Я назвал свою фамилию. Надзиратели, приходившие за кем-то из заключенных, сами никогда не называли фамилию того, кто им был нужен. Делалось это во избежание нежелательных казусов. Вдруг, назовешь нужную фамилию, а на нее откликнется, выйдет из камеры и окажется в кабинете не своего, а другого следователя, или не дай бог на очной ставе с каким-то другим подследственным или свидетелем не тот, кого сюда вызывали, а совсем другой человек. Или вдруг того, за кем пришли, успели перевести в другую камеру, а в этой сидят какие-то уже новые люди. Тогда, назвав фамилию того, кто ему нужен, надзиратель, быть может, сообщит факт пребывания в тюрьме данного лица именно тем, кто этого не должен знать. Да мало ли еще какая "поруха" государственной безопасности может произойти, если назвать человека по фамилии! А при системе, когда надзиратель только спрашивает фамилию, а заключенный ее называет - ошибка вроде бы исключена. Итак, я назвал свою фамилию.
- На выход! - с этими словами надзиратель снова прикрыл дверь.
- Идите к параше, - подсказал мне Берстенёв. - Минута дается на оправку.
Перед выходом на допрос захотелось почему-то взглянуть на себя в зеркало. Но зеркала в камере, разумеется, не было. Я надел пиджак, укрепил завязкой брюки. Примерно через минуту дверь отворилась.
- Пошли. Руки назад.
Надзиратель-конвоир, идущий за мной, руководил моим движением с помощью коротких команд: "вниз", "налево", "прямо". Он велел мне войти в какую-то дверь и я оказался в довольно длинной деревянной галерее с зарешеченными окнами. В здании тюрьмы было жарко, а галерея не отапливалась. На дворе было градусов тридцать мороза. Я инстинктивно ускорил шаг.
- Короче шаг, - приказал надзиратель. Пришлось идти медленно. У меня застучали зубы. Но вот снова дверь и снова теплое помещение. Я понял, что прошел по галерее, соединяющей тюрьму с "Большим домом". Мы оказались в довольно широком коридоре, по обеим сторонам которого я увидел одностворчатые деревянные двери, выкрашенные в темный цвет. На каждой стоял номер, набранный большими накладными цифрами. Коридор упирался в деревянную перегородку, в которой тоже была дверь. Возле нее стоял не то вахтер, не то часовой в синей фуражке.
Из-за некоторых дверей доносились приглушенные крики. По характеру этих криков - по их требовательной, приказной интонации я понял, что это следователи кричат на допрашиваемых.
Я с тревогой вслушивался - не донесутся ли крики тех, кого допрашивают, крик человека, которого бьют, мучают. Таких криков слышно не было. Я успел подумать: "А как я поведу себя, если будут бить? Выдержу ли? Не залепечу ли: "Подпишу все, что вы хотите, только не бейте, не мучайте!"?" Я не мог дать себе твердого ответа на этот вопрос. Точнее говоря, я боялся, что пыток или тяжких избиений не выдержу и что не пригодится тогда все мое многомесячное накачивание мускулов духа. "Только бы не расслабиться, только бы "не запищать"!" - мысленно повторил я себе знаменитый макаренковский девиз.
Конвоир приказал мне войти в дверь под номером тринадцать. Я потянул дверь на себя, ожидая тотчас увидеть какую-то комнату и своего следователя. Но за первой дверью, на расстоянии чуть более метра, оказалась вторая. Надзиратель, оттолкнув меня в сторону, постучал в нее.
- Введите! - услышал я негромкий, спокойный голос.
"Введите!" сколько раз я слышал потом это слово! Сколько миллионов людей слышали его перед тем, как войти в кабинет следователя. "Введите!" Это словечко десять лет спустя я вложил в уста одного из героев сатирической комедии "Опаснее врага" - начальника Отдела кадров Института Кефира Малькова. "Ой, войдите!" - тут же поправлялся он и зал взрывался хохотом, тотчас узнавая по одному этому словечку - кто он и откуда "пришел в науку". Но горький этот смех зазвучал потом. А тут было не смешно. Было страшно - что-то ждет меня здесь?!
