Вернусь ли я в местности моего детства? Ах, не в географии ведь лежат они! Я унес их с собой, когда сдвинулся с места, когда началась так называемая жизнь: унес в той сфере сознания, которая оживает раз или два в году, чем старше, тем реже - в весеннее утро за секунду до пробуждения, когда наполняет каждую клетку спящего тела ни с чем не сравнимым ощущением возвращенной чистоты, которое вдруг среди дня может вспомниться необъяснимо почему в виде ослепительной, поющей блеском полоски спектра.
(Впрочем, возможно, что это бывает только со мной, так сказать, частный случай, не подлежащий обобщению.)
Сегодня на репетиции восторгался талантом актрисы Бендиной. Чувство беспредельной, нежной благодарности испытываю, когда слушаю и смотрю, как актеры играют написанные мною роли. Вот для этого, значит, я и пришел в мир: сочинять роли, делать очень странную, неизвестно для чего и почему существующую вещь, называемую искусством. Милые и дорогие актеры, мы спаяны все вместе - я с моим умением выражать мысли словами, вы - с вашим умением изобразить в живом виде то, что пришло мне в голову, т. е. мою же собственную, но трансформировавшуюся жизнь.
Сентиментально. Оставим это. Боюсь, что, пища этот дневник, потеряю писательскую квалификацию. Ну и черт с ней.
Сегодня Оля говорила о том, что очень она мучается от сознания своей глупости. Говорит: Вот иду по улице - просто, как может идти корова, - иду, перевариваю пищу. Ни о чем не думаю. Отнимите у меня быт - и что останется у меня в мыслях? - Очевидно, она не глупая, если отражается в зеркале, которое изобрела сама.
Опять сегодня разговор о том, что вот такая блистательная серия изобретений в течение одного века, столько техники - а человек совсем не изменился. Очень медленное изменение. Конечно, в чертей не верим, но запас мистики неистощим в каждом (разговор с художником Борисом Эрдманом).
Того же числа, ночь.
Ничего наперед придумать не могу. Все, что писал, писал без плана: пьесу даже и детский роман, а последний - авантюрный по содержанию, то есть такой, где надо было завязывать узлы так, чтобы они сами развязались.
Теперь вот уже год мысли о романе.
Знаю название - "Нищий". Образ нищего волнует меня с детства. Может быть, поразила лубочная картинка церковного содержания или иконка какая-то - не помню. Сушь, солнце, пустынный ландшафт, кто-то в латах, некий Дмитрий Донской, протягивает руку к нищему, который стоит на коленях.
Слова: рубище, мытарь. Кто-то пожалел мытаря. Исцеление.
Этой зимой в Ленинграде проходил как-то вечером по Невскому. Нищий стоял на коленях на вершине лестницы, уходящей в подвальный, ярко освещенный магазин. Я увидел нищего не сразу. Я пронес кисть руки на уровне его губ, как будто не имел ничего против того, чтобы рука моя была схвачена им и поцелована. Он стоял на коленях, выпрямив туловище, черный, неподвижный, как истукан. Я боковым зрением на ходу воспринял его как льва и подумал: а где же второй лев?! Оглянулся: нищий. Он стоял, подняв лицо, черты которого, сдвинутые темнотой, слагались в нечто, напоминающее черную доску иконы. Я испугался. Он не шелохнулся - стоял так же, как стоял, может быть, с утра - бородатый крестьянин, могучий и покорный.
(Нищие импонируют русскому народу: странники, юродивые, солдаты, Мафусаил, слепцы.)
Отрывок 2-й 10 декабря
Я начинаю книгу о моей собственной жизни.
Вот я вернулся домой - вечером, 10 декабря 1930 года - и начинаю писать книгу о моей собственной жизни. Именно с написания того, что я вернулся домой в сегодняшний вечер и т. д.
Домой - это к Валентину Катаеву. Я живу у него. Это на Сретенке, в Малом Половинном переулке.
Рядом извозчичий двор и трактир под вывеской "Бухта". Катаевские окна выходят в этот извозчичий двор. Там стоят освобожденные лошади, жуют из мешков, натянутых на морды. Другими словами, едят, не видя, - длительно, много, однообразно: перемалывают. (Никому не интересно будет читать про двор.) А в переулок выходит крыльцо "Бухты". Оттуда вылетает пьяный. Потом он лежит поперек тротуара в одежде черной, блестящей, потной, как седло. Лоб у него в крови, рот открыт, видны розовые десны. (Неинтересно. Беллетристика. И плохая!)
