- Вот тут-то и привходят марксистские формулы. Революционная Россия, проповедница борьбы классов, распространяет свои границы далеко за пределы, очерченные договорами. Но нам для этого необходима новая религия, и между марксизмом и христианством я выбираю марксизм. С красным знаменем по Европе! Да вы понимаете, что это такое? - возбужденно, с горящими глазами проговорил Тухачевский, откидывая Достоевского.
Он, конечно, не думал, что через три года поведет русские войска с красным знаменем на Варшаву, на Европу. Он только верил в "свою звезду", ушедшую было за тучи на небе войны и долженствующую выплыть в буре революции.
- Но ведь формулы Ленина будут означать поражение и сепаратный мир? проговорил Фервак.
- Для нас это безразлично, - сделал неопределенный жест Тухачевский, ваша победа нас в такой же мере ампутирует, как и ваше поражение. Англичане во всяком случае преграждают нам путь и в Азии, и в Европе. Но они не смогут остановить идеи самоопределения народов. А если нужно, то тут мы сможем воевать против них.
- Черт знает, вы шутите, мсье Мишель, что за мечты? - захохотал вдруг Фервак, глядя на возбужденного Тухачевского.
Тухачевский остановился, потом рассмеялся смехом, в котором были зараз и ирония, и отчаяние.
- Ну, конечно же, шучу! - сказал и поставил Достоевского на полку.
Мечты о побеге стали манией, болезнью. Тухачевский становился все неразговорчивей, углубленней; только на прогулках все чаще видели его худую, в обмотках, несмотря на оборванность, элегантную фигуру, в маниакальном состоянии кружившуюся по форту. Глядя на нее из окна, Фервак думал: "Он легко бы нашел работу в историческом фильме, ни один человек в мире не мог бы, если не считать роста, так хорошо изображать великого корсиканца, как этот парадоксальный поручик со вкусом к истории".
В математическом и вдохновенном обдумывании пятого побега Тухачевского сбил французский офицер Ломбар; на глазах стражи сверхотчаянно бежал отважный француз, приведя побегом в восторг даже немецкого коменданта.
Ломбар переполнил чашу терпения Тухачевского, - бежать, как угодно, во что бы то ни стало, в Россию, где бушует ломка старого, где уж "пальнули пулей в святую Русь", - только об этом думал, кружась "на верху" форта, Тухачевский.
В надежде побега хватался за все. От вернувшегося из крепостной тюрьмы француза услыхал: в тюрьме контрабандист с швейцарской границы. Тухачевский рискнул попробовать фантастическое дело - попасть в тюрьму, связаться с контрабандистом и с ним бежать.
Неважно владея немецким, пошел к прапорщику Цурикову, прося написать рапорт коменданту крепости, что один из фортовых унтер-офицеров во время обыска украл вещь Тухачевского.
- Только пишите, пожалуйста, так, - просил Тухачевский, - чтоб я обязательно подал в тюрьму месяца на два.
- Зачем?
- Мне это нужно.
И Тухачевский попал под арест, но связаться со швейцарским контрабандистом не удалось. Потеряв время, ни с чем выйдя из тюрьмы, лихорадочно обдумывал уже новый план.
Но после Ломбара на открытый побег Тухачевский не решался; он прибегнул к хитрости: комендатура разрешала прогулки вне лагеря, если пленный давал подписку, скрепленную честным словом; этим пользовались англичане и не бегали. Французы и Тухачевский отказывались от подписки.
Но что такое "честное слово"? Перед карьерой, побегом, свободой, жизнью? Ткачев, предтеча Ленина, считал честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками.
Да и французский генерал Бонапарт, чью биографию так хорошо знал Тухачевский, говаривал Талейрану: "Подлость? Э-э, не все ли равно! Ведь, в сущности, нет ничего на свете ни благородного, ни подлого, у меня в характере есть все, что нужно, чтобы укреплять мою власть и обманывать всех, кому кажется, будто бы они знают меня. Говорю откровенно - я подл, в корне подл, je suis lache, essentiellement lacheе; даю вам слово, я не испытал бы никакого отвращения к тому, что свет называет "бесчестным поступком".