Надзиратель толкнул дверь. Теперь я оказался в небольшом кабинете. Впереди, перед окном, стоял канцелярский стол, изрядно залитый чернилами. За столом, склоняясь над бумагами, на которые падал свет от настольной лампы с зеленым абажуром (какая мирная картинка), сидел немолодой, лысоватый человек с погонами капитана на плечах.
- Заключенного доставил, товарищ капитан! - доложил мой конвоир.
- Спасибо, - подняв глаза от бумаг, сказал капитан. - Можете идти. - Конвоир вышел.
- Садитесь, - следователь указал мне на стул, стоявший посреди кабинета.
Я сел.
- Моя фамилия капитан Трофимов, - сказал капитан.
- Странная фамилия, - заметил я.
- Что? - искренне удивился следователь. - Чего же в ней странного?!
- Фамилии - "Капитан Трофимов" я раньше никогда не слышал. Скорее, на название парохода похоже, чем на фамилию. Потому и сказал - "странная".
- Все ясно, - сказал Трофимов. - Правильно меня насчет вас ориентировали.
- Не уверен, что правильно, если я здесь нахожусь.
- Вот и я было сомневался. Подумал, может быть, наговаривают на хорошего человека, может быть, он вовсе и не враг, а наш человек.
Но теперь вижу - зря сомневался. Правильно мне вас оперативники охарактеризовали - опасный и хитрый враг!
- Что же я такого вражеского сказал? Что фамилию "капитан Трофимов" не слыхал? Легко, выходит, у вас во враги попасть.
- Нет, не в словах дело. А в поведении. Ты ведь сюда не в гости пришел.
Я отметил про себя, что Трофимов перешел на "ты".
- Ты пришел к следователю. Тебя обвиняют в серьезных государственных преступлениях. А ты позволяешь себе шутки шутить. Начинаешь издеваться над следователем с первой минуты. А это уже почерк. Вражеский почерк. Советский человек так бы себя не повел.
- А как бы он себя повел?
- Нормально. Без всяких наглых шуточек. Начал бы, например, с того: "гражданин следователь, прошу вас объективно разобраться в моем деле". Ну и в таком духе.
- Наверно, многие так именно себя и ведут.
- Конечно. Таких наглых, как ты, я еще не видел.
- Значит, эти "многие", которые ведут себя правильно, - это советские люди. А вы объявляете этих советских людей врагами и отправляете их в лагеря?
- Ну, что ж, - сказал Трофимов, едва ли не с торжеством в голосе, - так и запишем в протокол: "На первом же допросе заявил, что органы государственной безопасности арестовывают и держат в лагерях невинных людей".
- Записать вы, конечно, можете. Но я этого не подпишу в такой форме.
- Ах, он не подпишет. Скажите, пожалуйста. А в какой же форме прикажешь твою клевету записывать?
- Строго дословно. То, что я говорил, буду подписывать. Я растолковал вам смысл ваших же слов. Вот и запишите, что вы сами сказали и что я по этому поводу вас спросил.
- Да, штучка. Не зря, не зря меня предупреждали, - сказал Трофимов как бы самому себе. - Ну, ничего. Твое дело ведь тоже не какому-нибудь рядовому следователю дали вести, а как-никак заместителю начальника следственного отделения.
