- Вот-вот, он из нас сопли-то выдавит, - хмуро добавил Володя Тюленев. - Одним словом - Рудос.
Прозвище состоялось. Рядом с майором начальник курса подполковник медслужбы Ревенко выглядел аристократом из иных времён - стройный, в превосходно сшитой тужурке. Белая накрахмаленная рубашка оттеняла загорелое, с тонкими чертами лицо.
- Здрас, тащи курсанты! - ухнул майор Руденко.
Рота ответила в той же тональности:
- Здрав желам, тащь майор!
Помнится, никто тогда не обратил внимания на солидную колодку орденов и медалей на кителе командира роты. И тут в чисто вымытые окна ударило солнце, разом преобразив казарменный коридор, - словно улыбка скользнула по суровому, жёсткому лицу. Рузовка приняла нас, взяла под своё покровительство. И еще откуда-то пахнуло одеколоном "Шипр", и этот запах на долгие годы станет для меня добрым предзнаменованием, что всё в конце концов наладится и что жизнь не такая уж скверная штука.
…Прошлым летом, раздираемый недовольством собой, я на даче жёг в железной бочке рукописи, черновики, газеты с ранними публикациями. Огонь с вожделением пожирал бумажный хлам. И тут из пачки с рукописями, перевязанной бельевой верёвкой, выпала тетрадь в облезлой бледно-голубой обложке с торопливыми дневниковыми записями. Я не открывал её более пятидесяти лет. С какой-то смутной надеждой я возил тетрадь с собой с одного флота на другой, с квартиры на квартиру, пока она не упокоилась в архиве. Я уселся на чурбан для рубки дров и стал читать - неплохие чернила для авторучек делали в те времена, за полвека скитаний буквы не поблёкли, текст читался свободно. Вскоре я понял, что записи не имеют ни информационной, ни тем более литературной ценности. Так, эмоциональные юношеские зарисовки. К тому же автор писал с оглядкой на то, что дневник мог прочесть кто-то посторонний. Но произошло нечто, похожее на чудо. Между мной и тетрадью проскочил мощный электрический разряд, возрождая целый пласт воспоминаний. И тотчас нашлось объяснение, почему я хочу вернуться в казарму на Рузовской улице. Там, на Рузовке, в курсантской купели закалялись, огранивались наши характеры, всё, что происходило потом, было лишь развитием сложного и мучительного процесса вызревания души.
Меня до сих пор поражает мудрость начальства. С удивительной точностью оно выбирало из разношерстной массы новобранцев тех, кто может командовать людьми, то есть старшин, младших командиров. Но случались и сбои. Старшиной первой роты назначили Гайдамовича. Он закончил фельдшерское училище, успел поработать в поселковой больничке и оттрубить срочную в лесной белорусской глухомани. Я помню его в армейских шмотках с сержантскими лычками.
Гайдамович впитал в себя всё худшее, что было в сухопутных войсках. О "дедовщине" тогда ещё не слышали, но "деды", в отличие от флота, уже были. Крупный, носатый, со скрипучим голосом, он с какой-то садистской изобретательностью гонял первую роту, наказывал за пустяки, издевался над вчерашними десятиклассниками и всячески пакостил. А ведь был самый трудный период - лагерные сборы, где мы проходили курс молодого бойца. За что он так ненавидел ребят, особенно городских, не знаю. Платили ему той же монетой.
Нам-то повезло, старшиной второй роты назначили Николая Ермилова - старшину первой статьи с линкора "Октябрьская революция", человека жёсткого, но справедливого.
Господь покарал Гайдамовича. Дежурный офицер застал его в тот момент, когда он развлекался с дородной поварихой в овощехранилище на мешках с картошкой. Разводящий караула, обходя посты, засёк сержанта во время любовных утех. Будь это кто другой, он бы не поднял шума, но Гайдамович уже у многих стоял костью поперек горла. Доклад дежурному офицеру поступил незамедлительно. Сержанта разжаловали в рядовые, и он оказался в нашей роте. Я тогда впервые осознал всю тяжесть бойкота. Гайдамович перестал физически существовать для курсантов. Разжалованный сержант притих, но по его злобным взглядам можно было судить, что он затаил обиду и ищет повод отомстить.