План был готов: бежит с прогулки куда глаза глядят, в леса, пробирается к швейцарской границе, а оттуда уж - в огненную, расплавленную Россию.
"Для компании" уговорил бежать полковника Черновецкого. Фервак только улыбался, не верил, "слишком восточный план". Но все уже было решено. С полковником Черновецким назначили день - субботу. Фервак дал штатский костюм, Тухачевский надел его под военное; документов никаких, ничего, кроме небольшого запаса провизии по карманам.
В душный день, когда на небе не было облачка, из окна крепости Фервак смотрел, как конвойные выводили на прогулку пленных и как медленно начала удаляться к крепостным воротам фигура бредившего историей парадоксального поручика. Кроме Фервака да Черновецко-го, шедшего рядом с Тухачевским, никто не знал, что под военным надето штатское и сопровождающий фельдфебель, может быть, через четверть часа разрядит обойму в спину бегущего из Баварии в Россию Тухачевского.
Партия пленных шла к лесу. Тухачевский волновался: какую дорогу возьмет сопровождающий фельдфебель? Но шло хорошо. С Черновецким переглянулись, стали держаться на расстоянии. Фельдфебель, покуривая трубку, полагаясь на "честное слово", шел, не обращая внимания на офицеров.
Но у леса две фигуры бросились в кусты. Фельдфебель растерялся: оставить всех, может быть, бросятся даже англичане? Сопровождающий ландштурмист кинулся в чащу за пленными, раздались разносимые эхом выстрелы. Выхватив револьвер, фельдфебель повернул пленных назад к крепости.
Через четверть часа из леса вылез и ландштурмист; а из ворот крепости уж неслась погоня, верховые по дорогам, пешие с собаками по лесам. Нашли шинель Тухачевского, в ней кусок хлеба. Дальше - сброшенная военная форма, в карманах ничего.
Наступила ночь, шел дождь; в комендатуре звонил по всем направлениям телефон; но погоня вернулась ни с чем.
Пленные долго не ложились; спорили о шансах побега и допустимости с точки зрения чести бежать, дав честное слово. Англичане считали это неслыханным неджентльменством; русские во мнениях раскололись; французы, не одобряя нарушения слова, одобряли отчаянность гвардейско-го скифа.
Через три дня в крепость привели пойманного изголодавшегося, избитого, мрачного полковника Черновецкого. Его спрашивали о Тухачевском, но он ничего не мог сказать - разбежались в разные стороны.
- Видел раз вечером какого-то человека, прятавшегося в зарослях у реки, может быть, и он, да подойти, окликнуть боялся… - говорил Черновецкий.
Думали-гадали пленные о судьбе Тухачевского: ушел иль не ушел? Через месяц почта принесла цюрихскую газету, где на последней странице стояла петитная заметка: "На швейцарской границе Тироля найден труп, очевидно, военнопленного, умершего от голода и холода, при умершем никаких бумаг не обнаружено".
Пленным стало ясно, как окончил жизнь странный гвардии поручик, любивший Бетховена, ненавидевший Европу и веривший в "свою звезду".
Погоревали в Ингольштадте. А через три года, сидя уже по домам, узнали, что любитель Бетховена жив, но он уж не гвардии поручик, а красный маршал, ведущий русскую красную армию ошеломляющим ударом на Европу, "чтоб перекроить ее карту".
4. Тухачевский в Петрограде
Из Швейцарии в Петроград, в столицу революции, Тухачевский въехал в момент полного развала. Это был конец 1917 года, драматичнейший этап революции перед созывом Учредительного собрания.