Итак, вернулся вечером.
Я был в гостях у Мейерхольда.
Мейерхольд с женой уезжает сегодня в Ленинград. Там он прочтет две лекции. Нужны деньги. (Это пишется в период финансовых затруднений в стране. Денег нет. Выплату жалованья задерживают, опаздывая недели на две, месяц. С литературными гонорарами еще трудней.) Получит наличными рублей восемьсот.
Они уезжают сегодня в 10 часов 30 минут. Райх играет сегодня в "Д.C.E.". Надо успеть сыграть, доехать до вокзала и т. д.
Райх подала мне большую чашку кофе. Я попросил сладкого. Она поставила на стол блюдечко, на котором лежала конфета и лепешка домашней выпечки. Спросила: вы обедали? Я сыт. Лепешку съел. Выпил кофе большую чашку. Напротив за столом сидел Мейерхольд. Курил. Оказывается, они (Райх и он) вчера спорили. Вчера был у них Лев Оборин, которому Мейерхольд заказал музыку для моей пьесы. Шло обсуждение. И вот Райх накинулась на Мейерхольда. Это то вечное обвинение, которым терзают Мейерхольда. Дескать, неинтерес к личности, к судьбе, к лирике. Дескать, любовь к марионеткам. Акробатика! Штучки! А между тем Мейерхольд, сияя теплотой, всегда убеждает всех: ах, какая ложь, как неверно судят обо мне! Я люблю актера, человека. Уверяю вас, Юрий Карлович (говорит он мне), что главное для меня - человеческое, теплота, а они говорят.
Но говорят почти все. Холодный мастер, эгоист. Так говорят о нем. Его не любят, хотели бы смеяться над ним все время, быть выше, чем он, превосходить его и считать, например, устаревшим. Это его-то, Мейерхольда, который дал им всем жрать. И они жрут из его тарелки и говорят о нем презрительно. Заметил я: буря негодований почти всегда вспыхивает, если воскликнуть хвалебное о Мейерхольде среди театральных людей. И потом говорят: никто его не ругает. Мейерхольд чрезвычайно талантливый, но… и т. д. Ничтожества! Благополучные! Жалкие люди! Кропотливое мелкое хозяйство: о себе, о себе, о себе… притяжательность сплошная.
Я мерю личность по отношению к Мейерхольду. Раз фыркает - дурак. Надо слепо поклоняться гениальным людям, тем, которые выдумывают, фантастам - тонкости их, внезапности понимания. Это много, колоссально!
Это две фигуры, наложенные одна на другую. Верхнюю видишь: костюм синий, ослепительная рубашка, галстук бабочкой, розовая кожа головы, седые, редкие волосы - как на розовой коже парика, - это он, Мейерхольд, первая, верхняя фигура. А когда однажды, на спектакле "Трех толстяков", он, сидевший позади меня, ткнул меня в плечо и шепнул мне: "Сердце доброе", - это была вторая фигура, - Мейерхольд всепонимающий, гений, дитя, я сам. Это произошло тогда, когда в 4-м действии кукла внезапно поникает, прикидываясь сломанной. Доктор Гаспар попросил отменить смертный приговор оружейнику Просперо, но Толстяки не захотели исполнить его просьбу, - и он шепнул кукле: сломайтесь.
Тут увидел Мейерхольд доброту моего сердца. Он странный, прекрасный человек, артист, которого я страшно люблю. И мне страшно хочется, чтобы он любил меня тоже.
Он будет ставить мою пьесу "Список благодеяний". Вот как далеко шагнул я! (Об этом позже, позже, позже!)
Главную роль - роль Лели Гончаровой, актрисы, бежавшей за границу, - будет играть Зинаида Райх.
Они ссорились вчера. Она боится, что он выхолостит "лирику"; она убеждает себя, что из всей пьесы ему нравится только сцена в мюзик-холле, потому что в ней он может развернуть любимое: акробатику, негритянское… Она волнуется за "лирику".
Зиночка, будем верить Мейерхольду.