Во время лагерных сборов нашим отделением командовал старший матрос Владимир Шупаков, сероглазый улыбчивый красавец. Мы - салаги носили грибовидные бескозырки без ленточек (ленточки появились после принятия присяги), отделенный отслужил на кораблях Балтики три года, посему красовался в лихой "беске", на ленте которой золотом было тиснуто "Балтийский флот". Нас оболванили под "ноль", я с изумлением разглядывал шишковатые черепа товарищей и старался как можно реже смотреть на себя в зеркало, Шупакову как старослужащему сохранили шевелюру - его густые светлые волосы отливали мёдом. Володю совсем не портили две золотые коронки на передних резцах. Он играл на гитаре и пел. У него был превосходный баритон, и он вполне мог стать профессиональным певцом. Стоит ли говорить, что все мы были по-мальчишески влюблены в нашего командира отделения. К тому же Володя в отличие от других старшин редко повышал голос, и я не помню случая, чтобы он кого-то наказывал.
После третьего курса Володя исчез, его отчислили из академии по неведомой мне причине.
…Весной шестьдесят первого года в конце перегона подводной лодки по внутренним судоходным путям из Сормово в Северодвинск я схватил двусторонний гайморит, меня комиссовали и направили служить в дивизион ремонтирующихся и резервных кораблей, сокращенно ДРРК, а в просторечии "Дырка". Дивизион размещался на острове Ягры и представлял собой довольно странное соединение. Часть кораблей стояла в ремонте на СРЗ "Звёздочка", часть - на стапелях в законсервированном виде. К "Дырке" был также приписан плавающий дивизион торпедных катеров и кораблей-целей. Штаб дивизиона располагался в доме, где раньше обитала администрация лагеря политических заключенных, неподалеку кладбище зэков, превращённое в стрельбище. Вот такая весёлая картина. Меня тотчас сделали штатным начальником по физкультуре и спорту и гарнизонным врачом острова Ягры. Тогда мне пришлось изрядно повертеться…
Как-то меня вызвал комдив Владимир Михайлович Ручко и сказал, что мне надлежит провести беседу с выпускниками медицинских институтов, призванными на флот. Поступило указание из политотдела базы. У меня с комдивом установились хорошие отношения. Я тренировал сборную Беломорской базы по боксу, и мы дважды выиграли кубок Северного флота. А Ручко был страстным болельщиком.
- Какую беседу? - удивился я.
Комдив усмехнулся:
- О том, как хорошо докторам служить на флоте.
- И где все это будет происходить?
- На "СС-18". Кажется, спасатель ошвартован у двадцать пятого причала.
- Так туда же пёхать и пёхать. Да в дождь. У меня будет нетоварный вид.
- Возьми мою машину.
И вот там, в плохо освещённом кормовом кубрике спасательного судна я среди молодых врачей-новобранцев и увидел Володю Шупакова. Точнее, не его, а его неподражаемую улыбку. После окончания медицинского института он вернулся на флот, служил на атомной подводной лодке и завершил службу начальником базового госпиталя.
Запомнился ещё один младший командир - помкомвзвода старшекурсник Михаил Бачев. Бледный, с тонким, заострённым носом, белёсыми ресницами, он походил на одну из кукол Образцова. За неказистой внешностью сразу угадывался человек мягкий и добрый. Спал он в нашем кубрике в полуподвальном помещении бывшей Обуховской больницы.
Что говорить, добротой его пользовались, но старались не подвести.
Бачев терпеть не мог строевых занятий. "На кой ляд докторам муштра?" - вслух удивлялся он. Помаршировав для виду, мы уходили в глубину больничного парка, где высились поленницы дров, кто-то курил, кто-то рассказывал анекдоты. Зато уж на строевых смотрах взвод маршировал, как на параде. И Рудос крякал от удовольствия.