Железнодорожные впечатления уже показали гвардии поручику, в какой температуре лежит страна. С фронтов самотеком "резали винта с липой", развалом, разгулом ехали войска. Деревня зажгла помещичьи именья, дав русской равнине картину костра. "Крути, Гаврила!" Задыхаясь, плыли по России поезда, а на буферах, на крышах, в шинелях нараспашку, без поясов, с кумачовыми бантами, сидят, стреляют солдаты от счастья свободы; с немцем сами заключили мир повзводно и поротно.
На вокзале в Белоострове Тухачевский попробовал окликнуть фронтовиков:
- Зачем стреляете? Зря патроны тратите!
Но солдат с буфера, с лицом деревянно-выразительным потряс в сторону будущего красного маршала винтовкой, и если б знали фронтовики, что в горчичных обмотках и драной военной шинели, из-под которой виднелся штатский костюм, едет лейб-гвардии поручик, разорвали б самосудом так же, как разрывали многих.
Петроград отражал страну полностью. Это хаос одной из кровавейших революций, сначала считавшейся бескровной. В Смольном, в "Красной комнате" классных дам уже заседал Совнарком, из кабинета Ленина, комнаты № 75, в страну летели лозунги и декреты: перед матросами, солдатами, рабочими, бурно приветствуемый, на арене цирка "Модерн" выступал Владимир Ленин: одни аплодировали, другие хохотали, а случайно зашедшие дрожали, как от мороза.
Керенский уже свергнут. В Петрограде разбиты царские погреба, замертво опиваются французским вином те, чью "кровь пили триста лет". Напиться раз в жизни, как следует, это тоже хорошо! У правительства нет сил остановить даже эту "ренсковую" революцию. А любимый Тухачевским поэт Маяковский орет на концертах перед солдатами, предлагая "перемыть мир". Автомобиль Ленина, летящий из манежа, изрешечен винтовочными пулями. Говорят - покушение, но никто точно не знает. Петроград кипит так, что даже сам Ленин признает: "тут делается черт знает что!"
Никто не понимает, чего же хочет в 1917 году Россия? Она хочет всего! Вот чего! Страна кроваво отвалила от старого берега и пошла в ледоходе трехсотлетней мести, ненависти, бессилия, испуга и разнузданности авантюр.
В этот котел октябрьской революции, где сплелись пьяные погромы с беспочвием идеализма, лозунги классовой ненависти с попытками белых заговоров, куда съехались несметные авантюристы, желающие наганами и маузерами исправлять русскую историю, в этот Петроград из Швейцарии приехал и поручик Тухачевский.
С вокзала ехать Тухачевскому было некуда; он приехал к России; поехал прямо в Семеновские казармы, в полк. Свиданье с засыпанным дамскими цветами при объявлении войны родным полком было - странным. В полку почти нет офицеров. После попытки восстанья генерала Корнилова поголовно взяты под подозренье; одни "смылись" из Петрограда, другие не приходят в казармы. Власть у полкового солдатского комитета, но и она в сорокаградусной температуре петроградских страстей исчезает.
Все идет, как хочет революция.
И все же Петровская бригада, сыгравшая решающую роль в феврале, сейчас не с большевиками. Больше того - за Учредительное собрание и против большевиков. Здесь эсеры издают еще солдатскую газету "Серая шинель", в ней карикатуры на красногвардейцев, на Ленина, на "запломбированный вагон", "Серая шинель" читается с бурным успехом; Петровская бригада остановилась на феврале и в октябрь не идет.
Сломать контрреволюционность семеновцев, уже при Тухачевском, прибыл в казармы сам товарищ Абрам, прапорщик Крыленко, коммунистический верховный главнокомандующий. Теперь Крыленко у Сталина генерал-прокурор Республики, он знаменит, каждое его выступление в ревтрибуналах - кровь, его имя - одно из самых ненавистных, у него в Москве на Спиридоновской особняк, охраняемый ГПУ и обнесенный высоко колючей проволокой. Известен факт, как, страстный охотник на волков и медведей, генерал-прокурор избил арапником неумелого мужика-обкладчика, упустившего зверя.
