Официально я была санинструктором роты, но занималась и пропагандой, и в разведку ходила. Сколько раз я ходила в разведку, я не знаю, в памяти не отложилось. Запомнилось только несколько эпизодов - успешная разведка, когда этого немца взяли в плен и спокойно до своих добрались, и неудачная, самая страшная разведка боем. Зажали там нас немцы. Зимой это было, 28 декабря 1941 года. Когда-то я помнила фамилии всех, кто в той разведке погиб. Командир роты (только что назначенный) был убит, политрук тяжело ранен, заместитель Чесноков был ранен, но мы всех вытащили. Немцы нас обнаружили, и когда мы подобрались к их проволочным заграждениям, они открыли огонь с флангов и чуть ли не сзади. Там был маленький проход через кустарник, и через этот проход я вытаскивала раненых и возвращалась за ранеными. Помню, Саша Гудович там был, Саша Добенчук, Боря Вовк, Виктор Конопелько, Виктор Финюков, Саша Дубовецкий. А там как раз рассвело, уже не выбраться было с нейтралки, все простреливалось. Пришлось нам укрыться за большим камнем и весь день там лежать в снегу. Чтобы не замерзнуть, пустили по кругу фляжку с водкой. Продержались там до темноты и уползли к своим. После этой разведки боем комиссар батальона Платонов спросил меня: "Хочешь стать членом партии? Я дам тебе рекомендацию". После этого я была принята в кандидаты, а через полгода стала полноправным членом ВКП(б).
До этого, 10 декабря 1941 года, разведка боем была успешной - захватили документы, много немцев убили. Тогда погиб Виктор Вересов, прикрывавший отход. Командира тогда быстро убило, и старшина Вересов принял командование. Я думаю, что он, наверное, ранен был и не мог идти, просто дал команду отходить, а сам продолжил отстреливаться от немцев. Мы отошли и смотрим - Виктор встает во весь рост, расстегивает бушлат, тельняшка видна. Немцы как раз ракету пустили, и его было прекрасно видно. Немцы увидели, что это моряк. Он еще шапку снял и бескозырку надел. И встал. Ребята очумели - не может быть, чтобы Витька Вересов сдался в плен, не может! А к нему около десяти немцев кинулось, чтобы взять его в плен. Мы слышали, что был такой приказ Гитлера: если кто в плен моряка возьмет, тому две недели отпуска домой. Вот к нему немцы и кинулись. А у него противотанковая граната. "Ух!" - взрыв, он подорвал себя с немцами. Мы рассказали о его подвиге, но никто не поверил. Уже и после войны рассказывали, бились за то, чтобы его наградили посмертно, - ничего не помогало. Свидетелей нет, тело не найдено. Наш политрук Платонов тоже много писал - нет, и все. Только в 60-е годы нашему политруку принесли немецкую газету, в которой какой-то немец писал воспоминания о войне, как он с русскими воевал. Там он описал бои на Воронке, упомянул матроса, который подорвал себя вместе с немцами 10 декабря 1941 года. Сам немец это видел, был недалеко. Платонов взял газету, перевел ее и отправился в Москву. Только благодаря этому Вересов посмертно получил звание Героя Советского Союза.
А Ольга, подруга моя, тоже пошла как-то раз в разведку и погибла. Я не знаю, что у них за рота такая была, - мы никогда своих не бросали в разведке, а она там почему-то осталась у немцев одна, эти все ушли. Я потом с их старшиной разговаривала: "Как вы Ольгу-то оставили?" Он ответил: "Она выдернула у меня руку и помчалась, прыгнула опять к немцам в окоп, и раздался взрыв гранаты". Очевидно, она тоже себя подорвала. Почему, что, зачем - никто не знает. Племянник ее бегает, хлопочет о награждении и ничего не может добиться. Он ко мне приходил, я ему говорю: "Ну, ради бога, я дружила с ней, я могу рассказать, какая она была. Но в той разведке я не была, и что с ней случилось - взорвала она себя или еще что случилось, - я не знаю". Тела нет, доказательств никаких нет…
Случалось, что разведвыходы осуществлялись экспромтом, без предварительной тщательной подготовки. Так случилось 2 января 1942 года - немцы почти сразу накрыли огнем первую группу разведчиков. Не зная, что делать, разведчики послали в батальон связного и запросили дальнейших приказаний. Командование запретило им отступать, приказало захватить "языка" во что бы то ни стало. В этот день погиб весь цвет нашей ротной разведки, причем погиб зря, не принеся никакой пользы. От бессмысленности ощущение потери было еще тяжелее.