По утрам, когда особенно хочется спать, тишину взрывает свист боцманской дудки. Погода испортилась, резко похолодало, второй день идёт дождь. Больничный парк как-то разом пожелтел, словно заболел инфекционной желтухой, листья на боярышнике облетели, обнажая ягоды, на которых висели янтарные капли. Единственное тёплое и сухое место - караульное помещение. Там топится настоящая печка, пахнет дымком, сухо потрескивают дрова. Четыре часа сна - и снова на пост. Шура Орлов перешёл на тёплые носки. Перед тем как надеть, он тщательно их исследует, прощупывая каждый сантиметр. Для этого есть некоторые основания. На первом курсе как-то после обеда, собираясь поспать в "адмиральский час", я обратил внимание на его носки. Они были в такой степени заношенности, что стояли рядом с ботинками, напоминая мягкие полусапожки. Пристяжные резинки (их носили в то время) уныло свисали с голенищ. Меня это позабавило. Я достал из тумбочки пуговицу от суконки и пришил ее снаружи на пятку носка. Не успел прилечь на койку, как дневальный, свистнув в боцманскую дудку, дурашливо заорал: "Подъём! Команде вставать, койки убрать!" Шура свесил с койки толстенькие ножки, натянул носки и сунул стопы в яловые ботинки. Сонная задумчивость мгновенно слетела с его лица, он прищурился, словно выслеживая мышь, стянул ботинок, вытряхнул его и вновь надел. Пуговица была пришита крепко. У Шуры порозовел нос, он снял ботинок, затем носок и тщательно изучил его изнутри - никакого инородного тела. Когда он вновь обулся, на лице его застыло такое изумление, словно он увидел доисторического ящера. Я корчился от смеха. Сняв ботинок, Орлов хмыкнул, достал ножницы и отпорол пуговицу. Покосившись на меня, тихо сказал: "Брандахлыст, запомни: месть моя будет страшна!"
Война прервала наше детство, нам было не до шалостей. Строгая мужская школа, где во дворе мы маршировали с деревянными винтовками, затем закрытое военное учебное заведение. Мы так и остались мальчишками. И склонность к шалостям держалась в нас дольше, чем в ровесниках, вплотную не соприкоснувшихся с войной.
Отошли, скользнули видением за горизонт первый отпуск и первая морская практика. Грянула опостылевшая "бирочная компания", когда к шмоткам пришивали бирки с именем владельца. Постепенно всё улеглось, встало на свои места или, как говорил Славка Филипцев, "устаканилось". Даже Рудос не вызывал прежнего раздражения, его словесные перлы гуляли по ротам, как анекдоты. Особой популярностью пользовались два его изречения: "Эй, вы, трое, оба ко мне!", "Какие вы будущие врачи, кола параллельно земле вбить не можете!"
Прохаживаясь по коридору, майор Руденко ронял перед вытянувшейся по стойке "смирно" ротой тяжёлые, как поленницы дров, слова:
- Вчера имело место явление гастролирования по карнизу крыши в кальсонах. Вы академия или кто? Безобразия нарушаете? Сигналы от граждан поступают под разным соусом…
"Гастролирование по карнизу в кальсонах" и в самом деле имело место. Кто-то из курсантов ночью проник на чердак, выбрался на крышу через слуховое окно и стал прогуливаться по карнизу, изображая лунатика. Соседи вызвали наряд милиции, но злоумышленника так и не нашли.
На третьем курсе посыпались женитьбы, то один жених, то другой, собрав нехитрый курсантский скарб, отправлялся к новому месту жительства. По поводу ранних женитьб Рудос хмуро изрёк:
- Тут явления наметились со стороны гражданских лиц женского пола. Облава на женишков. И уж многих умыкнули. Плохо дело, товарищи курсанты. Молодая баба, да задорная - прямой подрыв боеготовности под разным соусом. Женилки до колен отрастили, а ум детский, вот вас и берут на живца.
Во время лагерных сборов командиром роты был у нас капитан второго ранга Запорожец, человек мягкий, нерешительный, без каких-либо отличительных черт - я теперь его и вспомнить не могу, а вот Рудоса запомнил.