Но тогда были иные ветры и время; сам Крыленко бы, вероятно, не поверил в свою позднейшую страсть к медвежьим охотам. По приказу коммунистического главнокомандующего было созвано полковое собрание семеновцев. Медленно серой толпой шли, сходились солдаты. Хмурые. Собранья по приказу, хоть и не генерала, а будили злобу. В толпе перекидывались прибаутками, ядовитыми шутками: "Хочет застращать!" - "Командующий!"
Тухачевский сидел на окне с членами полкового комитета. Крыленко встал на дощатой, обвитой кумачом трибуне - крепкий, с голым, белым, бритым черепом, лицо, оставленное последней чертой мягкости, квадратный подбородок. Стоял, упершись, выжидая, когда наполнившийся зал утихнет.
- Не мешало бы этого парня пришибить!
- Уж больно на трибуне задается!
- Товарищи! - вдруг заговорил будущий генерал-прокурор Республики. - Я приехал к вам побеседовать от имени рабоче-крестьянского правительства…
Из первого ряда рыжий семеновец с места крикнул:
- Какое такое правительство?! Долой его!
Крыленко на рыжего и не взглянул.
- То, которое озабочено, - закричал, наклоняясь с трибуны, настроениями, царящими в Семеновском полку! Мы осведомлены, что гидра контрреволюции свила гнездо в этих казармах…
- Сам ты гидра! Буржуй! Долой! - заревел зал.
Тухачевский глядел на Крыленко; крепко стоял товарищ Абрам в бушующем море солдатской вольницы: пообвык, попривык не к таким бурям верховный главнокомандующий, ведь недавно на глазах его только что самосудом разорвали солдаты на части начальника штаба ставки генерала Духонина.
- Семеновцы! - повысил голос Крыленко, наливая напряжением скуластое упорное лацо. - Я приехал к вам говорить о так называемом Учредительном собрании! Буржуазная и контрреволюционная часть его решила свергнуть Советское правительство!
И вдруг с конца зала ураганом поднялось:
- Да здравствует Учредительное Собрание! Долой большевиков! - зал подхватил вокруг Тухачевского крики. А Крыленко, словно пойдя в атаку, широко разевая рот, кричал в шуме зала:
- Именем Советского правительства предупреждаю, семеновцы! Если осмелитесь не повиноваться, будете безжалостно и жестоко наказаны…
Бешеный стоял рев зала:
- Мы тебе не Духонин! Отмойся! Руки коротки! С семеновцами так не разделаешься! Довольно! - и понесся соловьиный в три пальца свист.
Быстро Крыленко сошел с эстрады и, подойдя к членам полкового комитета, где сидел Тухачевский, бросил озлобленно:
- Если что-нибудь произойдет, и семеновцы осмелятся выступить, с нами шутки плохи, перед нами будете лично за все отвечать! - И под улюлюканье солдат Крыленко вышел.
В российском Конвенте - Совете рабочих и солдатских депутатов Тухачевский слушал многих ораторов, но Крыленко был первым понравившимся. Понравился перед солдатами крыленкин тон.
В день созыва Всероссийского Учредительного Собрания, о котором полвека мечтали русские революционеры, зал Таврического дворца напоминал камеру уголовной тюрьмы. Дворец был заполнен революционным народом: густо висела площадная матерная брань; по залам с пулеметными лентами крест-накрест, увешанные гранатами и наганами, ходили пьяные матросы и солдаты в заломленных набекрень папахах, лузгали, поплевывая, семечки; стучали прикладами винтовок об пол. Революционный народ был нетрезв: в буфете, перегруженные алкоголем, облегчались, блюя на пол; уставшие спали, раскинув ноги, на мягких креслах и диванах стиля Империи.