"Слава богу", - подумал я. Начальник - какой он ни на есть - лицо более ответственное, чем рядовой следователь. И нарушать законы ему труднее. Да и вообще, Трофимов, если и не понравился мне, то показался наименьшим злом. Или лучше сказать - меньшим злом, чем то, с каким я ожидал встретиться. Лицо у него было не злое. Обычное лицо полуинтеллигентного служащего. С таким лицом мог он быть управдомом или ленинградским вагоновожатым довоенного образца, старшим бухгалтером или даже продавцом в книжном магазине. А вот для инженера или учителя его лицо было бы уже не совсем подходящим. Говоря так, я имею в виду нормальное соответствие человека своей должности и функции. В нашей номенклатурно-кадровой системе можно было уже в те годы сплошь и рядом увидеть профессора с лицом полотера, педагога с лицом вышибалы. Ну, а сегодня разрыв между "уровнем" лица и "уровнем" функций, порученных обществом данному лицу, значительно увеличился. Вся надежда на то, что "перестройка" произведет и необходимую "перелицовку".
Вид у Трофимова, несмотря на то, что он был одет в форму, вполне гражданский. Чувствовалось, что он педант, что будет цепляться за все, что можно и за что нельзя. Но трудно было представить себе, что он вскочит со стула, схватит меня за грудки, двинет несколько раз головой об стену, ударит по лицу. Это впечатление оказалось верным. Подобных эксцессов за долгие шесть месяцев, что продолжалось мое следствие, действительно не было.
Ругань, удары кулаком по столу, карцер, запугивания, крючкотворство, ночные допросы, лишавшие сна, всякого рода "психические атаки", вроде прямых угроз и намеков на расправу с семьей - это все было. Ну, так ведь без этого, как говорится, никак невозможно.
Ни я, ни тем более Трофимов, не могли предположить, как закончится наша первая встреча. Вроде бы ничего не предвещало "бури".
После вступительной беседы, которую я описал, Трофимов приступил к формальной процедуре - заполнению пунктов первого листа протокола допроса. Бланки протоколов были отпечатаны типографским способом и первый лист протокола - лицевая и оборотная сторона - представлял собой довольно подробную анкету. Заполнение ее для советского человека было делом привычным.
Затем Трофимов записал в протоколе и попросил меня подписать такой текст: "Об ответственности за отказ от показаний и за дачу ложных показаний предупрежден". Начитавшись УПК, я понимал, что такое предупреждение в отношении подследственного - довольно бессмысленно. По закону обвиняемый - тот, кому уже предъявлено официальное обвинение, ответственности за ложные показания не несет. Таким образом, как только я превращусь в обвиняемого, моя ответственность за ложные показания, если я стал бы такие давать, отпадет. Такое предупреждение объявлено мне исключительно с целью оказать психологическое давление: "не вздумай, мол, запираться или говорить неправду - придется отвечать!"
Своей подкованности в этих процессуальных деталях я перед Трофимовым обнаруживать не стал и подписал, как он просил, предупреждение.
После этого следователь записал в протокол и прочитал мне вопрос: "Расскажите о ваших связях?"
- На такой вопрос, - заявил я, - отвечать не буду.
- Как это не будешь?! Ты же только что был предупрежден, что за отказ от дачи показаний.
- Я не отказываюсь давать показания. Я отказываюсь отвечать на вопрос, сформулированный таким образом.
- Каким таким образом? Что еще за фокусы?!
- Под словом "связи" обычно понимают либо связи с женщинами, либо связи с какими-либо шпионскими и тому подобными организациями. О связях с женщинами я говорить не стал бы. Это к делу не относится. А каких-либо неблаговидных политических связей у меня нет. Да вы меня в этом и не обвиняете. В ордере на арест написано, что я арестован по статье 58–10 часть 1-я.
Нет смысла вспоминать и пересказывать весь набор брани и оскорблений, обрушенных на меня Трофимовым. Прозвучала угроза тотчас отправить меня в карцер. Но я решил твердо выполнять данное самому себе обещание - отстаивать каждую позицию, начиная с самой малой. Кроме того, данный вопрос был для меня совсем не таким простым. Убедившись, что меня с моей позиции не собьешь, Трофимов спросил:
- Ну, хорошо, а как прикажешь сформулировать этот вопрос?