Больше, чем смерти, я боялась плена и поэтому всегда с собой носила гранату-"лимонку". То, что сейчас воспринимают как героизм, тогда было в порядке вещей. Один раз летом 1942 года наши пошли в разведку боем, сзади оставили для прикрытия минометный расчет. Я была рядом. Вскоре появились первые раненые, я начала их перевязывать. Наши бойцы своей атакой заставили немцев обнаружить свои огневые точки и, как только немцы открыли огонь, стали отходить назад. Один из разведчиков, бежавших в нашу сторону, крикнул минометчикам: "Огонь 600!" В этот же момент прямым попаданием мины минометный расчет был выведен из строя - первый номер убит, второй ранен. Я подбежала к миномету, перевязала раненого, установила нужный прицел и выпустила три мины в сторону немцев. Это помогло нашим выйти из-под огня и вернуться в свои траншеи.
Перевязочного материала всегда было достаточно, никого без перевязки не оставляли. Никакой дезинфекции мы не производили, только жгут накладывали, а потом стерильную повязку. Остальное - уже в санчасти. Там использовали и морфий, и адреналин, и все прочее.
В сентябре 1942 года мне предложили пойти в боевое охранение на том берегу Воронки. Тогда же я стала помощником политрука роты. Политрук нашей роты Александр Трошин назначил меня помощником, когда услышал, как я отчитываю и воспитываю молодое пополнение. Летом к нам пришли новые солдаты, совсем мальчишки, изголодавшиеся и истощенные. Они разводили водой пшенную кашу, которую мы называли "блондиночкой", и от этого пухли. После этого их направляли с передовой в госпиталь лечиться. Увидев как-то утром, что один молодой боец добавил к своей скудной порции каши целый котелок воды, я не удержалась: "Что же ты делаешь? Как тебе не стыдно? Родина тебя отправила на фронт, чтобы ты ее защищал, а ты что делаешь? Вот моя двоюродная сестра-семиклассница голодает в Ленинграде, но шьет бойцам шинели и варежки, вяжет носки. Думаешь, тебе труднее всех? Может быть, это она сшила тебе эту шинель, чтобы ты как следует воевал, а ты? Совсем раскис! Думаешь, нашим отцам было проще в Гражданскую войну? Они вообще босиком или в лаптях в бой шли, голодали… Ты лучше скажи, ты знаешь, что такое Чеквалап?"
Боец не знал. И никто в роте не знал об этом слове ничего. И тогда я объяснила, что это была специально созданная Лениным "Чрезвычайная комиссия по обеспечению Красной Армии лаптями и валенками".
Этот разговор заинтересовал Трошина, нашего политрука роты. Он вызвал меня и спросил: "Ты это правду рассказала про Чеквалап или выдумала все? Что-то я такого не припомню". - "Конечно, правду, - ответила я. - Это нам на уроке истории рассказал наш учитель истории Михаил Григорьевич Миняев". - "Ну, давай за хорошее знание истории я назначу тебя моим заместителем, будешь мне помогать", - сказал политрук.
