- А современные Морганы?
- Джон Пирпонт Морган, основатель династии, нажился на поставках дефектных карабинов в нашей армии в годы гражданской войны между Севером и Югом. Это стало традицией - я имею в виду умение группы Морганов наживаться на войнах. Война - самое прибыльное дело. Пираты и корсары выродились в предпринимателей и спекулянтов, а то и в мародеров глобального масштаба. Благородство исчезло - остался большой и малый бизнес.
- Вы убедили меня, капитан. Вы рождены благородным пиратом, и если кончите на виселице, это будет вполне закономерно. Я помашу вам батистовым платочком.
Конечно же, Маккелрой был пьян. Ему хотелось казаться в наших глазах умным, оригинальным, приобщенным к неким государственным тайнам, к жизни финансовых воротил.
Мне давно хотелось выяснить строй мыслей вот таких американских парней, как этот Маккелрой: чем они живут, что думают, как относятся к политике своего правительства… И вообще, за последнее время появился интерес к американцам. "Слоны" и "Ослы" - вот как называют себя их правящие партии, атомным бомбам они дают игривые имена: "Толстячок", "Малыш". Их президенты - Гарри, Тэдди, Эндрю, этакие ловкие парни, сделавшие крупный бизнес на политике. Из всего этого проглядывало в самом деле нечто пиратское, гангстерское.
- Ну, поскольку мы откровенно заговорили о политике, - сказала я, - объясните популярно: за что беспрестанно воюют ваши Штаты, бесцеремонно вмешиваясь в дела других государств? Почему США так агрессивны? Возможно, сегодня в самом деле наша последняя встреча, и мне хотелось бы знать ваше мнение на этот счет.
Он усмехнулся и, как мне показалось, протрезвел. Произнес задумчиво:
- Я тоже пытаюсь проникнуть в русскую психологию и убеждаюсь - не по зубам. Наверное, мы никогда не поймем друг друга. У нас разные исходные точки, разные логические предпосылки. Я плохой психолог и еще худший философ. Мы очень редко общались с вами, мисс Вера, чтобы найти грани духовного соприкосновения. Ваша коммунистическая логика берет начало в недрах социальных теорий, и в этих теориях большое место занимают такие понятия, как интернационализм, гуманизм, благо всего человечества. Даже во внешней политике вы, русские, на первый план выдвигаете все это. Вы убеждены, будто любовь к отечеству должна выходить из любви к человечеству, что законы нравственности и справедливости должны стать высшими законами в отношениях между народами. Уважение к заключенным договорам и соглашениям, верность слову, выполнение взятых на себя обязательств… И тому подобное. Нам, американцам, такой подход к мировым проблемам кажется искусственным, странным. Что было бы, скажем, если бы президент выполнял свои предвыборные обещания? Мы, возможно, эгоистичны, так как никогда не пеклись о благе всего человечества. Мы руководствуемся лишь жизненно важными интересами Соединенных Штатов.
- А что это такое? - поинтересовалась я.
- Ну, военно-экономический контроль США над различными районами мира. Свобода рук…
- Зачем?
- Государства всегда боролись за мировое господство, за гегемонию вести за собой остальное человечество. "Пост американа"… переустройство мира по образу и подобию Америки.
- Куда вы собираетесь вести за собой человечество? Агрессор не может быть гегемоном. На каком основании вы берете на себя роль мирового жандарма? Почему интересы самых реакционных сил вы настойчиво выдаете за интересы всего государства?
- Мы убеждены в том, что агрессия - своего рода генетический инстинкт человечества; она относится к сущности человека. Ее можно лишь смягчить, избежать невозможно. Так считает, например, генерал Макартур. Мы отбрасываем в сторону мешающие нам нормы и принципы, укоренившиеся в сфере международного общения, - разве это агрессия? Мы сильнее всех - только и всего.
- Философия грабителей! Гитлер на этом погорел, переоценил свои силенки.
- Вот видите, наши логики альтернативны.
- А где находятся районы жизненно важных интересов Соединенных Штатов?