- По-человечески, - отвечал я: - "Расскажите о ваших родственниках и знакомых" или что-либо в этом роде.
Трофимов взял новый бланк, заново заполнил первый лист, заново предложил мне подписать предупреждение насчет отказа от показаний и дачи ложных показаний. Затем он записал и задал мне вопрос: "Расскажите о ваших родственниках и знакомых. Притом - в каких отношениях вы с ними находились?"
- С удовольствием отвечу на ваш вопрос, - сказал я. - В виде собственноручных показаний. Дайте мне бумагу и чернила, и я перечислю всех своих знакомых и родственников.
- Ты что, совсем охренел? - снова вскинулся на меня Трофимов. - Тебе официально задан вопрос. Ответ будет записан на официальном бланке. Ты прочтешь то, что я напишу. Сможешь добавить или исправить написанное. Что еще надо?
- На этот вопрос я буду отвечать только письменно и собственноручно.
Я пытался объяснить Трофимову, что в моих отношениях с некоторыми из моих друзей есть моменты весьма деликатные и я хочу изложить их в своей редакции, чтобы я мог отвечать за каждое слово.
Моя настойчивость в этом вопросе имела серьезные основания. В интересах своей самообороны мне важно было указать на факты допроса о моей "антисоветской деятельности" Ваганова и К. Вместе с тем, я не хотел как-либо, по неосторожности, повредить тому и другому. Ведь я не знал, что именно говорил обо мне К., хотя и предполагал, какие провокационные вопросы ему обо мне задавались. Зато я хорошо знал об угрозах Ваганову, о его благородном и решительном отпоре таким же провокационным вопросам. Какое-либо неосторожное сообщение здесь, на следствии, о том, что Ваганов предупреждал меня о грозящем мне аресте могло принести ему неприятности. Ведь к моменту моего ареста Ваганов еще работал доцентом университета и научным сотрудником Института истории Академии наук, был членом партии. Короче говоря, каждое слово этого сюжета должно было быть обдумано и взвешено.
- У нас не положено давать собственноручные показания, - настаивал Трофимов, все более и более выходивший из себя.
- В Уголовно-процессуальном кодексе прямо сказано, что подследственный имеет право давать показания собственноручно.
- Мало ли что там сказано! Будешь отвечать на мои вопросы и все!!
- Буду, но собственноручно.
- Ну, так, - сказал наконец Трофимов. - Я вижу, что по-хорошему с тобой нельзя. Пойдешь в карцер. Для начала на двадцать часов. Не одумаешься за это время - пойдешь еще на двадцать часов. И так, с небольшими перерывчиками - пока не прекратишь издеваться над следствием.
Он снял трубку телефона и попросил, чтобы за мной прислали конвоира. На мое удивление меня отвели в мою 66-ю камеру.
В тюрьме уже прозвучал отбой, но Берстенев и Ефимов не спали. Не поднимаясь с коек, чтобы не вызвать окрика "в глазок смотрящего", они стали расспрашивать меня о допросе. Я рассказал, что следователь обещал отправить меня в карцер.
- Наверно, просто пригрозил, - добавил я.
- Нет, не пригрозил, - покачав головой, сказал Ефимов. - Карцер оформить надо у начальства.
- Точно, точно. Жди. Сейчас за тобой придут, - подтвердил Берстенев.
И, действительно, не успел я доесть оставленный мне ужин, снова залязгал замок, меня вызвали и повели куда-то вниз.
В помещении, похожем на предбанник, вдоль стены стояли узкие шкафчики, я был передан какому-то другому надзирателю, ведавшему данной службой тюрьмы. Я уже уразумел, что Трофимов выполнил свою угрозу и что меня привели в карцер. Местный надзиратель прочел мне постановление, примерно такого содержания: "Я, заместитель начальника следственного отделения Управления госбезопасности по ЛО капитан Трофимов постановил направить подследственного имярек, допустившего во время допроса недопустимое поведение - отказ от дачи показаний, сопровождавшийся издевательскими выходками в адрес следствия, а также органов безопасности, - в камеру специального режима на двадцать часов. Постановление утверждаю - начальник следственного отдела Управления по ЛО полковник Козырев".