В роли его помощника и, конечно, санинструктора я ушла на тот берег Воронки в боевое охранение. Это было совсем рядом с немцами. В разведку мы отсюда не ходили, но наш "максим" все время держал немецкие позиции под прицелом. В боевом охранении на том берегу Воронки нас было 17 человек. Блиндаж, там пулемет "максим". У нас для связи был телефон и ракетница, и всё. Находиться там было очень утомительно - не то что раздеться, там даже сапог было не снять. Постоянное напряжение, чувство опасности и близости к врагу. Никакой возможности подвигаться, размяться. И вот однажды мы ждали ужин. Нам приносили еду два раза в день - вечером и утром. Зимой-то хорошо, когда рано темнеет, а летом совсем плохо. Это было часов в восемь, ужин еще не принесли. Вдруг мина взрывается на нейтралке, ближе к нам. Такая маленькая "пяткощипательная" мина. Все к бою. Прибегаем туда. Старшина говорит: "Вот там кусты, и там был взрыв. Там какой-то сверток лежит, но на зайца не похоже. Может быть, волк или человек? Хотя маленький для человека… Пойду посмотрю". - "Да куда ты пойдешь, там все заминировано!" - "Ничего, я знаю проходы". Пополз он туда, пулемет его на всякий случай прикрывает. Он подполз к этому свертку, поднял его, и мы увидели, что это маленький человечек. Вытащил его старшина, и это оказался мальчишка лет десяти, подорвавшийся на этой мине. Я его забинтовала, принесли нам еду. Сахар был, мы сделали сладкую-сладкую воду, он попил, отошел немного. Смотрит на нас и спрашивает: "Вы русские?" - "Русские, русские". - "Мама мне тут зашила карту в воротник, это командиру". Распороли воротник, смотрим - это карта Копорья. Больше этого мальчика ни о чем не успели расспросить - мы его послали в тыл с теми, кто еду принес. Им через Воронку надо было переходить, а там все под обстрелом было. Так что судьбу этого мальчишки я не знаю. Потом, в 1945 году, я, как вернулась, сразу пошла в Большой Дом, еще в форме, со всеми наградами. Говорю: "Вот из Копорья к вам мальчишку доставили, дайте мне человека, который мог бы рассказать о его судьбе". Они мне в ответ: "Не можем". Я говорю: "Ну как это - не можете? Я хочу знать о его судьбе, может, в Копорье у вас кто есть?" Дали мне адрес. Приехали туда, а там все разбито, еще не разминировано полностью. Нашли только одного старика, который говорит: "Ничего не знаю. Знаю только, что тут немцы одну учительницу повесили, а сын ее, мальчишка, исчез куда-то. Вот и все". Сколько я в газету ни писала, по радио в 1945 году говорила, потом, когда Сосновый Бор построили, все время там его искала - безрезультатно…
Местное население на плацдарме еще оставалось. В 1943 году нас на отдых вывели в деревню. Там хозяин жил с женой, и он по льду из Ленинграда привел маленького мальчишку. Хлеба они вообще не получали, у них только корова была. Я свой хлеб все время этому мальчишке отдавала. Потом они куда-то уехали.
Первую медаль "За отвагу" я получила только в 1943 году. Я в то время была уже в 3-м батальоне, а Боковня был командиром 1-го батальона. Боковня, командир разведки его батальона, политрук и двое мальчишек-ординарцев пошли на рекогносцировку на стык батальонов. Мой новый батальон стоял как раз на том месте, которое я хорошо знала, - раньше в тех местах мой бывший батальон стоял. И вот идут они на рекогносцировку местности, все с автоматами. Спрашивают меня: "Знаешь эти места? Покажешь, что тут где?" Я говорю: "Знаю, но сейчас вам туда нельзя". Они говорят: "Да мы только посмотреть, далеко залезать не будем". Ладно, пошли мы. Дорожка небольшая идет, заросшее кустарником поле и большая воронка, наполненная водой. Около воронки сидит парень с другой стороны от нас и полощет свои портянки. Я ему говорю: "Как ты туда пробрался?! Тут же все заминировано! Боковня, это ваш солдат!" Солдат вытянулся, доложил, какой он роты. Я говорю Боковне: "Что такое? Мы же послали вам карты минирования! Здесь нельзя ходить!" - "Как так заминировано?" Я отвечаю: "Хорошо все заминировано, я сама присутствовала при этом". А у меня командир роты хороший был мужик, но малограмотный - уже пожилой. Он карты вообще не умел читать, иногда карты кверху ногами держал. Там же планы надо чертить! Так что если надо было карту какую-то или схему составить, то он посылал меня. Я стояла на дорожке, минеры минировали, а я чертила план - где какие мины. Это было минное поле как раз на стыке двух наших батальонов. Боковня говорит: "А, ладно, раз этот солдат прошел, то и я пройду". И пошел. Пятнадцать шагов сделал - и мина взорвалась у него под ногами. Мина была маленькая, мы называли их "пяткощипательными", их часто делали из коробочек из-под пасты или баночек. Ступни у комбата больше нет. Эти четыре мужика стоят как окаменевшие и смотрят. Он стоит на одной ноге бледный, рядом березка. А я знаю, что у той березки мина, и не "пяткощипательная", а здоровая, так что если наступит, то его вообще разнесет. Я вздохнула, говорю ему: "Стой спокойно, ничего не страшно, стой. Не шатай березу". И пошла. Пятнадцать шагов прошла. Хотя я и знала, где там мины, все равно страшно - мало ли, ногой за проволочку эту тоненькую зацепишься. Повернулась, на плечи его взяла и вынесла. Боковня после этого моему комбату Маркову говорит: "Представь ее к медали "За отвагу". Надо было ее раньше представить к награде… Только никому не говори, что она меня вынесла - это же кошмар: командир батальона подорвался на своей же мине. Говорила же она мне, предупреждала…" Мало того, вынесла я его на дорожку, подбежал его ординарец, и мы вдвоем его понесли. Два шага - и взрыв! Оказывается, что это политрук - то ли поскользнулся, то ли у него с головой что-то стало - упал, и прямо на мину. Конечно, его страшно разорвало. К месту происшествия уже бежала санинструктор Катюша. Я ей говорю: "Иди, Катюша, там тебе ох какая работа!" Политрука за ноги вытащили с минного поля, Катюша его перевязала, но он все равно по дороге скончался от ран.