- В любом районе земного шара. Сегодня - в Японии, завтра - в Корее или в Китае, или же в Юго-Восточной Азии, в Индокитае, на Ближнем Востоке, в Европе, в Африке, в Латинской Америке. Мы хотим быть гегемоном в Атлантическом океане, в Тихом.
Он прямо-таки упивался, поддразнивая меня.
- Я поняла вас, капитан Маккелрой: ваши Штаты хотели бы бесконтрольно распоряжаться ресурсами других стран. В эпоху великих географических открытий туземцы островов, допущенные на корабль, хватали и присваивали себе все, что попадало под руку: топоры, зеркала, медные дверные ручки. И изумлялись, когда европейские моряки наказывали их за это, отбирали похищенные вещи, - ведь закон дикарей гласил: "Все, что успел захватить, - твое!" Так сказать, свобода действия для индивидуальной инициативы. Свобода рук.
- Ну, аналогия не совсем удачная! - наконец рассердился он. - И шутить надо с передышкой.
Время тянулось медленно. Мои товарищи скучали.
И лишь когда на сцену вышел маленький худощавый японец во фраке и низко поклонился гостям, все в зале оживились.
- Знаменитый танцовщик Исии Баку, - пояснил Маккелрой.
- Он будет танцевать во фраке? - полюбопытствовала я.
- Танцевать будет его ученица - кореянка Саи Шоки, дочь известного корейского поэта Цой Сун Гёна, кстати, самого красивого мужчины в Сеуле. Генерал тонко чувствует Восток и любит корейские танцы. Особенно ему нравятся танцы Саи Шоки.
Конечно же, это должен был быть коронный номер. О Саи Шоки я уже слышала, видела ее портреты на обложках японских иллюстрированных журналов. Звезда первой величины. Саи Шоки - театральный псевдоним на японский лад. Воспитывалась она в колледже для дочерей знатных корейских фамилий, училась пению и музыке. Мечтала стать певицей. В Сеул приехал Исии Баку, его танцы покорили девочку. Она решила сделаться танцовщицей. Для родителей это был удар, так как профессия танцовщицы считалась ремеслом девушек легкого поведения. Саи Шоки бежала вместе с Исии Баку в Токио. Позже не раз приезжала в Корею, изучала традиционные классические и народные танцы, подолгу задерживалась перед скульптурными изображениями в древних храмах. В Токио ее ждал шумный успех. Под свои спектакли они снимали самый большой театр страны - Хибия-холл. Затем поездка вокруг света, гастроли в Нью-Йорке, Голливуде, Сан-Франциско, Париже…
Прежде чем Саи Шоки появилась перед гостями, нам прокрутили отрывки из фильмов, в которых она снималась: "Корейская танцовщица" и "Мелодия Алмазных гор". Наконец-то я увидела, пусть на экране, Корею: ослепительно сверкающие на солнце Алмазные горы - Кымгансан, десять тысяч каскадов Кымгансана, кривые сосны на острых скалах, распростершие свои прозрачные кроны над морскими просторами, пещерные буддийские храмы, величественные гробницы - мавзолеи ванов, ажурные павильоны дворцовых ансамблей Чхандонкун и хрупкую, тоненькую Саи Шоки… Экран внезапно погас, вспыхнул свет прожектора, и перед нами на сцене предстала Саи Шоки в позе статуэтки, с поднятыми плавно изогнутыми руками. На голове у нее была ажурная золотая корона, вся одежда состояла из ярких полос материи и длинных нитей жемчуга, причудливо опутывающих ее нагое тело. Зал бешено аплодировал.
Маленькая, грациозная, с подчеркнуто узкими глазами и нежным ртом, она в самом деле казалась феей Алмазных гор, неким неземным существом.
Танец назывался "Водопад Девяти Драконов". Под глухие звуки старинного корейского струнного инструмента комунго плавно извивалось маленькое тело, струящиеся движения рук завораживали. Я мало смыслю в хореографическом искусстве, но в тот вечер мне показалось, что лишь с помощью танцев можно выразить в полную меру всю глубину человеческих чувств.