Уверен, что все эти словечки командира роты, нарочитая армейская неотёсанность - своеобразная маска. Руденко, человек малообразованный, но добрый, таким вот способом готовил нас к флотской службе, где нередко приходилось иметь дело с командирами, особенно из тыловиков, пользующимися такой же лексикой. Вечерние проверки, проводимые Руденко, мы ждали, как небольшой спектакль.
- Сколько раз талдычу вам в лоб и в разные места - всё мимо. Я вам где? Филипцев, равняйся, как сказано!
- Я равняюсь на половую щель, товарищ майор! Ну, там, где доски сходятся…
- Разговорчики в строю! Ты не на эту щель равняйся, а на грудь справа стоящего курсанта! Кто о чём, а вшивый о бане.
Занятно, но командир первой роты подполковник Андреев мне тоже не запомнился. Разве что застряла в памяти одна черта - он не любил задерживаться в ротных помещениях.
В Ленкомнате или в одном из кубриков нередко разыгрывались скетчи, в которых использовались наиболее крылатые выражения Рудоса. Но с оглядкой - его побаивались и уважали. А вот начальник курса подполковник Ревенко Павел Григорьевич пользовался всеобщим расположением, хотя был крут и схлопотать от него "месяц без берега", а то и пятерик на губе, как говорили в курсантской среде, что два пальца… Причина проста: Паша (так курсанты называли Ревенко) был в высшей степени справедлив, незлопамятен и всегда защищал своих выкормышей от начальства. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха.
Как-то перед ужином меня неожиданно вызвал к себе начальник курса. Я шёл, недоумевая, зачем я понадобился Паше, за мной вроде бы ничего такого не числилось.
Ревенко был хмур, слегка прихрамывая (ранение на фронте), прохаживался по своему крошечному кабинету. Я доложил о прибытии и застыл у дверей.
Павел Григорьевич остановился и, пожав плечами, сказал:
- Не ожидал от тебя, не ожидал. Хороший курсант, спортсмен, чемпион… Ладно, я тебя не накажу, если скажешь, с кем играешь в преферанс на чердаке.
Я был настолько поражён, что, наверное, с минуту молчал, потом брякнул:
- Преферанс на чердаке? Товарищ подполковник, да я карточных мастей не знаю, а тут такое…
Паша густо покраснел и тихо, переходя на шепот, произнёс:
- Пять суток с содержанием на гарнизонной гауптвахте. За враньё и укрывательство подельников.
Откуда мне было знать, что Ревенко страстный преферансист, и заявление о том, что я, девятнадцатилетний болван, не знаю карточных мастей, он принял за издевательство.
У меня, как при нокдауне, поплыла стена с картой Советского Союза.
- Разрешите идти?
- Иди. И не забудь пройти медкомиссию.
В коридоре меня захлестнула обида, даже скулы свело. Игорь Кравченко, стоящий дневальным по роте, глянув на меня, спросил:
- Что с тобой? На тебе лица нет.
- Пятерик схватил… с содержанием.
- За что?
- За преферанс. На чердаке я, видите ли, играю. С подельниками.
- Да ты же в карты ни бум-бум.
- Начальству виднее.
- Не переживай, Томас Манн сказал: "Чтобы стать писателем, надо обжиться в каком-нибудь исправительном заведении".
Сам Игорь, уже не помню за что, на первом курсе отсидел пятерик на губе, что на Садовой улице. И как следствие - цикл любовной лирики!
Весть о том, что Паша упёк меня на пять суток, мгновенно облетела роты. Ко мне подходили, жали руку, поздравляли с боевым крещением. Филипцев, частый посетитель исправительного заведения, дал мне подробную инструкцию, как вести себя в камере, как представиться сидельцам, как закосить температуру и перебраться в лазарет.
- Хорошо, если пошлют работать в архив. Бабы там - огонь! Это от соприкосновения с героическим прошлым. Идут на тебя гренадёрским строем. В случае чего прикинься припадочным. Или ночное недержание у тебя…
- Славка, я ведь и в морду могу дать.
- Опять ты за своё. На губе не геройствуй, не при, как слон на буфет. Особенно с Мойдодыром.
- Кто это?