Мы еще были маленькими, когда он ставил в Париже "Пизанеллу" Д’Аннунцио с Идой Рубинштейн. Он старый, всклокоченный, прекрасный волк. Будем верить ему - он поставил "Ревизора" и "Горе уму". Я, помню, смотрел сцену Городничихи и офицеров сверху, потому что опоздал к началу, - смотрел и чувствовал, что мне необычайно нравится это. Я был в черном свитере под пиджаком, приехал после выступления в каких-то мастерских в качестве Зубило.
А тогда за постановку эту все ругали Мейерхольда. Некоторые, видите ли, не досидели до конца. Скучно, видите ли.
А тогда я думал: какой гениальный человек Мейерхольд! Я думал: если познакомлюсь с ним когда-нибудь, какое это будет для меня счастье!
Теперь - познакомился. И мало того: он будет ставить мою пьесу!
Пишу это впервые после того, как бросил курить. Не курю десять дней, с 30 ноября. Ничего, пишу все-таки - думал, что будет невыносимей. Однако очень приятно было бы закурить. О курении и некурении, о результатах того, что бросил курить, дальше.
Итак, накапливается на будущее довольно много: о З.Райх, о курении, о том, как далеко я шагнул.
Сегодняшнюю запись заканчиваю, так как много писать мне нельзя. Врач предписал мне покой, тишину, легкое чтение, однообразный режим. У меня расширение сердца. Я бросил курить и пить. Принимаю лекарства: строфант и стрихнин. Доктор сказал, что мое сердце старше меня на двадцать лет. Т. е. мне сейчас - по ритму, так сказать, - пятьдесят один год. А по паспорту тридцать один. Я родился в 1899 году. Я спросил доктора, можно ли вернуть молодость сердцу. И он ответил: да, она возвращается - и чрезвычайно эффектно! Главное - режим. Сердце - мускул, который расслабляется и может быть укрепляем. Его тренируют. Гимнастика утренняя, конькобежный спорт. Просто: на коньках кататься.
Еще так недавно я - мальчиком, стоя в гимназическом дворе, в Одессе, во дворе одесской Ришельевской гимназии, зимой - на дворе, где замерзла специально разлитая вода, глядя на сверстников, которые катались на коньках, думал о том, что кататься не умею, - еще так недавно это было! - А теперь мне пятьдесят один год!
А сердце можно себе представить тугим, могучим, сцепленным - как голова нефа. Понятно? Не доходит? Или наоборот! О негре сказать: голова его была туга, могуча, сцеплена, как сердце. Доходит?
Сейчас хочется отправиться на вокзал и появиться на перроне перед международным вагоном, чтобы проводить уезжающих Мейерхольдов.
До того было несколько припадков. Очень страшное состояние, которое следует описать.
Да, не забыть: написать о пользе переживания болезненных симптомов теми, кто умеет писать.
Отрывок 3-й. Того же числа
В конце концов, в жизни только одно есть хорошее - юность!
Несколько дней - пучок, трилистник - и все! Первоначальность ощущений. Теперь бывает только раз в года три, редко-редко! - вдруг утром, когда еще в комнате - сон, общий сон, когда веки закрыты и ставни, - вдруг бывает, проснешься с ощущением вернувшейся первоначальности, - одна секунда!
Родившись человеком, чтобы жить среди подобных мне существ, что кардинального узнал я о людях?
1. Люди рождаются от сладострастия.
2. Люди дышат, питаются и выбрасывают пищу.
3. Люди соединяются парами в сладострастии.
4. Люди умирают.
Все. Остальное - чепуха, случайное и видоизменяемое.
А это главное - эти четыре пункта, - это невидоизменяемо. И вне всякого сомнения - это все одно, общо, соединено между собой.
Мне кажется, что любовь матери к сыну есть перенесение ощущений с фаллоса мужа. Живой фаллос - сын. Сынок. Рост его. Чепуха!
Отрывок 4-й. Того же числа (10 декабря 1930 г.)
Поздний вечер. Иду по переулку. Вижу шагах в тридцати от меня играющую пару: юноша, держа девушку за руки, швыряет ее в сугроб. Рук ее не отпускает, она как бы садится в сугроб. Он тотчас же поднимает ее, таща на себя, и вновь отталкивает. И, оттолкнув, почти валится на нее.