Этот вечер был овеян своеобразной печалью. Я прощалась с Японией. Необычное ворвалось в мою жизнь, я была свидетельницей, в некотором смысле и участницей исторического события - международного Токийского процесса; завтра бушующее пламя погаснет, начнется обычная мирная работа, какая начинается после войны.
Когда танец был окончен, все сорвались с мест, окружили артистку, самозабвенно выкрикивая: "Браво!" Я тоже что-то выкрикивала и неистово била в ладоши, искренне взволнованная искусством танцовщицы.
Даже очутившись в своей гостинице и лежа в постели, я продолжала думать о Саи Шоки, так непостижимо тонко выразившей в танце загадочный дух своей страны. Кто они, корейцы?..
Я никогда не была в Корее. В институте корейский язык изучала походя, так как он считался необязательным предметом. В моей диссертации, над которой продолжала урывками работать, обзор военных событий в Корее занимал всего несколько строк: в августе сорок пятого соединения 25-й армии генерала Чистякова и части Тихоокеанского флота адмирала Юмашева освободили Корею, вышли к 38-й параллели, на ту самую временную разграничительную линию, которая была определена летом сорок пятого года на Берлинской конференции великих держав.
Теперь думала: пять тысяч человек в самом конце войны - великие потери! Кто-то не дожил до мира, чьи-то мечты похоронены на корейской земле…
В номере гостиницы я думала об удивительной судьбе кореянки Саи Шоки, которой, в общем-то, повезло. Я почему-то настойчиво думала о ней, об ее завораживающих танцах. А перед мысленным взором так же настойчиво вырисовывалось тонкое, одухотворенное лицо другой артистки - японки Мидори Накао. Нет, я никогда не встречалась с ней, да и не могла встретиться; ее портреты я видела на обложках иллюстрированных журналов в Чанчуне. Тогда я еще не знала о ее страшной судьбе. Ее портреты поражали невысказанностью выражения губ и глаз, она считалась лучшей исполнительницей роли дамы с камелиями. К Мидори Накао мировая известность пришла после смерти. Но то была печальная известность.
Случилось так, что 6 августа 1945 года труппа театра "Сакуратай" со своей примадонной Мидори находилась в Хиросиме. Об этом роковом дне Мидори Накао рассказала так: "Я была на кухне, потому что в то утро должна была готовить завтрак своим коллегам. На мне был легкий красно-белый халат. Когда комнату озарил белый свет, я подумала, что это взорвался котел, а потом потеряла сознание. Когда пришла в себя, вокруг было темно. Я была погребена в развалинах дома. Когда попыталась освободиться, оказалось, что на мне осталось только белье. Я ощупала свое тело: ран не было, только пара царапин. В чем была, я побежала к реке и прыгнула в воду. Повсюду пылала огненная буря. Несколько сотен метров меня несло течением…"
Почти все артисты труппы театра "Сакуратай" погибли - ведь они находились всего в семистах метрах от эпицентра. Когда Мидори Накао почувствовала недомогание, ее отправили в Токио к лучшим врачам - радиологу Судзуки и гематологу Джин Мияки. Недавно я прочла отчет врачей: Мидори Накао поступила в Университетскую больницу в Токио 19 августа. От ее прославленной красоты почти ничего не осталось. На другой день у нее начали выпадать волосы… В больнице делали все, чтобы спасти известную актрису. Сначала температура у нее была только 37,8°, пульс 80, но 21 августа сразу в разных участках тела появились фиолетовые пятна величиной с голубиное яйцо. На следующий день пульс достиг 158. В то утро Мидори сказала, что чувствует себя лучше, однако вскоре наступила смерть. На голове у нее осталось лишь немного волос, но когда ее подняли с постели, выпали и они…
Так человечество узнало о лучевой болезни.