В главном зале, среди публики, в рваной шинели, похожий на солдата, если б не породистое тонкое лицо, ходил Михаил Тухачевский. Слышал, как ветвистой, цветистой речью открыл заседание В.У.С. председатель его Виктор Чернов и прервал под матросской матерщиной. За ним на трибуну взошел хрупко-красивый Церетели, трагически изведавший царскую каторгу, и под наведенными на него винтовками пьяных матросов заговорил о мечте русского народа, об Учредительном Собрании. А наверху в одной из лож положил лысую блестящую, круглую голову на руки, на барьер Ленин. И нельзя было разобрать, спит он иль слушает.
Тухачевский не революционер; он не мог им быть по всему складу души. Тухачевский - профессиональный солдат; но не кондотьер и не солдат по присяге. Тухачевский солдат с собственным умом, собственной храбростью, собственным вкусом к истории. Из такого теста выпекались Бонапарты, Бернадотты, Ней, Даву, Пишегрю.
Я не знаю, о чем он думал, присутствуя при трагизме живой русской истории. Хотелось ли ему, как Бонапарту, поставить если не пушку, то пулемет, чтобы выпустить ленту в эту пьяную гранатную сволочь? Или думал только о мании, о головокружительной карьере, срок чему, кажется, пришел? Учредительного Собрания, смерти которого от малокровия выжидал Ленин, Тухачевский не жалел во всяком случае.
Оно умерло, когда вышедшему из темноты российских деревень начальнику большевистского караула матросу Железняку от бессонных ночей захотелось спать. Он сделал Ленину дело. Не сдерживая зевоты, брякая прикладом об пол, матрос подошел к председателю Виктору Чернову и попросил "скорей кончать лавочку". И председатель закрыл беспрекословно. Это была жирная точка в русской истории.
Отсюда началась Советская Россия. И карьера Михаила Тухачевского, та самая, о которой так страстно мечталось с 15 лет. "Революция мне пришлась по душе и равенство, которое должно было меня возвысить, соблазняло меня", говорил Наполеон.
Выходя из Таврического дворца, глядя, словно в пустоту, в площадь, заполненную красногва-рдейцами, автомобилями, мотоциклами, кричавшую на разных голосах, подымавшую на руки ораторов, Тухачевский не знал, собственно, куда идти. На последних ступенях лестницы кто-то схватил за руку и с криком - "Миша!" - сжал в объятиях.
Это радостная и необычайная встреча; единственный в жизни друг еще по кадетскому корпусу, Николай Кулябко, тот, с которым ставили домашние спектакли и прикармливали поэтов из "Центрифуги", приятель по похождениям и происшествиям. Но теперь Кулябко с красным бантом на груди и повязкой ВЦИКа. Это темпераментный и авантюрный человек с любовью к приключениям без границ.
Первые слова встречи были несвязны; Кулябко рассказывал сумбурно, спутанно, но конец ясен - Кулябко уж большевик, в партии и даже попал в члены ВЦИКа: работы по горло, но вот именно по военной части у "Красной комнаты" Смольного страшная нехватка, вот именно "такие, как ты, большевикам нужны до зарезу!".
Как пружинный трамплин для дальнего прыжка попался Кулябко Тухачевскому. Чего лучше: друг, член ВЦИКа, говорит, что возьмут с руками и ногами.
В ближайшие же дни Кулябко повез Тухачевского в гнездо большевизма - в Смольный. В первой комнате Смольного Тухачевского поразила вышедшая красивая девушка с громадной трубкой в зубах; она говорила, словно торопясь на поезд.
- Д-да, тут, кажется, не уговаривают, - смеялся Тухачевский, идя мрачными коридорами института благородных девиц.
Когда они вошли в другую комнату, Тухачевскому представилось зрелище странное: в большой, разделенной сдвинутой стеклянной дверью зале в одной половине вокруг Якова Свердлова стояло несколько вооруженных кавказцев в черкесках, бурках, папахах, шел спор, почти крик, а в другой половине, сидя на столе, заплетая волосы, хорошенькая еврейка пела "Очи черные".