Гм… Гм… Прозрачная символика! Быть может, оба девственны. Я с завистью слежу за этой игрой. Думаю о молодости, о невозможном, о первоначальности.
И вдруг, приблизившись, вижу: у юноши только одна нога, а вместо второй торчит из штанины, как у чучела огородного, - палка.
1931
Итак, свершилось… Я получил квартиру. Нет, не квартиру - жилище; нет, не жилище - кров! Я получил то, что называют кровом.
Сегодня - первую ночь - проведу я под собственным кровом.
Это сделал Леопольд Авербах. Леопольд Авербах устроил так, что в один прекрасный день (15 февраля 1931 года) я взошел по лестнице, неся желтый незакрывающийся чемодан, - взошел по лестнице отеля "Селект" на Лубянке, у Сретенских ворот, в комнату, называющуюся № 11-а, и стал обладателем, хоть и временным, но - обладателем некоего помещения.
Это гостиничный номер.
Инвентарь: зеркальный шкаф, кровать, обеденный и туалетный столы и гарнитур (диван, несколько мягких стульев).
Имеется, кроме того, ванная комната.
Тепло. Зеленая лампа. Отдаленный шум города. За стеной - голоса: женщина говорит громко и смеется, бубнит мужчина.
Да! - и, кроме того, телефон на стене.
19 марта
Когда он к нам въехал, вся квартира поразилась полному отсутствию у него имущества.
Смешно поэтому звучит здесь слово "въехал"… Он просто вошел, а не "въехал"!
Совершенно верно, я даже вспоминаю, что при своем появлении он говорил именно о прогулке, о том, что хорошо только что прошелся… Слышите, этот человек переменил дом во время прогулки!
Он вынул полученный в домоуправлении ключ и двинулся к зияющему темнотой коридору.
- Где она? - спросил он. - Там?
Он имел в виду комнату.
- Постойте, - сказал кто-то, - темно же.
Зажгли в коридоре свет, но все было настолько странно, что так ему и не указали, где его комната. Он пошел по коридору с ключом впереди себя. И только потом, спохватившись…
24 июля
Видел сон сегодня, будто вешали большую, дородную, говорящую в нос молодую женщину. Муж присутствовал при казни и сказал палачу: Вы ей объясните, а то она не знает. Она заплакала, зарыдала, и муж ее успокаивал. Я смотрел и думал о бессилии его помочь ей, любимой, жалкой и обиженной, - и я ужасался, что может быть такое бессилие.
Потом я оглянулся: она уже висела. Это была невысокая, как бы новейшей конструкции виселица, помещающаяся в комнате. Повешенная застыла как бы в коленопреклонении спиной ко мне.
Я подумал, проснувшись, что сон этот предвещает удачу. Подумал, но не почувствовал, - следовательно, удачи не будет, и мне только хочется, чтобы сон этот был к удаче, потому что очень хочется удачи.
А снилось это потому, что накануне за ужином в Доме Герцена разговаривал с Георгием Чулковым о казни петрашевцев. Правда, их должны были не вешать, а расстреливать. Царь их помиловал. Среди них был Достоевский. Чулков написал о них роман. Сейчас снимают звуковую фильму о том же по сценарию Шкловского. Шкловский, быть может, выдумав, а может быть, и пользуясь каким-нибудь источником, применяет следующий фокус: приговор перед эшафотом читает заика. Эффектно для звуковой фильмы.
Сам Шкловский играет Петрашевского.
Достоевского играет Хмелев.
Хмелеву я поднес на днях свою книжку "Вишневая косточка".
Еще одно подкрепление тому, что сон о казни приснился под влиянием разговора о петрашевцах, а именно: вчера на ночь читал Большую Советскую энциклопедию и там наткнулся на "Петрашевский".
Так все спутано, соединено. Одна человеческая линия тянется во времени, соединяя меня и Достоевского, и мысли мои об удаче с событием, уже давно совершившимся, - и все это есть мое существование в истории.
Вчера там же, в Доме Герцена, где пальмы и лампионы и оркестр играет, видел Нину Ли, кинематографическую актрису. Я думаю, что влюблюсь в нее, в ясность лба, в несколько по-детски сонное лицо. Она пришла в пальто, потому что вечер был свежий, и без головного убора, с развеявшимися по-юному волосами, как может выйти гимназистка за тетрадкой, вечером, после дождя, в лавку за воротами.