В эту последнюю ночь в Токио я не заснула ни на минуту. Призраки Хиросимы снова терзали меня. Я вдруг поняла главное: годы жизни в Японии навсегда войдут в мою биографию, я отныне навеки связана с десятками тысяч уничтоженных и покалеченных японских детей, женщин и стариков, с теми, кто сгорел в атомном огне Хиросимы и Нагасаки. Я буду бороться за то, чтобы атомное безумие никогда не повторилось.
Могла ли я предполагать, что вновь встречусь с Маккелроем? Но уже при иных обстоятельствах и в другой стране.
2
Все это было, было!.. И даже десятилетия спустя очень часто я терзаюсь давней болью. Возможно, я осталась единственной свидетельницей, да и участницей, тех страшных событий.
С чего все началось?
Помню, стояли с полковником Аверьяновым на холме Моранбон, спрятавшись от колючего весеннего солнца под ветхой крышей старинной беседки с высоченным каменным цоколем. Сосны и кедры тянули к нам звездчатые лапы. Ближайшая сопка Тэсон, заросшая темными лесами, подковообразной ширмой охватывала северо-восточную часть Пхеньяна; то там, то сям над вершинами парили крылатые черепичные крыши высоких сторожевых вышек, уцелевших от давних времен. Тут много было павильонов в стиле буддийских храмов, беседок, двухъярусных древних ворот, крепостей.
Был сезон пионов, холм пылал в огне их веселого пожара, а острова на широкой сверкающей реке там, внизу, казались цветочными корзинами. Я зарывалась лицом в охапку огромных пурпурных цветов, вдыхая их едва уловимый горьковатый запах. Река уводила к морю. Но само море лежало отсюда километров за тридцать на западе. По берегам Тэдонгана струились каскады плакучих ив, мимо проносились катера, медленно плыли развалистые черные баржи.
- Иногда Тэдонган выходит из берегов и перехлестывает через крепостную стену, - сказал Аверьянов. - Обязательно побываем на островах. Вон та вершина называется Сомун, дальше - Чансу, ближе к нам - Чучжак. Я их тут все облазил. Люблю сопки, тайгу…
- А где Алмазные горы? - спросила я.
Он присвистнул.
- К Алмазным горам ехать и ехать: все на восток да на восток…
- Мне хотелось бы увидеть их. Давняя мечта…
- Да в первый же свободный день! Ну хоть завтра.
Я не поверила: все так просто?
- Обещаете?
Он рассмеялся:
- Конечно же! Мое слово крепче гранита, из которого сделана Корея. Капитан Вера-сан, выбирайте самые экзотические места! Мёхянсан, Алмазные горы, гробницы ванов, далыменты… Чего еще?
Иногда в свободные часы мы совершали прогулки по берегу реки от своей пхеньянской гостиницы до холма Моранбон с его беседками Ыльмильдэ и Чхесиндэ - короче говоря, из одного конца города в другой. Как выяснилось, мы оба любили ходьбу. Проходили мимо высоких крепостных ворот, которые вели к самой высокой точке города - вершине Мансудэ, а также к другим крепостным воротам на берегу речки Потхон. Реки как бы зажали город в клещи. Когда на море начинался прилив, обе реки вспучивались, и казалось, вот-вот выйдут из берегов. Ворота Тэдон и павильон Ренгван на берегу реки были как бы намеком на древность этого города, закованного горами.
Кореянки в коротких розовых и белых кофтах и длинных, то голубых, то красных, юбках, стянутых под самой грудью, приветливо нам улыбались. У них была необычайно легкая походка, казалось, что женщины плывут среди городских аллей. Мужчины носили белые рубахи и штаны чуть ниже колен. Злые мохнатые лошадки тащили арбы на высоких колесах. По улицам с бешеной скоростью проносились джипы, лихо преодолевая крутизну холмов и сопок. В корейский дом входят со двора, и я не приметила ни одной парадной двери, если не считать гостиницу, где мы жили. Гостиницу окутывали платаны и павлонии. Много было цветущей сирени.
Я еще только входила в жизнь своеобразного города, а Сергея Владимировича Аверьянова следовало считать старожилом, он знал каждую улицу, каждую сопку, каждый островок.