В. Потапова после награждения первой медалью "За отвагу" и Ольга, погибшая в разведке боем
Следующая моя медаль "За отвагу" была уже в гвардии. В наградных листах все написано не так, как было на самом деле. Когда я попала в гвардию, в 188-й гвардейский полк, меня Шерстнев представил к Красной Звезде, но комиссар сказал: "Слишком много для нее Красная Звезда будет, только что пришла в часть, и уже Красная Звезда? Дай ей медаль "За отвагу".
В январе 1944 года, когда начались бои по окончательному снятию блокады, наша рота была в авангарде. Бригада шла в основном по дорогам, а мы шли по пятам удирающих немцев, по бездорожью. Подошли к деревне, огородами начали подбираться к домам. Смотрим, между домами трое немцев бегают: один с ведром, второй с какой-то палкой, один в ведро макает палку, мажет стены домов, а третий поджигает. Дома все заколочены. Боже мой! Мы сразу атаковали деревню, всех троих убили моментально. Смотрим, там вдалеке два автобуса, в них немцы садятся. С нами разведчики были, так они сразу бросились туда, автобусы гранатами закидали, немцев много побили. Кто-то из немцев сдался в плен. Напротив нас дом стоит, уже горит. Один из разведчиков дверь открыл, туда вскочил, потом выскочил и мне что-то бросил на руки. Я открываю сверток, а там девочка маленькая, годика два! А это все зимой, у нее ножонка голенькая, я свои рукавицы сняла и ее завернула. У меня еще был большой пуховой платок - мне мама прислала, потому что до войны у меня часто ангина была. Как ни странно, за всю войну я не заболела ни разу - сколько ни лежала в снегу… Этим платком я ее закутала, говорю деду (потом разведчики еще деда старого из этого горящего дома вытащили): "Прости, дед, больше у меня нет ничего, не могу ничем помочь". В этой деревне все дома были заколочены, внутри дети и старики, и немцы бегали и поджигали их. До нашего появления они сумели поджечь несколько домов. Это то, что я видела своими глазами.
Бригада наступала по дороге, вели какой-то бой, но немцы в основном решили убегать, не принимая боя. Часть мы перебили, часть - тех, что сдались, - около сарая выстроили. А у нас в 4-м батальоне был Саша Пушкин, командир отделения. Я его сама не знала, только слышала о нем. Он дружил с одной девочкой из бригады. И его в этом бою убило. Когда она узнала: "Ой, мой Пушкин! Убили! Убили!" Схватила автомат и по этим немцам около сарая - раз очередь! Два очередь! Она была невменяемая. Ей кричат: "Перестань! Не стреляй!" Бесполезно. Потом уже командир бригады Козуненко плащ-палаткой накрыл ее и увел. Сколько она немцев там убила и ранила - не знаю. А Пушкина убили. Говорили, хороший парень был…
До Нарвы мы шли как бригада, а потом нас вывели с передовой в тыл и туда же вывели этих гвардейцев. И наши части слили, мы стали частью 63-й гвардейской стрелковой дивизии. Козуненко, нашего командира бригады, услали куда-то. Стояли мы под Нарвой, ее только в июне освободили - "котелок" нам такой немцы устроили.