Не ручаюсь за дословную точность этого текста, хотя запомнил его хорошо. Прежде всего, потому, что не раз пересказывал его и в те же дни в камере и товарищам по лагерной жизни, да и после освобождения. Но за точность смысла ручаюсь. Что касается неуклюжего оборота - "допустившего недопустимое поведение" - его я запомнил абсолютно точно и позднее вложил и эти слова в уста одного из героев сатирической комедии "Опаснее врага". Каждый раз, когда зрительный зал разражался веселым хохотом при этих словах, я невольно вспоминал те обстоятельства и тот контекст, которые мне их подарили.
- Вам понятно постановление следователя? - спросил карцерный надзиратель.
- Вполне понятно, гражданин карцерман.
- Ты что обзываешься, гад! - возмутился надзиратель. - Какой я тебе Кацман?! Здесь никаких "кацманов" и прочих таких давно нет. Ни одного! Так что не рассчитывай. Скидавай пиджак, верхнюю рубаху и ботинки. Живо! И складай все в шкафчик. Я тебе покажу - "гражданин Кацман"!
Я стал раздеваться, заметив при этом:
- Извините. Я назвал вас не "Кацман", а "карцерман". "Карцер" слово немецкое. "Ман" - тоже. Означает - человек при данном деле. Например, штурман, боцман. Вот я и обратился к вам с полным уважением - "гражданин карцерман".
- Немца, значит, захотел из меня сделать, обозвать фашистом, гестаповцем?! Придется рапорт начальнику тюрьмы написать, чтобы еще часиков десять карцера тебе добавить.
Пока он произносил свою угрозу, я успел раздеться и стоял в носках, в брюках и в казенной нижней рубахе.
- Пошел! - сказал "карцерман".
Он распахнул не закрытую на ключ, то есть уже приготовленную к моему приему, дверь, и я шагнул в карцер. Дверь за мной закрылась, и ключ несколько раз лязгнул в замке. Я оказался в обычной по размеру камере. Такое же окошко с решеткой за окном, такая же яркая лампочка под потолком, такая же "параша" - металлический стульчак в правом углу под окном, такой же умывальник, такая же батарея парового отопления под окном. Даже такой же железный столик и такая же откидная железная скамеечка возле него. И дверь такая же, с глазком и "кормушкой". Были, однако, и существенные отличия от обычной камеры, из которой меня сюда привели. Их я немедленно и разглядел и почувствовал.
Вместо койки вплотную к стене был сделан бетонный рундук. На нем не было тюфяка. Лежала только подушка. Поверхность этого бетонного ложа искрилась тысячами разноцветных огоньков - она была покрыта сплошным слоем инея. На каменном полу инея не было, однако ногами я тут же ощутил сильный холод. Все объяснялось очень просто. Стекло в окне было выбито, а батарея была совершенно холодной. Я стал стучать кулаком в дверь. Довольно скоро подошел "карцерман".
- Чего надо?
- Батарея не работает, - сказал я. - Скажите, чтобы починили. И окно разбито.
- Сейчас, - с издевкой сказал "карцерман". - Побегу за мастерами. А пока здесь будут ремонт делать, тебя в баньку отведу и стаканчик водки тебе поднесу для сугреву. Только придется немного подождать.
- Скажите, сколько градусов мороза на улице? - спросил я.
- Тридцать четыре градуса с утра было.
Я видел только часть лица этого типа. Перед моими глазами находился его пакостный рот, искривившийся в наглой ухмылке.
- Я жалобу напишу! Дайте мне бумагу и перо.
- Вернешься в камеру - там дадут. В карцере бумага и чернила не положены. Да и замерзнут они здесь, чернила-то.