Аверьянов одевался в элегантный светлый костюм, узкие черные полоски усов делали его похожим на "восточного человека", что смешило меня. Он сердился: сбрею! Но не сбривал: нравился самому себе. Занятия с офицерами проводил в военной форме, но без погон. Я носила платье, как все европейские женщины, и никто не называл меня "товарищем капитаном". Для корейцев мы с Аверьяновым были "тоньму" - товарищи.
Большую часть дня мы проводили на танкодроме, который находился в северо-западном районе города, неподалеку от железной дороги. Здесь, под открытым небом, возле танков Т-34 и самоходных установок Сергей Владимирович читал корейским офицерам, будущим командирам боевых машин, лекции. Я переводила.
У наших военных советников имелся свой небольшой клуб, куда приходили и посольские с женами. Мы наносили визиты в посольство, бывали на вечерах, смотрели новые фильмы. Приглашал нас всегда комендант посольства Шальнов, милый, вежливый и предупредительный товарищ. Одним словом, жили маленькой дружной колонией.
Обязанности военного советника можно было бы определить в нескольких словах: передать свой боевой опыт, помочь организационной перестройке войск. С помощью Советского Союза правительство Корейской Народно-Демократической Республики создавало технически оснащенные современные войска. Мы помогали наладить подготовку войсковых штабов, планомерную боевую учебу войск, развернуть сеть военно-учебных заведений и сформировать новые рода войск, уточнить также расписание штатов.
Ощущение своей причастности ко всему этому окрыляло меня. Мы, в общем-то, числились в аппарате главного военного советника, и именно он определял направление работы каждого. Вначале главный военный советник хотел оставить меня при себе, но Аверьянов требовал именно меня, считая свой участок "наиглавнейшим, где требуется переводчик самой высокой квалификации". Главный не уступал. Потом сдался:
- Убедил. Логика у тебя железная, а характер вздорный. Иногда мы все же будем привлекать Веру Васильевну к оперативным делам.
На том и порешили. Не знаю почему, но я обрадовалась. Главный советник показался несколько суховатым, очень уж официальным. Душа почему-то сразу потянулась к Аверьянову.
- Да я все равно отбил бы вас у главного! - сказал он мне убежденно. - Когда вы в штабе заговорили с Квоном и он улыбнулся (а он редко улыбается), повял: это она!
- В каком смысле? - холодно пресекла я почудившуюся фамильярность.
Он рассердился:
- В самом прямом: она поможет мне за короткий срок подготовить танкистов!
На вооружении Народной армии имелись не только наши танки Т-34 и самоходные установки Су-100 и Су-76, но и трофейные японские малые танки, весящие всего три тонны. Средний танк образца "97" весил четырнадцать тонн. Были тут и внушительные американские "шерманы", захваченные в свое время японцами у американцев, а теперь оказавшиеся у танкистов Народной армии. Тяжелых танков в японской армии почти не имелось. Все это объяснил мне Сергей Владимирович. Он привез с собой танковые уставы и наставления и порекомендовал почаще заглядывать в них, отыскивая заранее аналоги в корейском языке. Иногда мы залезали в головную машину, надевали громоздкие черные шлемы, закрепляли на горле ларингофоны и, включив рацию 9-РС, объясняли смысл того или иного маневра молодым корейским офицерам-танкистам, сидящим в других машинах. То была черновая работа, но Сергей Владимирович считал, что исход боя очень часто зависит от случайностей, которые нужно заранее учесть, дабы действовать уверенно, почти автоматически.
Аверьянов много ездил по Корее, и слушать его было одно удовольствие. Рассказывал образно, с легким юморком. И памятники старины приметил, запомнил их названия, что меня, признаться, поразило. Обычно военные люди высокого ранга, строевые офицеры мало обращают внимания на такие вещи.
Вначале он показался мне человеком пожилым, а на самом деле был всего лет на шесть-семь старше меня.
О себе говорил скупо, будто анкету заполнял: