, британским послом в Петрограде Бьюкененом, против чего Троцкий протестовал в письме российскому министру иностранных дел уже в день прибытия в Петроград. Сам посол от обвинений отказался. Однако в связи с кампанией в прессе против Ленина и других социал-демократов, возвратившихся в Россию через германскую территорию, правые и либеральные печатные органы вновь выдвинули обвинения против Троцкого. Милюковская "Речь" сообщила, что Троцкий получил от немцев в США 10 тысяч долларов для "ликвидации Временного правительства". Всю эту историю Троцкий рассказал в газете Горького "Новая жизнь", завершив ее патетическими и, по сути, видимо, правдивыми словами: "Для того чтобы на будущие времена ввести необходимый поправочный коэффициент в измышления обо мне гг. лжецов, клеветников, кадетских газетчиков и негодяев вообще, считаю полезным заявить, что за всю свою жизнь я не имел одновременно в своем распоряжении не только 10 ООО долларов, но и одной десятой части этой суммы. Подобное признание может, правда, гораздо основательнее погубить мою репутацию в глазах кадетской аудитории, чем все инсинуации г. Милюкова. Но я давно примирился с мыслью прожить свою жизнь без знаков одобрения со стороны либеральных буржуа".
Когда же Временное правительство отдало распоряжение об аресте Ленина, Зиновьева, Каменева и других большевистских лидеров по обвинению в попытке организации переворота 3–4 июля 1917 года и по подозрению, что они действовали на средства германского правительства (Ленин и Зиновьев скрылись, некоторых большевиков арестовали), Троцкий обратился к правительству с открытым письмом от 10 июля, заявляя о полном одобрении позиции большевистских руководителей. Письмо завершалось фактически провокационным призывом к властям поступить с ним так же.
Временное правительство "пошло навстречу" Троцкому. В ночь на 23 июля он был арестован.
Снова "Кресты"
Л. Д. Троцкий был задержан на квартире члена Исполкома Петроградского совета С. Д. Лурье, у которого ночевал. Начальник уголовной полиции А. А. Кирпичников рапортовал прокурору Петроградской судебной палаты 24 июля: "Задержанные лица помещены в одиночную тюрьму с зачислением содержания за вами".
Разумеется, это была камера, а не "одиночная тюрьма". Арестованного отправили в ту самую центральную тюрьму "Кресты", где он находился после ареста в декабре 1905 года.
На следующий день Троцкого доставили в суд. Следователь по особо важным делам П. А. Александров предъявил ему обвинения в подстрекательстве к вооруженному восстанию и связях с лицами, находившимися на германской службе.
В своих показаниях Троцкий подчеркивал: несмотря на то, что объединение межрайонцев с большевиками еще не произошло, "политическая линия нашего поведения была… та же, что и у большевиков", что, выступая за переход власти в руки Советов, он стремился завоевать большинство населения "на сторону указанного лозунга" и в силу этого просто не мог добиваться вооруженного восстания меньшинства. Он отрицал, что 3–4 июля имело место вооруженное восстание, и в этом не был далек от истины. Разумеется, тот факт, что большевистское руководство выжидало, как будут развиваться события, чтобы решить, превращать ли выступление в вооруженный бунт, Троцкий не упоминал. Но предположения на юридическом языке отнюдь не равны деяниям, и это Лев Давидович хорошо усвоил, как и то, что юридические институции республиканской России стремились действовать в рамках правовых процедур.
Троцкий дал противоречивые показания по самому жгучему вопросу обвинения - о финансировании большевиков германскими властями. Ему не составляло труда отмежеваться от Парвуса, а также связанных и с ним, и с большевиками лиц. С ними он действительно не поддерживал отношений. Но у Троцкого не было оснований столь же убежденно провозглашать невиновность большевистских лидеров, которых он якобы знал как "старых, испытанных и бескорыстных революционеров, неспособных торговать совестью из корыстных побуждений, а тем более совершать преступления в интересах немецкого деспотизма". Здесь совершалась не очень ловкая подмена. Утверждалось, что большевистские лидеры не могли использовать немецкие деньги во имя собственной наживы, и это было так. Выражалось убеждение, что они не могли служить германскому деспотизму, и это также соответствовало истине. Но Троцкий не мог не понимать, что большевики имели возможность пользоваться германскими денежными вливаниями, не беря на себя обязательств перед немцами, по той причине, что их лозунги и деятельность соответствовали военным целям Германии, что в этом смысле большевики могли быть германскими агентами влияния.
Отказ от понимания морали как незыблемой категории, то есть принцип нравственной относительности и классовой обусловленности морали, которым оперировали большевики и который быстро разделил с ними Троцкий (если не проникся этим принципом независимо от собратьев по социал-демократии), не мог не привести его к пониманию, что обвинения Временного правительства, видимо, соответствуют действительности. На следствии Троцкий явно лицемерил в отношении "нравственного уровня" большевистских лидеров. Он легко опроверг обвинения в связях с германскими спецслужбами по собственному адресу, но отлично понимал, что в иных, более благоприятных обстоятельствах и он не отказался бы от немецких или каких-либо других денег, чтобы использовать их для реализации своих политических амбиций.
Из одиночной камеры "Крестов" Троцкий буквально бомбардировал правительственных деятелей заявлениями протеста. Начал он с заявления на имя Временного правительства, в котором шла речь о характере сообщения прокурора Петроградской судебной палаты по поводу событий 3–5 июля. Впрочем, почти сразу автор заявления попытался показать небрежность и произвол прокурорской власти "в своих конструкциях для получения нужного ей вывода" на примере обвинения, направленного лично против него. Действительно, некоторые обвинения носили анекдотический характер. К таковым относились утверждения, будто он приехал в Петроград вместе с Лениным из Германии, был членом большевистского ЦК, состоял одним из руководителей большевистской военной организации. "…Я твердо знаю, - завершал Троцкий свое патетическое обращение, - что не было в истории цивилизованных стран процесса, более чудовищного по замыслу обвинения и более преступного по методам использования заведомо ложного обвинения в интересах самой разнузданной травли против целой политической партии". Эти его гиперболы для юристов, политических деятелей, просто образованных читателей были очевидны и смешны. Но они оказывали влияние на толпу, представляя автора как героя и мученика, а большевиков - партией самоотверженных борцов в защиту народа, и побуждали ее к прямым действиям.
С большим трудом, дав взятку, Наталья Ивановна получила разрешение на свидания с мужем. Каждое свидание использовалось для отчета о событиях и для новых поручений. С гордостью Наталья рассказала о поведении сыновей. Оба они были отправлены со знакомыми на отдых в финский город Териоки, где наслаждались солнцем, купались, ловили рыбу. Но однажды, поехав их навестить, мать нашла обоих расстроенными и замкнутыми. Как оказалось, в этот день кто-то в пансионе упомянул, что Ленин и Троцкий - германские шпионы. Мальчишки набросились на обидчика - один со столовым ножом, другой с трудом вооружившись тяжелым креслом. Оба были схвачены и отведены в другое помещение. Наталья немедленно забрала детей в Петроград.
Новые события - выступление генерала Л. Г. Корнилова в конце августа 1917 года за установление в стране твердой власти, двойственное поведение главы правительства А. Ф. Керенского, который вначале вступил с Корниловым в переговоры, а затем объявил его мятежником, - резко изменили ситуацию. Троцкий писал в мемуарах: "В дни корниловского похода на столицу тюремный режим повис на тонкой ниточке. Все понимали, что если Корнилов вступит в город, то первым делом зарежет арестованных Керенским большевиков… Для охраны "Крестов" прислан был большой военный наряд. Он оказался, разумеется, не "демократическим", а большевистским, и готов был в любую минуту освободить нас".
В этих условиях власти сочли целесообразным выпустить из тюрьмы арестованных, включая Троцкого, хотя обвинения сняты не были. 4 сентября он был освобожден под залог в три тысячи рублей.
Любопытно, что в мемуарах Троцкий не упоминает о событии, которое, казалось бы, явилось переломным в его политической жизни. С одной стороны, он, видимо, считал это событие само собой разумеющимся, с другой - оно в какой-то степени ставило под сомнение предыдущую деятельность Льва Давидовича, ибо теперь он формально признал главенство Ленина, свое подчиненное положение по отношению к большевистскому вождю. Дело в том, что в конце июля - начале августа 1917 года в Петрограде полулегально состоялся Шестой съезд большевистской партии, на котором межрайонцы присоединились к большевикам. Наиболее видным среди меж-районцев был Троцкий. При избрании Льва Давидовича в ЦК партии больше него голосов получили только Ленин (134) и Зиновьев (132). За Троцкого, как и за Каменева, было подано по 131 голосу. Троцкий оказался в числе пяти большевиков, выдвинутых кандидатами в Учредительное собрание.