- Старшина губешника. Мойдодыр спрашивает меня однажды: "Спички, сигареты есть?" - Я ему: "Так точно, спрятаны в анальном отверстии, сразу за сфинктером!" Мойдодыр, понятное дело, не знает, где это. Добавили мне двое суток за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей.
А я купался в обиде. Когда ты невиновен и страдаешь по чьему-то навету, обида особенно сладостна. Я представлял себя то генералом Карбышевым, которого фашисты на морозе обливают водой, то Достоевским, ждущим казни.
Перед посадкой меня опять выдернули к начальнику курса. Старшина роты Ермилов остался в приёмной с документами об арестовании. На этот раз Павел Григорьевич встретил меня с улыбкой. Я четко доложил:
- К следованию на гарнизонную гауптвахту готов.
- Садись.
- Спасибо, я постою. - Я себе в этот момент очень нравился: холодный тон, непоколебимая уверенность в своей правоте. Хорошо бы сейчас умереть. Упасть бы у стола и… вот шуму-то будет.
- Я тебя вызвал, чтобы извиниться. Осечка вышла. Перепутали тебя с Русланом Годиновым. Намудрил информатор в темноте. Руслан - симулянт известный, отсиживался в лазарете, а как узнал, что тебя, невиновного, сажают, прибежал в больничном халате и повинился. Он на чердаке карточный притон устроил. Разогнал я эту малину. Ещё раз извини и не держи зла. - Паша пожал мне руку и с усмешкой добавил: - А игру в преферанс всё же освой. А то чем ты на флоте заниматься будешь?
Ах, Паша, Паша! Добрейшая душа. Пестовал нас по-отцовски, сурово, мы - дети войны были обделены мужским вниманием, сплошь безотцовщина. Он, да и все воспитатели, включая Рудоса, готовили нас к сложной жизни, тяжелой морской службе. За это низкий вам поклон.
…Повседневная жизнь, рутина. Лекции, семинары, практические занятия. После блуждания по морским просторам и ароматного юга запахи анатомички пришибли меня. На мраморных столах анатомического зала лежали распотрошенные во время препарирования трупы, в белых кюветах органы: почки, печень, гениталии. В препараторской, в стеклянных банках скалились жмурики. Одни головы в формалине. А ведь когда-то эти головы улыбались, глаза излучали свет. Любовь, счастье, удача и… финал. Курсант Женя Анохин поспорил с приятелем, что укусит труп за нос. И укусил. Цинизм спасает медиков от страха перед смертью.
Реорганизация курса ограничилась сменой командиров рот. Игорь Кравченко остался в первой роте. Дружит с Витькой Подоляном. Витька типичный профессорский сынок, узкоплечий, с пухлым, немощным телом, военную службу переносит с трудом, старшины не дают ему поблажек - таково требование отца. Зато Виктор превосходный пианист. Второй пианист Виталька Бердышев - классом ниже, но всё равно и у него получается здорово. Я ни черта не смыслю в музыке, но когда слышу скерцо Шопена в исполнении Подоляна, у меня что-то обрывается внутри, и я вижу фрагменты картин: сады на окраине Краснодара, густой подлесок на островке посреди реки в паводок, слышу мелодичное посвистывание ветра в камышах, что растут в заводях Старой Кубани. Иногда вижу маму, и тогда к горлу подкатывает ком и влажнеют глаза. Наверное, подлинные ценители музыки испытывают нечто иное, чем я, провинциал, только в Ленинграде впервые попавший на концерт классической музыки в филармонии.
Игорю сейчас не до меня. У него полный разрыв с Ниной. Он потрясён, но держится. Именно в это время Игорь стал писать настоящие, взрослые стихи.
После выпуска из академии его направили служить на Тихоокеанский флот, там он ухитрился настолько достать кадровика, что тот упёк его в военно-строительный отряд, расположенный в таёжной глубинке. Сосны, белки, снег по пояс, весной сопки в пламени цветущего багульника, затем Владивосток, остров Русский, Камчатка, Авачинская бухта, сверкающие на солнце вулканы, Паратунька, Долина гейзеров. Поэту незачем было собирать материал, он жил в нём, с каждой новой книгой набирая уверенность и силу.