Так Троцкий, отлично знавший истинные качества Ленина и его ближайших соратников, более десятилетия ведший с ними острую борьбу, в течение короткого времени капитулировал перед ними, видя в этой партии силу, имевшую перспективы взять власть. Политическое единодушие с большевиками, прокламируемое Львом Давидовичем в предыдущие недели, в совокупности с его огромным авторитетом создавало у него уверенность, что он сможет оказаться в группе наиболее приближенных к Ленину деятелей, а это стимулировало надежду взойти на вершину власти, как только большевики овладеют государственной машиной. Личностные амбиции и политические планы были неразделимы. Троцкий понимал, что стать единоличным диктатором ему не светит (потому, скорее всего, к этому и не стремился), но оказаться в малочисленной группе высших вождей стало теперь для него непосредственной задачей.
Глава 2
ВО ГЛАВЕ ПЕТРОГРАДСКОГО СОВЕТА И ВРК
Превращение в образцового большевика
Войдя в руководящий орган большевистской партии, Троцкий вел себя подобно многим неофитам (Неофит, к слову, был одним из его литературных псевдонимов!) - старался продемонстрировать, что является самым рьяным, энергичным и изобретательным партийным деятелем. А сущность курса большевиков была однозначна - готовиться к взятию власти. Троцкому тем более удобно было играть ведущую роль в проведении партийной политики, что он внезапно оказался на самой вершине большевистской иерархии, хотя не занимал там устойчивого положения: Ленин и Зиновьев скрывались, Каменев и Сталин оставались на сравнительно умеренных позициях, сдерживая наиболее нетерпеливых.
После выхода из тюрьмы Троцкий с семьей переселился из гостиницы (откуда его, скорее всего, выгнали как освобожденного политического преступника) в квартиру, которую сдавала "вдова буржуазного журналиста". В новом доме его с семьей "окружала стена вражды и ненависти". Тем не менее он позволял себе вести "буржуазную" жизнь, пользуясь даже "трудовым наймом". Как ни в чем не бывало он пишет: "Наша кухарка Анна Осиповна подвергалась атакам хозяек, когда являлась в домовой комитет за хлебом".
Быт был не из легких. Дворник смотрел ненавидящими глазами на Наталью Ивановну, которая по вечерам возвращалась домой с работы (она устроилась на канцелярскую должность в профсоюзе деревообделочников). Младшего Льва травили в школе, придумав презрительно звучавшую кличку "председатель". Так что когда дело переходило от митинговых речей и шумных возгласов одобрения к прозе жизни, большевики отнюдь не пользовались поддержкой толпы.
Однако неожиданно у семьи появился сильный покровитель. Им был матрос Балтфлота Николай Григорьевич Маркин. Этот не очень грамотный большевик проникся к Троцкому и особенно к его детям симпатией. Н. И. Седова вспоминала, что Маркин обратил внимание на детей, которым исполнилось соответственно 12 и 10 лет, в Смольном институте, куда они часто приходили к отцу, гордясь и восхищаясь им. "Маркин, крупный, довольно неуклюжий парень, с нависшими бровями, внимательными глазами и постоянной улыбкой, очень полюбил детей. Он рассказывал им о своей личной жизни, которая была разрушена неверностью женщины".
Но главное, используя в полном смысле слова методы устрашения, он превратил семью Троцкого из гонимых в господ. Троцкий лицемерил, когда через десятилетие с лишним писал, что вначале ничего не знал о Маркине и его действиях и только случайно услышал о них от кухарки и сыновей. "Маркин заглянул к старшему дворнику и в домовой комитет, притом, кажется, не один, а с группой матросов. Он, должно быть, нашел какие-то очень убедительные слова, потому что все вокруг нас сразу изменилось. Еще до Октябрьского переворота в нашем буржуазном доме установилась, так сказать, диктатура пролетариата. Только позже мы узнали, что это сделал приятель наших детей, матрос-балтиец". Не нужно иметь большое воображение, чтобы понять, какие "убедительные слова" нашел этот полуматрос-полубандит и в то же время своего рода приемный отец для детей, родители которых не уделяли им внимания. Характерно, что через полтора десятилетия Лев Львович Седов, ставший последователем отца, возьмет себе псевдоним "Н. Маркин".
Возвращаясь в 1917 год, отметим, насколько характерен этот эпизод! Угрозы расправы, которые доминировали в "разговорах" Маркина и его сообщников с бытовым окружением Троцкого, собственное превращение в местного "хозяина" он отождествлял с "диктатурой пролетариата"! Надо сказать, это было не такое уж неадекватное представление о сущности диктатуры, которая будет установлена через полтора месяца.
Тотчас после освобождения из "Крестов" Троцкий возобновил свою деятельность в Петроградском совете. Здесь ситуация изменилась в связи с выступлением Корнилова и его подавлением. Часть членов Совета, ранее поддерживавших меньшевиков и эсеров, стала терять доверие к главе правительства Керенскому. 1 сентября Совет принял резолюцию, предложенную большевиками и содержавшую их политические оценки событий.